Максимилиан Волошин

                (1877- 1932)

Я не сам ли выбрал час рожденья,
Век и царство, область и народ,
Чтоб пройти сквозь муки и крещенье
Совести, огня и вод…               

                ШТРИХИ БИОГРАФИИ

   Выдающийся поэт и переводчик, блестящий критик, тонкий художник Максимилиан Александрович Волошин (Кириенко-Волошин) родился 28 мая 1877 года в Киеве в семье коллежского советника.
   Отец, Александр Максимович Кириенко-Волошин вел свою родословную от запорожских казаков. Предки матери, Елены Оттобальдовны, урожденной Глазер, были обрусевшими немцами. Как вспоминал сам поэт, он был "продуктом смешанных кровей".
   Отец, юрист, умер рано, все заботы о ребенке легли на мать. До 16-ти лет  Максимилиан   жил в Москве, учился в гимназии, начал писать стихи, занимался переводами Гейне. В 1893 году  он с матерью переезжает в Крым  в поселок Коктебель, расположенный неподалеку от Феодосии.  Здесь  мальчик  продолжает учёбу в гимназии, но по его собственным словам:   «Учился скверно, с репетиторами, сидел в классе по два года, и как я все-таки умудрился получить аттестат зрелости - непонятно, тем более, что я был, по-видимому, ребенком очень любознательным, одаренным памятью и талантами...».
   Учёбу в гимназии Максимилиан не любил, но зато в его жизни  появилась Феодосия с ее генуэзскими крепостям и турецкими развалинами и Коктебель: море, полынь, нагромождения древнего вулкана Карадаг. С Коктебелем будет связана вся жизнь поэта – об этом позаботилась сама природа: одна из гор Карадага поразительно похожа на профиль Волошина. Об этом в 1918 года писал и он сам: "И на скале, замкнувшей зыбь залива, Судьбой и ветрами изваян профиль мой" (стихотворение "Коктебель").
     В 1897 году Максимилиан оканчивает Феодосийскую гимназию и вновь возвращается в Москву. Молодой человек мечтал учиться на историко-филологическом отделении, но по семейной традиции (отец был юристом), юноша поступает на юридический факультет Московского университета.
     В 1900 году Максимилиан был выслан в Среднюю Азию за участие в студенческих забастовках, там он принимает решение посвятить себя литературе и искусству, для чего поселиться за границей, "уйти на запад". В Париже недоучившийся русский студент, недавний социалист, превратился в европейца и эрудита-искусствоведа и литературоведа, анархиста в политике и символиста в поэзии.
     В 1903 году поэт возвращается в Россию, знакомится с Валерием Брюсовым, Александром Блоком, Андреем Белым. В это же время Волошин обретает литературное имя: его первая статья появилась в печати в 1900 году, стихи – в 1903 году.
 
    Местом постоянного жительства  для Волошина  стал Коктебель. Колоритная внешность, остроумие, доброта привлекали к Волошину многих поэтов «серебряного века.  Сюда к нему приезжают друзья, их знакомые, наконец, совсем незнакомые люди. В Доме Волошина в разное время побывали О. Мандельштам, М. Цветаева, А. Толстой, Н. Гумилев, Е. Замятин, В. Брюсов, Андрей Белый, К. Чуковский, М. Шкапская, М. Булгаков, С. Соловьев, В. Ходасевич и многие другие. Сам Волошин стал считаться такой же достопримечательностью этого края, как музей Айвазовского и Генуэзская башня.
    «На прогулки мы ходили сообща, обычно под предводительством Макса, - вспоминал Николай Чуковский. - Несмотря на свою тучность, он ходил легко, быстро и неутомимо. В подпоясанной по животу рубахе, похожей на хитон, в штанах до колен, с толстыми голыми икрами коротких ног, бородатый, со шнурком в кудрявых волосах, он был похож на Посейдона. Он любил Коктебель нежной любовью и старался заразить ею каждого. Мы изнемогали, поднимаясь вслед за ним на кручи, мы не осмеливались следовать за ним по каменным карнизам над бездной, где он шагал так же уверенно, как по ровному полю. Жар солнца не смущал его, - он всегда ходил с непокрытой головой. Природа Коктебеля поразительно разнообразна - за час ходьбы можно попасть и в степи, похожие на пустыни, и в скалистые горы, и в горные дубовые леса. И всюду - море. У Макса тут каждая отдельная местность вызывала особые ассоциации - преимущественно историко-культурные. Он часто говорил, что Коктебель напоминает ему греческие острова в Эгейском море, где он бывал в молодости. В мастерской его - так он называл свой рабочий кабинет, ибо он был не только поэт, но и художник, - хранился кусок днища деревянного корабля, настолько древнего, что доски сбиты гвоздями, сделанными из бронзы, и Макс уверял, что это обломок того самого корабля, на котором аргонавт Ясон плыл за золотым руном. Он знал названия каждой горки, а если не знал, то сам выдумывал. Например, существовала долина, которая называлась Ассирия, - он уверял, что в древней Ассирии были точь-в-точь такие пейзажи. Мыс, постоянно менявший цвет, когда над ним проходили облака, он назвал Хамелеоном, - название это сохранилось до сих пор...»
        В 1903 году Волошин познакомился с Маргаритой Васильевной Сабашниковой, племянницей жены Бальмонта. В апреле 1906 года они обвенчались.
   Под влиянием жены Волошин увлекается буддизмом, оккультизмом, масонством, католичеством, антропософией Рудольфа Штейнера.
      С 1905 по 1912 год Волошин, как корреспондент журнала "Весы", пишет статьи о современном искусстве, рецензии на новые книги, отчеты о выставках. Одним из первых русских поэтов, он поддерживает молодых Сергея Городецкого, Михаила Кузмина, Марину Цветаеву. Серьезно занимается живописью (известны его чудесные крымские акварели).
      В 1910 году вышла первая книга Волошина - «Стихотворения». «Теперь я мертв, - писал он. - Я стал строками книги...» 
     Первая мировая война застала Волошина в нейтральной Швейцарии. Он попал туда буквально перед самым закрытием границ («И я, как запоздалый зверь, вошел последним внутрь ковчега...») и до января 1915 года прожил в Дорнахе. Затем перебрался в Париж и, наконец, за год до революции  (1916) вернулся в Россию, в Коктебель.
      Октябрьскую революцию поэт принимает как историческую неизбежность: испытание, посланное России. Революция и гражданская война способствовали еще одному серьезному превращению Волошина: ученик французских мэтров повернулся душой и помыслами к России. Главным образом его стихотворений этого периода становится Родина-мать, российская Богоматерь, свирепая и неприкаянная Русь ("Протопоп Аввакум", "Хвала Богоматери") и др.
     В Крыму, объятом гражданской войной, Волошин не остался вне событий. В апреле 1918 года он писал А. Оболенской «Всё Черное море теперь полно транспортами, на которых скитаются и бегут самые неожиданные племена, народы, расы. Всех судьба гонит преимущественно в Феодосию. Армяне - беженцы из Трапезунда, русские солдаты из Анатолии, армянские ударники с Кавказа, румынские большевики из Констанцы, остатки Сербского легиона из Одессы. Не Феодосия, а Карфаген времен мятежа наемников...» Действительно, с января 1918 года по ноябрь 1920 года в Крыму сменилось несколько правительств: краевое правительство караима Соломона Крыма, кадета, приверженца Антанты, было изгнано Красной армией, Красную армию, в свою очередь, вытеснили Добровольческие части, затем красные вернулись.
    «Я не нейтрален, - писал Волошин 12 января 1924 года журналисту Б. Талю, - я гораздо хуже. Я рассматриваю буржуазию и пролетариат, белых и красных, как антиномические выявления одной сущности, гражданскую войну - как дружное сотрудничество в едином деле. Между противниками всегда провожу знак равенства...» До этого, в июне 1919 года, Волошин сообщал одному из своих друзей «Сейчас Крым, слава Богу, занимается Добровольческой армией. Эти три страшных месяца большевистской оккупации были отчасти смягчены тем, что на этот раз вся крымская интеллигенция, оставшаяся на местах, пошла в просветительные советские учреждения, послужила буфером между большевиками и спасла Крым от окончательного разгрома...» Впрочем, Волошин в каждом противнике пытался отыскать нечто человечное. «Мне было очень любопытно беседовать и иметь дело эти дни с красногвардейцами, - писал он Сабашниковой 13 января 1918 года, - местными большевиками и погромщиками. И, в общем, у меня осталось от них благоприятное впечатление. Первоисток всего нашего хаоса это беспредельная, совершенно детская доверчивость и такая же детская вера в возможность немедленного осуществления социалистического рая, а рядом с этим, как основной порок, очень примитивная жадность. Весело смотреть, как им приятно играть в революцию скакать, распоряжаться, спасать, карать, произносить обращения к народу, стрелять из ружей...» Он не без сожаления сообщает Оболенской «На днях узнал, что пятеро из моих «приятелей» красногвардейцев, что приезжали водворять большевистский строй в Коктебеле, расстреляны под Старым Крымом матросами за грабеж и убийства. А они мне обещали приехать позировать. Очень между ними хорош был «старшой» - залихватским юно-петушиным видом, с головой немного набок и набекрень, очень он хорошо в «народном собрании», прежде чем начать говорить, щелкал - точно бич развертывал - многосложным площадным ругательством...».
    В эти  смутные дни Волошин не участвует в борьбе.  Он «стоит над схваткой», спасает  от расправы  беглецов, как белых, так и красных.

      «В те дни мой дом, слепой и запустелый,
       Хранил права убежища, как храм,
       И растворялся только беглецам,
       Скрывавшимся от петли и расстрела...

       И красный вождь, и белый офицер,
       Фанатики непримиримых вер,
       Искали здесь, под кровлею поэта,
       Убежища, защиты и совета.
 
       Я ж делал все, чтоб братьям помешать
       Себя губить, друг друга истреблять...»

В 1919 году вышла в Харькове последняя прижизненная книга поэта - «Демоны глухонемые». «Они проходят по земле, слепые и глухонемые, и чертят знаки огневые в распахивающейся мгле... Собою бездны озаряя, они не видят ничего, они творят, не постигая предназначенья своего... Сквозь дымный сумрак преисподней они кидают вещий луч. Их судьбы - это лик Господний, во мраке явленный из туч...»
    В 1922 году Волошину представилась возможность покинуть Россию, но он без раздумий отклонил эту возможность.
     С 1923 года все хлопоты по Коктебелю разделяла с Волошиным его жена - Мария Степановна. «Макс сидел у окна, спиной к морю, за маленьким столиком, раскрыв перед собой большой альбом, разложив акварельные краски и кисточки, - вспоминал Н. Чуковский. - Слушая, он писал свои пейзажи, прелестные и талантливые, хотя и дилетантские. Способ его работы был удивителен, - писал он их, не глядя на натуру, сидя спиной к окну. Писал две акварели, совершенно разные, одновременно. Он макал кисточку в коричневую краску и накладывал разом все коричневые пятна сначала на левый лист альбома, где создавалась одна акварель, потом на правый лист, где создавалась вторая. Затем брал другую кисточку, макал ее в синюю краску и на оба листа накладывал синие пятна. И на обоих листах мало-помалу возникали горы, море, степь, облака - все очень похожее на Коктебель и в то же время вовсе не изображающее какую-нибудь реальную существующую часть Коктебеля...»
     Коктебель, небольшой городишко в Крыму, становится  маленькой родиной Волошина,  и он  останется здесь до конца своих дней.
   Стихи, созданные в те годы  - самое значительное из всего, что написал Волошин, в них его поэтический голос обрёл мощь и выразительность, каких он ранее не достигал, и это хорошо понимали современники поэта. «Революция ударила по его творчеству, как огниво по кремню, и из него посыпались яркие великолепные искры», - писал о Волошине  В. Вересаев.
   Испытания, которые было суждено перенести его Родине, Волошин встретил достойно и бесстрашно.
«Вернувшись весной 1917 года в Крым, - писал он  в своей автобиографии (1925 г), - я уже больше никогда не покидаю его:  ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую, и все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой. Стих остаётся для  меня единственной возможностью выражения мыслей и о свершившемся, но  в 1917 году я не смог написать ни одного стихотворения: дар речи возвращается ко мне только после Октября». В этих обстоятельствах Волошин не отделял свою судьбу от судьбы России и принимал на себя все испытания, которые ей предстояло перенести. Свою задачу он видит  в том, чтобы передать с предельной откровенностью и со всей силой сострадания те муки, которые  переживает его Родина в кровавой купели  гражданской войны. «Не будучи ни с одной из  борющихся сторон, - писал Волошин 10 сентября 1920 года А. В Гольштейн, - я  в то же время живу только Россией  и в ней совершающимся». И когда возникал вопрос об эмиграции, позиция Волошина была вполне определённой. «Там,  в эмиграции, меня, оказывается, очень ценят: всюду перепечатывают, цитируют, читают.  Обо мне читают лекции, называют единственным национальным поэтом, оставшимся после смерти Блока, и т. д., предлагают все возможности, чтобы выехать за границу, - сообщал он К. В. Кандаурову 18 июля 1922 года – Но мне (знаю это) надо пребыть в России до конца».
   Единственной формой общественной деятельности, приемлемой для себя Волошин считал «борьбу с террором  независимо от его окраски». Известны имена некоторых людей, которых ему удалось спасти   в эту пору.

ИНТЕРЕСНЫЕ ФАКТЫ ИЗ ЖИЗНИ  ВОЛОШИНА

* Сам Волошин так вспоминал о гимназическом периоде своей жизни: «Когда отзывы о моих московских успехах были моей матерью представлены в феодосийскую гимназию, то директор, гуманный и престарелый Василий Ксенофонтович Виноградов, развел руками и сказал: „Сударыня, мы, конечно, вашего сына примем, но должен вас предупредить, что идиотов мы исправить не можем“».

* Волошин никогда не искал ни славы, ни лидерства. Литературные связи тоже не казались ему чем-то значительным, ему просто нравилось находиться в кругу людей, понимающих искусство. Это привело его в журнал «Апполон», весьма далекий от академизма. Здесь в 1909 году разыгралась история с таинственной красавицей Черубиной де Габриак, придуманной Волошиным и его другом - поэтессой Е.И. Дмитриевой. История эта привела к дуэли между Волошиным и Николаем Гумилевым. Скандал оказался столь громким, что Волошину пришлось отойти от дел журнала.

* Известен и ещё один скандал, связанный с  выступлением  Волошина на публичном диспуте 12 февраля 1913 года - в Москве в Политехническом музее. В январе того года душевнобольной А. Балашов изрезал ножом знаменитую картину Репина «Иван Грозный и его сын Иван», выставленную в Третьяковке. Выступая в Политехническом, Волошин пытался доказать, что главной причиной случившегося стала сама картина - некая разрушительная сила, таящаяся в ее сюжете. Это оскорбило не понявшую Волошина публику, - яростная брань обрушилась на поэта, его объявили чуть ли не Геростратом; редакции многих газет закрылись для его стихов и статей, а книжные магазины бойкотировали его книги.

* За год до революции  Волошин вернулся в Россию. Призванный в действующую армию, он написал военному министру «Я отказываюсь быть солдатом, как Европеец, как художник, как поэт. Как Европеец, несущий в себе сознание единства и неразделимости христианской культуры, я не могу принять участия в братоубийственной и междоусобной войне. Как художник, работа которого есть созидание форм, я не могу принять участия в деле разрушения форм, и в том числе самой совершенной - храма человеческого тела. Как поэт, я не имею права поднимать меч, раз мне дано Слово, и принимать участие в раздоре, раз мой долг - понимание. Тот, кто убежден, что лучше быть убитым, чем убивать, и что лучше быть побежденным, чем победителем, т.к. поражение на физическом плане есть победа на духовном - не может быть солдатом...».

*Писатель В. В. Вересаев, долго живший в Крыму и давно знакомый с Волошиным и его творчеством, справедливо заметил: "Революция ударила по его творчеству, как огниво по кремню, и из него посыпались яркие, великолепные искры. Как будто совсем другой поэт явился, мужественный, сильный, с простым и мудрым словом..."

*"С поэтом-модернистом Максимилианом Волошиным приключилась маленькая обывательская история.
      На берегу моря нередко можно видеть целые группы голых мужчин бронзового цвета, в одних древнегреческих хитонах и венках на головах -- то идет Волошин с друзьями.
   Исправник потребовал отделить места купаний мужчин и женщин и предложил тамошнему курортному обществу установить столбы с соответствующими надписями. Столб был установлен как раз против дачи М. Волошина. Тот, не вытерпев нововведения, замазал соответствующие места. Вмешались власти, и в результате Волошин привлечен теперь к ответственности за уничтожение знаков, установленных властью. Дело передано мировому судье, а пока Волошин прислал объяснение исправнику:
   "Против моей Коктебельской дачи, на берегу моря, во время моего отсутствия, обществом курортного благоустройства самовольно поставлен столб с надписью: "для мужчин" и "для женщин". Самовольно потому, что приморская полоса принадлежит не обществу, а гг. Юнге, на это разрешения не дававшим. С другой стороны, распоряжения общества, членом которого я не состою, не могут распространяться на ту часть берега, которая находится в сфере пользования моей дачи. Не трогая самого столба, я счел необходимым замазать ту неприличную надпись, которой он был украшен, так как, я думаю, вам известно, что данная формула имеет определенное недвусмысленное значение и пишется только на известных местах. Поступая так, я действовал точно так же, как если бы на заборе, хотя бы и чужом, но находящемся против моих окон, были написаны неприличные слова.
   Кроме того, считаю нужным обратить внимание г. исправника, что зовут меня Максимилианом Волошиным-Кириенко, а имя Макс является именем ласкательным и уменьшительным, и употреблять его в официальных документах и отношениях не подобает".

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

С гордостью и не без горечи писал Волошин в «Доме поэта» (1926) о том, что его стихам  ныне суждено «списываться тайно и украдкой», и «при жизни быть не книгой, а тетрадкой».
  Во второй половине двадцатых годов Волошин писал мало, но то немногое, что им было тогда  написано и завершено, - это подлинные шедевры зрелого мастера, у которых находились свои ценители. Один из них – поэт, критик и библиограф  Е. Я. Архипов  вспоминает, как читал Волошин свои стихи в марте 1928 года: «Это было пение набата о земной беде, о возмущении земли, пропитанной кровью. Но гудение густое, ровное, не кличащее, а торжественное, сопровождающее беду, развёртываемое, как текст библейского, пророческого повеления».
      Новая власть, впрочем, все жестче закручивала гайки. «На душе нерадостно, - сообщал Волошин К. Добраницкому. - То, что нам, лично, хорошо, - не радует, потому что столько горя и несправедливости кругом, что это не только не радует, но скорее обессиливает в творческой работе...» Реже стали приезжать друзья. Местные власти пытались реквизировать дом. А 9 декабря 1929 года поэт перенес тяжелый инсульт, от последствий которого уже не оправился.
     «Приехав в Коктебель (в 1932 году), - вспоминал Чуковский, - я сразу узнал, что он (Волошин) очень болен. Я поспешил к нему. Макс, необычайно толстый, расползшийся, сидел в соломенном кресле. Дышал он громко. Он заговорил со мной, но слов его я не понял, - после удара он стал говорить невнятно. Одна только Марья Степановна понимала его и в течение всей нашей беседы служила нам как бы переводчиком. При всем том он был в полном сознании. Когда я сказал ему, что стихи его пойдут в «Новом мире» (они там не появились), лицо его порозовело от радости. Снова и снова почти нечленораздельными звуками просил он меня повторить привезенную мною новость.
         Через несколько дней (11 августа 1932 года) у него был второй удар, и он умер.
Он лежал в саду перед своим домом в раскрытом гробу. Гроб казался почти квадратным - так широк и толст был Макс. Лицо у него было спокойное и доброе, - седая борода покрывала грудь. Мы узнали, что он завещал похоронить себя на высоком холме над морем, откуда открывался вид на всю коктебельскую долину. Гроб поставили на телегу, возница стегнул лошадь, и маленькая процессия потянулась через накаленную солнцем степь. До подножия холма было километра три, но мы сделали гораздо больший путь, так как обогнули холм кругом, - с той стороны подъем на холм был легче. И все же лошадь на холм подняться не могла, и метров двести вверх нам пришлось нести гроб на руках. Это оказалось очень трудным делом. Макс в гробу был удивительно тяжел, а мужчин среди провожающих оказалось только пятеро - Габричевский, чтец Артболевский, писатель Георгий Петрович Шторм и я. Кто был пятый - я забыл. Солнце жгло нестерпимо, и, добравшись до вершины, мы были еле живы от усталости. Зато отсюда мы увидели голубовато-лиловые горы и мысы, окаймленные белой пеной прибоя, и всю просторную, налитую воздухом впадину коктебельской долины, и далекий дом Волошиных с деревянной башенкой, и даже дельфинов, движущихся цепочкой через бухту. Знойный воздух звенел от треска цикад в сухой траве. Могильщики уже вырыли яму, гроб закрыли крышкой и опустили в светло-рыжую сухую глину. Чтец Артболевский, высокий, худой, в черном городском пиджачном костюме, прочел над могилой стихотворение Баратынского «На смерть Гёте». И мы поплелись вниз с холма...».   

ИЗ СТИХОВ ВОЛОШИНА    
               
* * *
И будут огоньками роз
Цвести шиповники, алея,
И под ногами млеть откос
Лиловым запахом шалфея,
А в глубине мерцать залив
Чешуйным блеском хлябей сонных,
В седой оправе пенных грив
И в рыжей раме гор сожженных.
И ты с приподнятой рукой,
Не отрывая взгляд от взморья,
Пойдешь вечернею тропой
С молитвенного плоскогорья...
Минуешь овчий кошт, овраг...
Тебя проводят до ограды
Коров задумчивые взгляды
И грустные глаза собак.
Крылом зубчатым вырастая,
Коснется моря тень вершин,
И ты возникнешь, млея, тая,
В полынном сумраке долин.

14 июня 1913