О ненаписанной кандидатской

                И.Ш.

-1-
Тю, господи! спасительница мать -
"барахтаться довольно", "хватит хныкать"!...
На берег-то хоть можно выползать,
без причитаний, выкриков и вскриков?

Так - постоять на сонном бережку...
Я не люблю летать - к чему неволишь?
Я осень созерцаю, по шажку
испытывая землю, листья, волю -

все, что под ноги бросила судьба...
Увидеть в этом - надо умудриться! -
сплин, спазмы, слезы?.. Жизнь - борьба!
... и потому в ней проще удавиться...

Но я ж не призываю в мир иной -
я просто размышляю здесь о вечном.
Тебе ж побыть не хочется со мной -
о, птичья стать! - как это бессердечно!

Летать стремятся те, кто не взлетел,
ползти - кто ползать, в общем, не посмеет.
А я и в том и в этом преуспел,
хочу притормозить - авось сумею -

пока адмиралтейская игла
мне в задницу до шприца не вошла...

-2-
Вернемся к сути вирша моего:
я в нем про бабью грешную наивность.
И более в нем нету ни-че-го,
помимо повода - начавшегося ливня...

Он шел тогда размашисто, легко,
а я писал, нанизывая строки,
афористичен, как Ларошфуко,
наивен, как отличник на уроке...

И выходила смесь из лепестков
воспоминаний, винегрета, водки -
как без нее? - полузабытых слов,
яичницы с горячей сковородки -

обыденность давила на мозги,
но что-то в ней светилось и пестрело,
и различались легкие шаги
той, что давно, как грыжа, отболела...

-3-
Смотрю назад, не размыкая вежды.
А ты меня толкаешь вспоминать.
Но я-то знаю: в жизни я невежда,
чтоб званье кандидата получать…

**** **** ****
…То Лунин был, который дворянин,
который декабрист, который сдуру
задушен был. То был октябрь, сплин,
Москва - любовь, Москва – аспирантура.

И что к чему, как равно что по чем
судить не мог. Я путал показанья:
то я в Москву за солнечным лучом,
то я туда же за научным званьем.

И в маяте осенних камасутр
я разучился думать поневоле
и только ощущал дыханье утр
у лунинской церквушки на приколе

среди берез – осенних стриптизерш.
А рядом та, которая другая –
из края незагубленных озер,
из омуля нетронутого края.

Скупа на «да», щедра на «не хочу»,
открыта всем – дождю, ветрам и листьям,
но лишь не мне, не моему лучу,
который был, казалось мне, осмыслен

в своей лучистой ясной чистоте,
в своем неповторимом оперенье…
И раньше все которые – не те,
а все, кто раньше, просто невезенье.

Теперь свезло. На что свезло? (Мой грант
давно был спущен на прогулки с Машей.
Жена гордилась: муж был аспирант,
не просто муж, но аспирант был даже).

И оттого мне делалось горшей,
когда мне Машка в пятый отказала:
пытался засадить себя взашей
за стол и написать пять фраз сначала.

Предмет, объект, гипотеза, зачем
( ну, в смысле актуальность этих бредней),
а также метод, коим я «проем»
себе местечко с обувью в передней

наукообразцового жилья
пусть с небольшим, но званьем кандидата…
Но Машка, недобытая моя,
отказывала мне холодным взглядом


и так при этом, чтобы холод утр
с меня не стер вчерашних наваждений
и, как бы ни был я женат и мудр,
я не покинул круг ее творений,

где Лунин также был, как Пушкин и
ЛермОнтов (это Машкина находка:
«Кровей английских»). Ломтик ветчины
и за углом аспирантуры водка –

вот все, что оставалось мне потом,
когда я в дверь ее стучался лбом.
И хоть был неудачен мой проект,
предмета не менял я и объект,

поскольку был заведомо обманут
своею же гипотезой сполна:
в Москве любые спишутся романы,
тем более, что осень не весна.

**** **** ****
И таял грант, и мой «научный папа»
меня хотел, поскольку был из тех.
А я Марию даже не облапал,
но был пред ней ответственен за всех,

кого она когда-либо любила
(еще немного – всех мне назовет),
кто обманул ее и, называя «милой»,
предательски отвел на эшафот

ее тогда еще живую душу…
Теперь – увы… пустыня… камень… лед…
- Что замолчал? Ты струсил? - Я не трушу.
И более – совсем наоборот…

Я понимал: «включаем идиотов» -
динамо крутим (ясно, кто из нас).
И, наконец, в последнюю субботу
я ей сказал: «Всё. До свиданья. Пас».


Мы, как обычно, к Лунину поперлись,
вернее к церкви, где венчался он.
Я был простужен и болело горло,
и мне ни в чем не виделся резон.

С профессором мы объяснились резко –
я был и смел и пошл на все сто.
А он печален, как святые с фрески
в до пят немодном вытертом пальто.

Он мне сказал внушительно и точно:
«Всё не о том. Вы просто – пустота».
И я сошел с дистанции досрочно,
не покидая первого листа,

где было всё без изменений прочих:
предмет – черта, объект – черта-прострел,
гипотеза – обрывки многоточий.
Короче, лист не тронут был и бел.

Одно крыло освободил от груза.
Осталось левым помахать Москве,
где из необретенного союза
одна Мария бродит по листве…


Она взглянула на меня и мимо…
Над шапочкой дурашливой ее
сияли купола навроде нимба,
тем подтверждая – это не мое.

Потом вздохнула мнимо утомленно,
вслед вздоху шепот с языка послав:
«Какой дурак»… В березовых колоннах
ворон чернел горланящий состав.


Маячил рядом дворник-алкоголик,
ловил момент – за трешкой подскочить.
Болело горло до сердечных колик,
я сглатывал и корчился. Ткачи


небесные затеяли по новой
из пряжи облаков дожди тянуть.
Меня взяла под руку М. Чернова –
и мы в обратный тронулись с ней путь.

И дверь открылась. И стекли одежды.
И на пол – шелк. И набело кровать.

… Какие ж в этой жизни мы невежды!
За что нам кандидатов раздавать?