Дилогия, книги 1 и 2

 
С.Л. Федченко



Пережитое, передуманное и прожитое



Воспоминания
Ретроспективный взгляд из настоящего в прошлое и
из прошлого в будущее


Дилогия



















               
               


          
               


                Тверь   2011




УДК
ББК
         




Федченко С.Л.   
                Пережитое, передуманное и прожитое.  Воспоминания
                ISBN



Настоящее издание представляет собой автобиографическую дилогию, объединившую в себе изданные ранее две книги Воспоминаний под тем же названием: книга 1 (Начало жизненного пути), книга 2 (Подъём, вершина, звёздный час, спуск), рассчитанных на узкий круг читателей–родных, близких и друзей. Перед включением их в дилогию эти книги были скорректированы и доработаны в таком плане, чтобы они представляли интерес не только для близких автору людей, но и для более широкого круга читателей, особенно тех, кто посвятил свою жизнь авиации, военной науке, да и для работников близких им гражданских специальностей, а также молодёжи, не безразличной к тому, как жило старшее поколение в исторические по их меркам времена. Фамилии и имена всех фигурантов Воспоминаний подлинные, и может быть кому-нибудь из читателей будет приятно встретить упоминание о знакомом, а то и близком ему человеке и узнать о нём что-либо поподробнее, возможно и у автора по приводимым ниже адресу или телефону.
Сергей Лукич Федченко – кадровый военный, полковник в отставке, около 40 лет посвятивший учёбе и службе в Советской армии и 20 лет научно–педагогической работе в гражданском ВУЗе. Воспоминания представляют частную историю его жизни и отражение на её фоне жизненной позиции автора по общественно-политическим и социальным вопросам, описание характера его службы и работы, отношения к сослуживцам, товарищам, близким и к временам, в которых ему довелось жить.










Книга издана в авторской редакции
           Распространяется автором бесплатно, путём целевого дарения библиотекам воинских частей, учебных заведений, учреждений и городов, в которых автору пришлось служить.
     Адрес автора: 170041, г. Тверь, тел.(4822)52-09-87


В связи со своим 75–летием всем родным, друзьям и товарищам, которые были поддержкой и опорой  все эти долгие и в то же время так быстро пролетевшие годы, посвящаю


                Предисловие
Я родился за 5 лет до начала Великой отечественной войны, и собственная моя память почти ничего не сохранила из довоенного времени, и только совсем незадолго до этого страшного события мне что-то припоминается. При этом  я не совсем уверен, являются ли эти воспоминания результатом моих собственных наблюдений или же трансформацией рассказов и воспоминаний моих родителей, сестры и брата. Я был последним ребёнком в семье. Отцу, когда я родился, было 47 лет, а матери – 40. Сестра Оля и брат Алёша родились двойняшками на 7 лет раньше меня. Был и первенец – Лука, 1927 года рождения, но он умер 5 лет от роду. Отец Федченко Лука Дмитриевич по национальности был украинцем, родился на Украине в большой крестьянской семье, в которой было 6 или 7 детей, из них больше половины мальчики, что не маловажно для крепости личного хозяйства и материального положения семьи, да и сам глава семьи, мой дед по отцу Дмитрий, был крепким, жилистым мужиком. Исходя из этого можно предположить, что семья их была зажиточной. Сам отец рассказывал дочери, моей сестре Оле, незадолго перед своей смертью, что у них было крепкое, добротное хозяйство, они держали несколько коров, свиней и даже лошадей, и со всем управлялись сами, без батраков благодаря тому, что семья была большая, трудолюбивая, дружная, все были здоровые и крепкие. Но когда дети стали взрослыми, старшие братья отца поженились, выделились, произошёл раздел большого дедовского хозяйства. А затем пошли войны   (русско–японская, 1-я мировая), революции, гражданская война, и разметала жизнь большую дружную семью: кто погиб, кто сгинул неизвестно где, кто уехал с родной земли и осел, как наш отец, в других краях, так что, когда он собрался посетить свою малую родину, где-то на Екатеринославщине, кажется, то нашёл там только двоюродных и троюродных племянников, братьев и сестёр. Мать Вера Сергеевна Кузнецова (при замужестве оставила девичью фамилию), русская, уроженка города Кинешма, родилась и выросла в потомственной интеллигентской семье: мать и бабушка её были учительницами, а отец её получил техническое образование, закончив реальное училище, и работал управляющим на одной из кинешемских фабрик. К несчастью он трагически погиб во время переправы через реку на пароме: одна из переправляемых с подводой лошадей взбрыкнула, подвода задела отца и столкнула его в воду. Дети – моя мама, её сестра Ольга и брат Николай были тогда совсем маленькими, и их маме, моей бабушке Анастасии пришлось одной поднимать их, воспитывать. Было трудно, но всем она дала хорошее образование, все они выросли любящими её детьми и добропорядочными гражданами. К сожалению, в трудах, заботах и тревогах за судьбы своих детей она подорвала своё здоровье и умерла рано – в возрасте 60 с небольшим лет, не повидав своих внуков: время было такое (конец 20-х, начало 30-х годов), что ни она с больным сердцем не могла приехать со многими пересадками на Кубань, не говоря даже о материальных затратах, ни моя мама с маленькими детьми не решалась совершить дальний переезд до Кинешмы. Время было действительно трудное для многих людей, хотя и героическим по масштабам свершаемых дел, особенно для молодёжи и людей более старшего возраста, преодолевших разруху после гражданской войны. Но мало кто предполагал тогда, что в ближайшие годы нас всех ожидают несравнимо большие испытания, ужасы новой войны, более жестокой и страшной, чем все предыдущие войны.
На долю людей, родившихся незадолго до войны или во время войны, выпало не меньше лишений и страданий, чем на долю их родителей, старших братьев и сестёр и вообще людей старшего поколения, независимо от того, принимали ли они в ней непосредственное участие на фронтах, в партизанских отрядах, в подполье или вносили свой вклад в победу тяжёлым трудом в тылу. В чём-то детям, конечно, было легче, может быть, в силу особенностей детского восприятия всего окружающего мира, в частности, не только всех обвалившихся на них бед, но и редких, если не радостей, то просветлений в их суровой, голодной и холодной жизни. Так, радость от нежданно доставшегося дополнительного куска хлеба или какой-либо другой еды, от неожиданного улучшения погоды могла на какое-то время затмить остальное плохое и вызывать у ребёнка неподдельную радость на длительное время, чего лишены были взрослые.
Мы во многом состоим из памяти, как удачно, на мой взгляд, выразился писатель Хорхе Луис Борхес. И память о хорошем, пусть и дозированном, помогала нам, детям войны, выживать в то трудное время. Кроме того, хотя молодое советское государство, ещё не оправившееся от 1-й мировой и гражданской войн, не могло нас, как следует, ни одеть, ни обуть, ни накормить, оно успело воспитать в душах людей нашего старшего поколения несокрушимую крепость веры в справедливость и любовь к Родине, которая передалась и нам, детям, и помогла войти во взрослую жизнь окрепшими и духовно закалёнными, чего нельзя сказать о современном поколении молодых людей 20-30 лет, родившихся и выросших уже в канун развала великой страны и во время последующих катаклизмов во всех сферах нашей жизни и, в первую очередь, в сознании и мировоззрении большинства наших людей.
Без зачатков положительного и прекрасного нельзя пускать молодое поколение в путь, об этом предупреждал ещё Ф.М. Достоевский. Но об этом никто в 80-е – 90-е годы не думал, важнее была материальная сторона дела. В результате все идеалы, примеры положительного героя были за прошедшие 25 лет осмеяны и преданы остракизму, а взамен усиленно насаждался дух наживы, главенства идей потребительства, эгоизма, сексуальной распущенности и вседозволенности. В итоге получили то, что имеем сейчас, со всеми вытекающими отсюда последствиями: общество деградирует, растёт расслоение людей на богачей и бедняков, от былых единства и крепости морального духа народа, о которые разбивались все агрессивные выпады и поползновения наших врагов, не осталось и следа. Поражает полное отсутствие у многих  молодых людей интереса к чему-либо духовному, к культуре, литературе, искусству. Субкультура, поп-музыка, идиотские сериалы, кровавые детективы прививают бездуховность и примитивизм мышления. Это проявляется хотя бы в современных песнях, почитаемых или даже признаваемых за хиты. Обычно это два, от силы три куплета примитивного содержания типа “как я мясом торговала, как я водочку пила” (как вариант – как я с милым кувыркалась на кровати золотой) или “когда сижу на унитазе, не простом, а золотом, я хочу иметь всё сразу и сейчас, а не потом”, с десятикратным повторением такого же примитивного припева вроде “мне уже 16 лет, ты целуй меня везде…” под звуки так называемой музыки вроде шума воды, сливаемой из унитазного бачка или монотонных ударов в бубен шамана людоедского племени.
Когда-то в 7-летнем возрасте, когда я только что научился читать, на меня огромное впечатление произвёл рассказ В. Катаева “Флаг” о защитниках одного из важных фортов в Северном море, погибших, но не вывесивших белого флага капитуляции, как того требовали фашисты. Случайно лет 10-15 назад мне попался на глаза этот рассказ, опубликованный в одной из газет как своеобразное обращение к нынешнему поколению. Прочитав его и вспомнив свои детские впечатления, я дал почитать его двум студентам, уж не помню кому точно, надеясь, что рассказ пробудит   созвучные чувства. Однако меня ждало глубокое разочарование, так как рассказ не произвёл абсолютно никакого впечатления, а может быть, он даже не был прочитан: прочитать 3 страницы серьёзного художественного  текста для многих сейчас большой труд, от которого отвыкли и ум, и сердце, и душа, которая по С. Щипачёву “обязана трудиться и день, и ночь, и ночь, и день”. Но сейчас я думаю, что скорее всего я был несправедлив  в такой негативной оценке спокойного восприятия описываемых в том рассказе событий этими ребятами. Во-первых, для них события Великой отечественной войны  по времени отдалены так же, как для нас в их возрасте – события русско-японской войны и воспринимаются как глубокая история. Во-вторых, острота восприятия поступков и степень переживания за судьбы литературных героев у взрослых не столь экзальтированно выражены, как у детей . В этом я  позже убеждался на собственном опыте, перечитывая одни и те же книги в разном возрасте. Поэтому, задумывая написать эту автобиографическую повесть, я не один раз взвешивал, в каком ключе её писать и на кого она должна быть ориентирована. При этом надо, если не умом, то сердцем прочувствовать, что многое представляющееся лично тебе важным и интересным может быть абсолютно неинтересным и непонятным читателю, а то вызовет и отторгающее восприятие, и поэтому об этом лучше не писать. С этим я сталкивался неоднократно в ходе научной работы при написании и статей, и отчётов, и диссертаций, когда авторы, в том числе и я поначалу, упорно отказывались выбросить из редактируемого текста отдельные фрагменты, результаты или выводы на том основании, что на их разработку и получение затрачено много усилий и потому они представляются важными и интересными для последующих пользователей работы. А это-то как раз зачастую оказывалось неверным посылом, в чём я не раз убеждался позже, когда стал более зрелым научным сотрудником.
Вначале я полагал, что такую повесть будет интересно прочесть родным и близким, особенно в связи с усилившимся в последнее время интересом к восстановлению своих родословных и построению генеалогических деревьев. Но, учитывая всеобщую бурно прогрессирующую антипатию к любому чтению, кроме комиксов и затрапезных детективов, стал опасаться, что и среди моих близких повесть не вызовет особого интереса, если не наполнить её какими-нибудь интересными моментами, фотографиями, юмором, иронией, иногда даже сарказмом и наиболее удачными моими стихами, которые могут оказаться к месту. Такой вариант возможен и скорей всего будет реализован, по мере моих скромных литературных сил и возможностей. Впервые смутное желание реализовать что-то подобное зародилось у меня ещё в молодости во время учёбы в Ленинграде, когда мне попала в руки книга В.А. Поссе “Пережитое и продуманное”, младшего брата известного в начале 20-го века математика, профессора Петербургского университета, близко знавшего многих известных писателей, поэтов, артистов, политиков России того времени, вхожих в их дом. Это, вероятно, и побудило В.А. Поссе взяться за перо и написать повесть. Интересное по форме, стилю и содержанию описание встреч с этими талантливыми людьми, атмосферы, царившей в то предреволюционное время в культурных кругах России, и вызвало  во мне желание написать когда-нибудь похожую повесть, если будет для неё подходящий материал. Но до более серьёзных каких-то  шагов в этом направлении тогда и позднее дело не дошло, так как в жизни было много захватывающего и интересного и без этого, а иногда возникающая потребность в литературном творчестве удовлетворялась стихами, которые я начал эпизодически писать с 13 лет. Началось это увлечение, когда в канун 150-летия со дня рождения Пушкина нам дали в качестве домашнего задания подготовить сочинение о великом поэте. Неожиданно для самого себя я вдохновился, озарился и разродился стихотворением, достаточно полно раскрывшим тему, за которое получил отличную оценку. К сожалению, полный его текст не сохранился, и я могу привести здесь в качестве иллюстрации уровня и характера моего первого литературного опыта только то, что сохранила память.
        Наряду c другими именами
В первых строчках книги золотой
Имя Пушкина, ведущее как  знамя,
Вписано истории рукой.
        И сверкают буквы золотые,
Говоря о мужестве певца,
Как его стихи, слова простые
 Зажигали верою сердца.
        Искры вдохновенья бросив в души,
Он вселил уверенность в борца,
Призывая старый строй разрушить,
Был народу верен до конца.
        И за это дорог Пушкин миру,
Как народа сын, как патриот
 Со своей блистательною лирой
Он с народом в вечность перейдёт.
          И в душе всегда его лелея,
Будем мы всегда его любить.
Смерти мглу свинцовую развеяв,
Он живёт и будет вечно жить.
 Второй раз уже более осознанно я вернулся к мысли написать автобиографическую повесть в зрелом возрасте, найдя и перечитав в областной библиотеке единственный сохранившийся архивный вариант повести В. Поссе в журнале за 1933 год. И всё равно понадобилось ещё несколько лет, чтобы ”созреть” для такой работы. Мне стало казаться, что, окунувшись в воспоминания и фиксируя их на бумаге, как если бы я вёл дневник, можно прожить вторую виртуальную жизнь. Последним побуждающим к этому обстоятельством явилось прочтение автобиографической повести Соколова-Микитова во время пребывания на родине писателя в санатории Карачарово в 2007 году. А вскоре после этого мой бывший товарищ по работе в НИИ 2 МО Андреев Н.Д. подарил мне опубликованные им свои воспоминания “Мы были здесь…” Тогда, помимо окончательно оформившегося  желания, появилась и уверенность, что такое и мне под силу. Другой вопрос, насколько это будет интересно и в какой мере поучительно для читателей. Но это уже решать тем, кто когда-то, надеюсь, не в историческом далеке, достанет рукопись из моего стола и, пыль тех лет с обложки отряхнув, мои воспоминания прочтёт. По моему замыслу в этом жизнеописании должны переплетаться как взгляд на описываемые события глазами человека, жившего в то далёкое и не очень далёкое время (взгляд из прошлого), так и ретроспективное осмысление воспоминаний глазами человека, оценивающего прошлое с учётом полученной новой информации и приобретенного жизненного опыта (взгляд из настоящего). Отсюда и такая трактовка воспоминаний, вынесенная на обложку в подзаголовок названия повести. Постараюсь, чтобы это была не только частная автобиографическая история, не рассказ только обо мне, а рассказ (или повесть, как получится) о времени, в котором мне довелось жить, и о тех пусть мало известных, но интересных людях, с кем мне приходилось встречаться и работать.
Однажды, проснувшись раньше обычного, я обдумывал, чем, какими словами закончить это предисловие. Сон окончательно прошёл, а на ум стали приходить строки, складывающиеся в рифмы, как мне показалось, соответствующие моему душевному настрою, который мне хотелось бы передать другим, в частности, моим будущим читателям. И в этом плане эти стихи, по-моему, могут послужить хорошей концовкой предисловия и напутствием тем, кто будет жить после нас. Это и послужило основанием для включения их в текст моего повествования.
          Ночь тянется, удушливо длинна,
Сквозь тучи зимние не забрезжит рассвет.
Прошли уже совсем остатки сна,
А бодрости, как было раньше, нет.
         За шторой свет ночного фонаря,
Вокруг него снежинок хоровод.
Прожит ещё один день декабря,
Всё ближе подступает новый год.
        Чужая жизнь проходит за окном
В своих заботах, в радостях, в беде,
А мы не замечаем, что живём,
Не радуя нам дорогих людей.
         Родные люди каждый день и час
Должны любить и не судить так строго
Друг друга, помня, каждого из нас
Ждёт в мир иной нелёгкая дорога.
        Пусть этот мир пока что подождёт,
Пока мы ценим жизнь и мыслим ясно,
И новый год с собою принесёт
Надежду, веру в то, что жизнь прекрасна.
      Что повториться может всё, как встарь,
Что сердце и душа моложе станут.
Проходит ночь, погас ночной фонарь,
И новый день в свои права вступает.

















Книга 1. НАЧАЛО ЖИЗНЕННОГО ПУТИ

Часть 1.  ДАЛЁКИЕ И ПОЛУЗАБЫТЫЕ ДЕТСКИЕ ГОДЫ

Глава 1. Предвоенное и военное детство
            Азово–Черноморский и Краснодарский края, 1936 – 1945 гг.

1. Мой адрес рождения липовый, но всё же Советский Союз

По паспортным данным и другим последующим документам я родился в станице Мальчевской Краснодарского края. На самом деле, как выяснилось в дальнейшем, такой станицы в Краснодарском крае не было и нет, а расположена она в Каменской области на Украине. А получилось это чисто случайно. Ещё до получения паспорта, – при поступлении в специальную школу ВВС, нечто вроде суворовского училища, только предназначенную специально для доучилищной подготовки лётчиков, я заполнял много анкет и других документов, где надо было указать место рождения. В моём свидетельстве о рождении значилось: станица Мальчевская Азово-Черноморского края, а указывать надо было с учётом современного территориально – административного деления. В 14 лет мне казалось, что Краснодарский  край такой огромный, должен был включать в себя и территории какого-то непонятного Азово-Черноморского края, и я с лёгкостью, присущей такому возрасту, приписал себя к Краснодарскому  краю. Оказалось всё наоборот, Азово-Черноморский край, простираясь от Азовского до Чёрного моря, включал в себя не только Кубань, но и Ростовскую область и даже ряд областей Украины. Удивительно, что никто не подверг сомнению эту запись. Ну, если при получении паспорта могли оказать влияние на притупление бдительности уже имеющиеся какие-то справки, прилагаемые к заявлению, то как могли не заметить этого несоответствия так называемые компетентные органы при поступлении в Спецшколу ВВС, в Военно-воздушную инженерную академию, при переводе в Научно – исследовательский институт министерства обороны, которые в те времена особенно тщательно проверяли всю твою “подноготную”, вплоть до того, что делал ты (даже будучи ребёнком) и твоя семья во время оккупации, и нет ли кого из родственников за границей. К примеру, при подготовке документов для поступления в академию выяснилось, что я при поступлении в Спецшколу не представил справку, что отец во время оккупации (в соответствии с применявшейся немцами практикой на первых порах не разрушать существующие административно– хозяйственные  структуры захваченных территорий, а менять только названия некоторых должностей, например, староста, бургомистр и т.п.) оставался в должности агронома в рисосовхозе Черкесский, где его застала война, но с оккупантами не сотрудничал и ни в чём предосудительном не был замечен. Пришлось ехать за сотню вёрст, поднимать архивные документы, находить свидетелей, чтобы получить такую справку. А тут такой прокол с липовым местом рождения: может быть, я сделал специально, чтобы утаить от органов важную тайну и запутать следы для будущей легенды шпиона?
         Так или иначе, но с этим “тёмным” пятном в моей биографии я был допущен ко всем секретным и совершенно секретным работам и выявлен был как злостный фальсификатор личной истории только где-то к 35 годам, уже в звании подполковника Учёным секретарём Совета НИИ 2 МО Семипядным, когда он готовил мои документы для представления в Высшую аттестационную комиссию на предмет присвоения мне учёного звания “Старший научный сотрудник”. Сам он родом был с Кубани, готовился к выходу в запас с отъездом на родину в город Краснодар и хорошо знал всю географию и территориальное устройство края не понаслышке. Поэтому он был очень удивлён “появлением” на карте края новой станицы. После тщательного изучения близлежащих к краю областей и выяснилось истинное местоположение места моего рождения. Но менять в документах ничего не стали. Так я и остался дослуживать и доживать свой век самовольно сменившим не просто место рождения, а чуть ли не гражданство (с украинского на российское). Не знаю, докладывал ли Семипядный об этом казусе руководству института, но меня по этому поводу не беспокоили, а вскоре я услышал посвящённую Учёному секретарю эпиграмму, приписываемую бывшему заместителю начальника института по научно–исследовательской работе Порожнякову Павлу Владимировичу, Лауреату государственной премии, умнице, добрейшему и всесторонне одарённому человеку:
           Семипядному злосчастною судьбой
           Дана лишь лысина, а пяди ни одной.
Но вот, несмотря на отсутствие пяди во лбу, заменяемой лысиной, он превзошёл своей дотошностью многих кадровиков и работников секретных и особых отделов КГБ. Такие вот бывают нюансы забавные.
Сколько раз, проезжая на юг мимо крупной узловой станции Миллерово, я не предполагал даже, что в 20 километрах находится моя малая родина, по которой у меня почему-то не только не было ностальгии, но даже не было интереса посетить её или хотя бы узнать, где она находится. Правда, жила наша семья там недолго и вскоре, где-то в году 1939-м или 1940-м, мы, по рассказам мамы, переехали в станицу Холмскую, с которой уже начинаются мои личные воспоминания.

       2. Станица Холмская Краснодарского края. Первые воспоминания

Мама получила назначение на работу в школу в этой станице учителем химии, ботаники и зоологии. Учитель по тем временам был заметной уважаемой фигурой в станице, представителем малочисленной интеллигенции,  которую составляли работники местных органов власти, почты, больницы и немногих других государственных и кооперативных учреждений. Маме выделили отдельный четырёх-комнатный дом с небольшим садом, огородом и хозяйственными постройками, где можно было держать всяческую живность, кур и даже поросят, что в тогдашних условиях представляло немаловажную ценность. Из того времени хорошо запомнились мне приходы из школы мамы с большими букетами цветов, которые приносили школьники на экзамены. Мама умела находить общий язык с молодёжью, ученики её любили и очень тепло о ней отзывались, что я неоднократно слышал из разговоров взрослых, приходивших к нам в дом. Я был гордостью мамы из=за своей сообразительности и живости нрава, и мама нередко позволяла мне общаться с гостями. Но однажды я её очень подвёл: гости настойчиво пытались разговориться со мной, когда у меня что-то не ладилось с бумажными корабликами, которых я запускал в ванне, и я, не понимая того, что говорю, послал их по известному непечатному адресу, услышанному от кого-то из старших ребят. Мама была в шоке, гости пытались успокоить её, но этим приводили её в ещё большее волнение и расстройство, и только я один был невозмутимо деловит и спокоен, а, когда удалось спасти тонущий кораблик, обрадовался и как ни в чём не бывало, стал предлагать тётям тоже поиграть  корабликами. Другим моим любимым занятием было забивание гвоздей в стенку. Не могу сейчас понять, как мне при этом удавалось не отбить себе пальцы: то ли стенка была мягкая и гвозди входили в неё от лёгкого прикосновения к ним молотка, то ли там уже были заготовлены дырочки, возможно, моим братом, в которые можно было вставить гвоздик, и не придерживая его рукой, ударять по шляпке. При этом я пел, вернее тянул голоском “э-э-э-э-э” с разными интонациями, вероятно определяемыми успешностью моего занятия. Воспоминания о том далёком времени вылились много лет спустя в рифмованные строки, часть из которых, относящуюся к описанному выше эпизоду, считаю уместным привести здесь:
Помню, был я шустрым мальчонкой,
Гвозди в стенку любил забивать,
Пел я “э-э-э-э-э” и слабой ручонкой
Поднимал молоток опять.
При том, что меня никто специально не учил плотницкому делу, я смог построить в смутные 90-е годы маленький симпатичный домик оригинальной формы и необычного вида на дачном участке, надеясь, что он  тоже сможет сослужить для нас добрую службу, как и домик, построенный отцом. К радости или к сожалению этого не случилось, и за ненадобностью иметь два дачных участка мы это моё творение продали за символическую цену – 100 долларов. Эту любовь к строительству я, очевидно, унаследовал от отца, крестьянина по происхождению, ведь в крестьянских семьях мужчины всё умели делать справно уже с детских лет, и не на последнем месте было умение работать с плотницким инструментом. Это же умение мне удалось передать и сыну, чего  не могу сказать о внуке. Видно, природа отдыхает иногда не на детях, как утверждает пословица, а и на внуках. Но зато он превзошёл деда в умении пользоваться компьютером и в английском языке.
Самые первые воспоминания детства связаны также с играми во дворе и “строительством” игрушечного дома. Летом, вероятно, как все дети 4-6 лет, я любил под каким-либо кустом оборудовать шалашик из веток и картонок и играть там, представляя, что это мой дом. Были у меня и выходы в “большой мир” за пределы двора, разумеется, со взрослыми или братом и сестрой. Эти походы простирались в соседний колхозный сад, который казался мне тогда огромным (на самом деле  занимал один квартал), в школу – в двух кварталах от нашего дома, в соседствующую с ней почту и даже на речку – примерно в полукилометре от нас.
 Когда спустя много лет на меня повеяло порывом ностальгии, я решил навестить места детства и, совершая вместе с дочкой небольшой круиз по Кубани и Черноморскому побережью, заехал в этот оазис детства, я не особенно надеялся даже найти свой дом, но к моему удивлению цепкая память 6-летнего ребёнка чётко вела меня по улицам, которые я не мог помнить, хотя бы потому, что всё за 30 лет сильно изменилось, но которые казались мне знакомыми, и мы с дочкой без расспросов и блужданий минут через 10 пришли к дому моего детства. Естественно, он не казался уже таким большим, сад тоже был обычных размеров, наверно, соток 10. Но всё  остальное было таким же, как я и представлял, вплоть до расположения построек, соседних домов и улиц. К сожалению, новых жильцов и никого из  соседей не было дома, и мне пришлось довольствоваться только обозрением мест моей счастливой детской жизни и воспоминаниями. Пожалуй, это было единственное место, где детство моё было счастливым, потому что здесь мне не довелось ещё узнать в полной мере всех тягот и ужасов войны.

3. Краснодар. Сотворение “острова спасения”
 
Отец мой, сам выходец из крестьянской семьи, закончил Кубанский сельскохозяйственный институт и получил диплом учёного агронома, но почему-то всегда стремился к жизни в городе, и вскоре после переезда в станицу Холмскую решил, что надо готовиться к обустройству на постоянное место жительства в Краснодаре. С этой целью он уехал туда, устроился там на работу в краевое управление (трест) сельского хозяйства и получил земельный надел на окраине города (6 соток) под строительство дома. 20 лет назад, в 1918-м году, на этом месте проходила линия обороны защитников города, тогда ещё Екатеринодара, от наступавших со стороны станицы Елизаветинской офицерских частей генерала Корнилова. Сюда дошли первые атакующие цепи, и здесь захлебнулась их атака, когда до них дошло сообщение о гибели Корнилова. А нам напомнили об этом  останки одного из участников того боя, на которые наткнулись при каких-то земляных работах. Отец, сам будучи инвалидом (с одной рукой), за два года сумел разбить чудесный сад из сортовых абрикос, слив, вишен, груш, персиков и даже построить маленький домик на две комнаты. Домик был под камышовой крышей, с земляным полом, обмазанным глиняным раствором, стены и потолок построены были также в основном из подручных материалов (глина, солома, камыш, турлук, тонкие круглые брёвнышки). Но он отапливался от печки, на плите которой можно было и готовить еду, то есть был приспособлен для постоянного проживания в нём и летом, и зимой. Такие домики, называемые на Кубани хатами, были тогда у большинства жителей городских окраин. Естественно, что отец был очень рад и гордился собой, всё звал нас в Краснодар, хотел показать своё творение (чуть не написал “рук своих”, а ведь всё это он сотворил одной рукой). Но мама всё откладывала поездку, так как дети были ещё маленькие, путь был по тем временам не близкий (около 100 километров), если учесть, что регулярного автобусного сообщения не было и надо было добираться “на перекладных”, на попутных средствах передвижения. Отец сам приезжал к нам, по моим представлениям и воспоминаниям, достаточно часто. Во всяком случае у меня чётко отложились в памяти эти приезды, как он сбрасывает вещмешок, поднимает меня и целует, а затем развязывает мешок и достаёт из него гостинцы. Почему-то лучше всего запомнился большой коричневый сладкий пряник, казавшийся мне самым лучшим лакомством. Мне кажется, и мама, и старшие дети не представляли тогда, какой героический труд совершил отец, построив домик и посадив сад, создав тем самым для семьи причал, “остров спасения”. Оценили мы это много позже, когда во время войны остались ни с чем и нашли прибежище на этом “острове”. Об этом моё стихотворение, посвящённое отцу, написанное, когда мне было больше лет, чем ему в те далёкие годы.
                Полузабытой памяти отца,
                Размытой, как в тумане, за полвека
                Как многие на фронте до Победы,
Ты не дожил в тылу до светлых дней.
И, как они, ты испытал все  беды
Страдальцев, не вернувшихся с полей..
        С одной рукой ты дом сумел построить
И сад фруктовый чудный посадить,
Что нас спасли от голода и горя
И маме помогли нас прокормить.
                Давно уже твой возраст пережил я,
Когда ушёл от нас ты в мир иной,
И с каждым годом ты родней и ближе, –
На вид суров, но с доброю душой.

4. Война глазами ребёнка-очевидца

Война пришла к нам в станицу летом 1942 года, когда мне было уже 6 лет. С этого времени память моя сохранила почти всё, но эти воспоминания в большинстве своём окрашены в тёмные нерадостные тона. Из времени, предшествующего приходу в станицу немцев, запомнилось начало войны, вернее, её первый день, когда все с тревогой повторяли непонятное ещё для меня, но уже ставшее страшным слово “война”, и всматривались в небо, когда там иногда пролетал на большой высоте самолёт, вероятно, опасаясь того, что он может оказаться немецким. Хотя взрослые, наверно, понимали, что долететь до нас от границы немецкий самолёт не мог. А вот диверсанты и шпионы добирались до наших мест уже в самом начале и даже в канун войны. Об этом говорили много, но население не особенно верило этому, пока мы сами не стали свидетелями захвата диверсанта нашими бойцами одного из истребительных  батальонов, которые создавались специально для борьбы со шпионами и лазутчиками в тылу. Всё произошло метрах в 50-ти от нашего дома. Неожиданно захлопали выстрелы, потом послышался топот ног,  и снова раздались  выстрелы одиночные и автоматные очереди в отдалении. Мама уложила нас, детей, на пол и легла рядом, загораживая нас собою от возможных шальных пуль. Через некоторое время стрельба прекратилась, и сестру с братом мама отпустила посмотреть, что произошло, а сама осталась со мной в доме и наблюдала за всем происходящим через окно. Около телефонного столба лежал какой-то мужчина в нашей военной форме, автомат им был отброшен в сторону, а над ним склонились два наших бойца из истребительного батальона и перетягивали чем-то его простреленную ногу. Как сказали нам потом, это был переодетый в нашу форму диверсант. При проверке его документов нашими бойцами было выявлено какое-то несоответствие их настоящим, и на предложение пройти с ними в комендатуру он пытался, отстреливаясь, убежать, но был ранен и задержан. Вёл он себя, как рассказывала сестра, нахально и с какой-то бравадой, надеясь, возможно, на скорое освобождение немцами, а скорее всего понимая, что ему уже терять нечего. Говорил он чисто по-русски, что-то вроде того, что скоро будет их власть и они церемониться с нами не будут. Всё это произвело на всех нас тягостное впечатление, тем более что сводки с фронтов всё лето и осень 1941 года были, мягко говоря, неутешительными. Придали нам силы, уверенность  и некоторую бодрость духа сообщения по радио и в газетах о начале нашего контрнаступления под Москвой и последовавшем затем разгроме врага на территории в сотни километров по фронту и на десятки километров в глубину. Моя память сохранила даже рисунок в газете: много разбитой и горящей  немецкой бронетехники и ещё больше крестов над могилами немцев, хотя вряд ли тогда в промёрзлой  на глубину до 1 метра земле отступающие фашисты стали бы хоронить своих убитых и ставить на их могилах кресты. Скорее всего, это был именно рисунок, а не фотография, и кресты символически означали огромные потери немцев. Но к весне победные сводки стали приходить к нам всё реже, а через какое-то время, это уже летом, в станицу вошло отступающее наше воинское  подразделение. Начиналась битва за Сталинград и Кавказ. Немцы после окружения и разгрома наших войск летом 1942 года под Харьковом рвались к Волге и Кавказу. В такой обстановке и увидели мы наших бойцов. Вид у всех бойцов был усталый, вернее, измотанный и какой-то отнюдь не боевой. В нашем доме разместилось человек 10, в основном не русской национальности. Были они в обтрёпанном, грязном обмундировании, но даже не пытались привести себя в порядок, хотя пробыли у нас на постое несколько дней. Вели себя тоже не очень приветливо с нами, не только со взрослыми, но и с детьми. Не знаю, как они воевали, но боеприпасы не берегли: стреляли по мишеням около сарая, разбили о камень бутылку с зажигательной смесью (“коктейль Молотова”), предназначенную для поджога танков, и веселились при этом, хотя эта бутылка могла в бою пригодиться по назначению. Может быть отчасти из-за таких подразделений и не боевых настроений в них и был издан жёсткий приказ Сталина, требующий не оставлять позиции без приказа под угрозой расстрела, вводящий заградотряды и много других жёстких мер, чтобы остановить наконец-то врага.
А вскоре в станицу вошли немцы. Вошли без боя, как-то обыденно и без особого шума-гама. Мы все были напуганы рассказами в газетах и по радио, а также слухами среди населения о зверствах фашистов на оккупированных территориях и ждали чего-то страшного, что вот-вот начнётся… Перед этим мы даже вырвали из имевшегося у нас полного собрания Большой советской энциклопедии все портреты наших вождей, соответствующие статьи и сожгли их, боясь, как бы нас не причислили к коммунистам и не расстреляли. Опасения эти оказались напрасными, никто книгами не интересовался, и вышло, что изуродовали их мы зря. Правда, потом они пригодились для топки печки, так как топить было нечем. Как и у наших бойцов, вид у немцев был тоже не ахти какой, грязные, запыленные, пропотевшие. Сразу затребовали вёдра, кружки и воду, и стали перед домом мыться по пояс, обливая друг друга водой и брызгаясь, как расшалившиеся дети. Пытались иногда обрызгать и нас, детей,  с боязливым любопытством наблюдавших за ними издали: близко не подходили.   Не знаю, как вели себя немцы в других домах, а те, которых поселили у нас,– вполне терпимо Конечно, они чувствовали себя победителями и поступали как завоеватели, считая дозволенным брать всё, что им надо: яйца, кур, молоко и другие продукты, вроде бы как в качестве трофеев. Но надо ради объективности отметить, что мародёрством они не занимались, не пытались нас явно унизить, хотя и чувствовали нашу неприязнь, смешанную со страхом, а некоторые даже выражали к детям доброжелательность: угощали конфетами, лимонадом, который они приготовляли, растворяя в воде какие-то кубики. Мама не разрешала принимать их угощения, опасаясь подвохов, но мы иногда нарушали её запрет в её отсутствие, когда предложения были настойчивыми. Показателен в этом плане и случай с моим братом Алёшей, который с детства пристрастился к курению, “заимствуя” табак у курящего отца. Однажды один немец застал его за этим не подходящим для 13-летнего подростка занятием и строго, но не злобно его отчитал, говоря на смеси немецкого и ломаного русского языков, что это вредно для детского организма. Другой случай, также говорящий о том, что немцы, шедшие в боевых порядках первого эшелона немецких войск, не уподоблялись зондеркомандам, эсэсовцам и полицаям, не зверствовали и в основном вели себя по-человечески, произошёл также с моим старшим братом. Он с таким же приятелем-подростком нашёл в кустах за окраиной станицы боевую винтовку, оставленную кем-то из наших отступавших, скорее всего, раненым бойцом. Пощёлкав затвором, они стали играть в расстрел и целиться по очереди друг в друга. В это время за околицу станицы вышел по какой-то надобности немец, как-то незаметно оказался рядом и увидел эту опасную игру. Вырвав винтовку, он дал одному лёгкого пинка, другому затрещину и на такой же коверканной смеси немецкого и русского языков велел им идти домой и больше ему на глаза не попадаться. Мальчишки всё поняли бы и вообще без слов, а с таким напутствием бросились опрометью бежать к своим домам. А однажды произошёл инцидент, который очень напугал маму. Один немец предложил мне то ли в шутку, то ли всерьёз  поиграть с ним в карты в дурака. Естественно, что он выиграл и стал меня поддразнивать, называя дураком. Я расплакался от обиды, стал сквозь слёзы говорить ему “сам дурак, сам дурак”, а когда он стал смеяться, мне стало ещё обиднее, и я полез на него с кулачонками драться. В это время и вошла в комнату мама, схватила меня на руки, стала оправдываться и извиняться на немецком языке, говоря, что я ещё несмышлёныш и на меня не следует сердиться. Немец только рассмеялся ещё больше и вышел из комнаты. Может быть, на него подействовало, что мама владела немецким языком, а может быть, просто оказался нормальным человеком, не поддавшимся до конца фашистской человеконенавистнической обработке.  Если он остался жив и вернулся с войны домой, то, обладай он чувством юмора, мог рассказывать за кружкой пива друзьям, как он врукопашную схватился с одним русским, не договаривая, конечно, всей правды, вышел из этой схватки победителем и великодушно отпустил врага, даже не взяв с него слово не нападать на него впредь. При этом он мог сдобрить свой рассказ подробностями наподобие диалога:…”Как? Тебя, немца, один русский бил?? – А вот так: он схватил меня за грудь и начал тыкать в зубы кулачищем, но я перехватил его руку и только смеялся…” И в конце своего спича мог сказать: “А было тому русскому 6 лет”. 
 В связи с этим случаем я вспомнил, что много лет спустя, где-то в 70-х годах, мой друг Лев Хохлов, будучи тогда генеральным директором одной из крупных промышленных организаций, разрабатывавшей вычислительную технику (ГСКТБ), привёз из командировки в Северную Корею альбом, воспевающий подвиги тогдашнего их вождя Ким Ир Сена. Альбом представлял смесь официальных фотографий, картин и рисунков типа комиксов известного в то время Карла Бидструпа. На одном из таких рисунков была изображена сцена, когда 5-ти или 6-летний Ким Ир Сен пинком ноги под зад сталкивает с крыльца собственного дома то ли какого-то вооружённого лисынмановца, то ли гоминдановца, чёрт их теперь разберёт, одним словом какого-то косорылого. Мы тогда посмеялись над убогостью и кретинизмом северо–корейской пропаганды, заметив, что даже у нас своих вождей восхваляют не так уж бездарно и тупо. При этом вспомнили анекдот, как наша пресса освещала соревнования между Хрущёвым и  Эйзенхауэром: “Вчера на стадионе “Лужники” состоялись соревнования по бегу на 1000 метров между первым секретарём ЦК КПСС Хрущёвым Н.С. и президентом США Эйзенхауэром. В результате забега Никита Сергеевич пришёл к финишу в числе первых, а Эйзенхауэр прибежал предпоследним”. А я сейчас подумал, что, возможно, как и в случае со мной, какой-то повод для такого рисунка и был, но журналисты-подхалимы “раздули этот банальный случай”, как остроумно выразился в своё время Марк Твен, “до размеров чрезвычайного происшествия” и сделали из шутливой игры подвиг великого кормчего, вождя корейского народа. Доведись истории сделать из меня какое-нибудь подобие Ким Ир Сена, Сталина, Хрущёва или ещё кого-то в этом роде, угодливые лизоблюды тоже могли бы запечатлеть меня для истории хлопающим картами по носу какого-нибудь немецкого генерала, а то и самого Гитлера. Таковы уж законы продажной журналистики: большую ложь замешивать на кусочке маленькой правды, выхваченной из контекста и не относящейся к делу или описываемому событию.
Но вернёмся в те далёкие времена в станицу Холмскую. Надо заметить, что немцы нас полностью из дома не выселили, а только потеснили, велев нам располагаться в одной комнате, а сами заняли три остальные. Отца в это время с нами не было, он в это время, закончив постройку дома к началу войны, получил назначение работать управляющим рисосвхоза “Черкесский” Краснодарского края, километрах в 100 от Краснодара, где его и застала война и затем оккупация. Поэтому все тяготы жизни в оккупации одной с тремя маленькими  детьми выпали летом и осенью 1942 года на маму. Вначале трудностей с питанием особых не было, так как оставались запасы продуктов: картошка, мука, овощи, куры, которых в большинстве своём удалось сберечь от немцев, отделываясь от них яйцами. Но положение значительно ухудшилось, когда первый эшелон немецких войск двинулся дальше, а в станицу вошли новые части второго эшелона, предназначенные для насаждения и поддержания “нового порядка” на оккупированных территориях. Эти уже вели себя совсем по-другому, надменно, нахально, нисколько с населением не церемонились, не считая нас вообще за людей. Для начала они выселили нас из дома в сарай, затем велели полицаям выкопать во дворе траншею, установить перед ней самодельную лавку с кольями вместо ножек, вбитыми для прочности в землю и устроили отхожее место для справления большой и малой нужды, не позаботясь хоть как-то отгородить его от чужих глаз. Оставшихся кур они быстро оприходовали, и мы стали бояться, как бы нам не лишиться и остальных продуктов. А вскоре немцев начали беспокоить вылазками в станицу и обстрелами партизаны из прилегающих к станице предгорных массивов, и немцы выселили жителей той половины станицы, которая была удалена от гор, и велели размещаться кто как и где может, в домах прилегающих к горам. Эта участь постигла и нас. Пришлось разместиться вместе с другой семьёй в доме, оставленном одной из греческих семей, которых, как чеченцев, крымских татар и других ненадёжных элементов незадолго перед отступлением наших войск в одну ночь погрузили на машины и вывезли куда-то в Сибирь или Казахстан. К этому прибавилось и беспокойство за Олю, которая в свои 13 лет выглядела почти девушкой и могла стать жертвой какого-нибудь мерзавца–педофила. И тогда мама задумалась, что в такое опасное время вся семья должна быть вместе и надо как-то соединяться с отцом. Не  знаю, работала ли тогда на оккупированной территории почта, или как-то по-другому отцу с матерью удалось связаться, или и отец пришёл к такому же выводу, но вскоре  ему удалось достать разрешение у немецких властей на перевоз семьи, раздобыть где-то телегу с лошадью, и в один прекрасный для всех нас день он приехал за нами в станицу. На следующий день рано утром мы двинулись в дальний, как нам тогда казалось, счастливый путь.

         5. Переезд в Краснодар. Детские впечатления от новизны мира

Выехали все в приподнятом настроении, с надеждой, что теперь нам будет всем легче, и чувствовали себя почти счастливыми. Но счастье, как оказалось потом, было не долгим. Да и как могло быть иначе, когда шла кровопролитная война, вокруг были враги, лишения, разруха и страдания, а надежды на скорое избавление от бед и несчастий были слабыми.
Но, видно, так устроен человек, что даже не большая передышка, даже не большое улучшение жизни придают людям новые силы и делают их хотя бы не надолго если не счастливыми, то хотя бы успокоенными. И тогда, мне помнится, я был искренне весел и счастлив: мы все были вместе, впереди ждало что-то новое, мы все надеялись, что лучшее, и это отражалось на наших лицах, настроении, шутках. Правда, два раза останавливал полицейский патруль, и мы очень переживали, не придерутся ли они к чему-нибудь. Тут уж знание мамой немецкого языка не могло нас выручить, и приходилось надеяться только на правильность оформленных отцом бумаг, разрешающих проезд нашей семьи, да на то, что полицаи не окажутся отъявленными сволочами и не начнут своевольничать, несмотря на имеющееся разрешение нашей поездки. Но, наверно, наши опасения были напрасны, так как полицаи не меньше нас боялись немцев и в чём-то проявлять самоволие в личных интересах без их разрешения, а тем более вопреки их предписаниям, вряд ли решились бы. Ограничились только проверкой бумаг и отсутствия кого-нибудь или чего-нибудь недозволенного, спрятанного в соломе, на которой мы сидели. И мы спокойно продолжили путь дальше. Всё для меня было ново, удивительно и интересно. Во–первых, на своей памяти я первый раз выезжал в степь, и меня поразила и удивила её необъятность и ровность, кое-где только нарушаемая небольшими группами отдельных деревьев, которые нельзя было даже назвать рощами.
Наверно, такое же удивление, смешанное с восторгом и некоторой робостью перед громадностью увиденного, испытал наш внук Серёжа в полугодовом возрасте, когда на его  коляску сплошной стеной посыпались крупные хлопья снега, и через пару лет, когда по дороге в детсад увидел огромную лужу на всю ширину улицы длиной на полквартала. Тогда на его вопрос, что это, я в шутку сказал, что это море разливанное. Необычность увиденного в совокупности с незнакомыми словами, обозначающими это, так на него подействовали, что придя из садика домой он несколько раз возбуждённо говорил нам, что видел море разливанное.
Что-то подобное испытывал и я при виде бескрайней степи, окаймлённой на горизонте редкими незнакомо высокими, стройными деревьями. Скорее всего это были пирамидальные тополя, которые в станице почему-то не росли, или я просто не обращал на них внимания. Тогда меня больше привлекали тутовые деревья, называемые по–местному шелковицами, потому что на них водился тутовый шелкопряд, из которого получали шёлковые нити. Но нас, ребят, конечно, интересовало не это, а привлекали крупные сладкие ягоды, представлявшие для нас настоящее лакомство в отсутствии конфет и сахара. Ягоды были двух сортов: чёрные кисло–сладкие и белые – более сладкие, иногда до приторности. Нам нравились и те, и другие. Ягоды эти осыпались сами от ветра, от переспелости, а также от встряхивания более старшими ребятами, которые могли уже забраться на деревья и лакомиться ягодами с веток. Мы им завидовали, но сами залезать на деревья не решались, да и вряд ли смогли бы даже с их помощью, так как стволы деревьев были толстые и прямые, без сучков и ветвей, цепляясь  за которые, можно было бы  подняться хотя бы до середины дерева, не говоря уже о верхушках, где  были самые крупные и спелые ягоды, целые, а не разбившиеся о землю, которые собирали мы. Однажды мне всё=таки помогли забраться на не большую шелковицу, но вид сверху, даже со сравнительно малой высоты, я полагаю метров с трёх, был настолько страшноватым для меня в 5–6 лет, что я, сорвав и съев несколько ягодок, не решился дальше продолжать своё путешествие вверх и попросил помочь мне спуститься на твёрдую привычную землю.
 Эти неприятные ощущения от нахождения на высоте без крепкой устойчивой опоры под ногами сохранились у меня и тогда, когда я стал уже  взрослым.. Преодолеть это неприятное чувство дискомфорта и неуверенности помогли занятия спортивной гимнастикой, и через 2 года я смог выполнить норматив 2-го спортивного разряда, не испытывая никаких затруднений при выполнении упражнений на высоте (на кольцах, перекладине, брусьях). Более того, благодаря  этой  тренировке тела и духа в юности, я не испытывал страха в критических ситуациях на высоте, успевал выполнить необходимые действия и избегал травм, возможно, серьёзных. Так, при покраске дачного дома у меня “поехала” лестница, сначала медленно, а потом всё быстрее, скользя вбок по не высохшему от краски участку стены. Находился я тогда на высоте около 3 метров, и было мне тогда немного меньше 70 лет, так что, если бы я растерялся, чуточку промедлил и не успел в последний миг ухватиться рукой за быстро отдаляющийся от меня выступ фронтона, падение было бы неизбежно, и пожалуй, с неприятным исходом. Другая, ещё более экстремальная ситуация сложилась спустя несколько лет после этого случая, когда я приставил лестницу к забору, взобрался по ней на самый верх, на те же 3 метра, уселся там поудобней спиной к забору, лицом к дереву и стал собирать в корзинку спелые сливы. Недавний урок не пошёл мне впрок, я снова плохо закрепил основание лестницы, и она снова “поехала”, на этот раз так, что мне не за что было ухватиться ни рукой, ни ногой, я лишь почувствовал, что кувыркаюсь спиной назад, вроде как бы делаю сальто назад в группировке, которое у меня плохо получалось в молодости. Не получилось оно и сейчас, я “не докрутил” и не приземлился на ноги. Испугаться я не успел, но успел сгруппироваться, прижать голову, как учили к груди, и приземлился на плечо, шею и колени. Отделался лёгким испугом, потому что упал на мягкую вскопанную землю, больше напугал жену, которая была рядом, но не настолько близко, чтобы успеть придержать лестницу.
Тогда же, проезжая по столь знакомой и чем-то незнакомой земле, я радовался обилию диких полевых цветов, росших вдоль дороги, разнообразию красок на полях от жёлтых, серых до зелёных и чёрных: был август месяц, и кое-где землю после уборки урожая вспахали.  Всевозможные птицы парили высоко над нами, а некоторые снижались и витали над нашими головами, чуть не садясь на лошадь. Донимали и нас и лошадь назойливые мухи и оводы, но скоро мы к ним привыкли и почти не отмахивались от них. Постепенно радостные впечатления стали сменяться усталостью, особенно из-за сильной жары, и мы уже хотели побыстрей добраться к цели нашего путешествия. Стало немного легче, когда солнце ушло с зенита и потихоньку стало клониться к закату, да вдобавок ещё подул лёгкий ветерок, хотя ещё и не несущий прохлады, но уже немного освежающий разгорячённые на под солнцем лица. В самую жару останавливались не надолго отдохнуть под попадающимися иногда на обочине деревьями. Подольше отдыхали в станице Северской, не предполагая, что через год с небольшим будем здесь жить, преодолевая все трудности военного времени и с родителями, и фактически одни. Но об этом несколько позже. А к месту назначения в Краснодар прибыли уже вечером. Сразу при входе в домик меня приятно поразили чудные запахи фруктов, разложенных на полу. Отец ожидал, наверно, больших восторгов от нас поводу своего рукотворного дива, но мы были такие уставшие, что, наскоро перекусив, расположились спать, отложив осмотр наших владений на утро. Утром, мне помнится, я проснулся раньше всех и, накинув на себя что-то лёгкое, отправился в сад, который мне показался таким большим, а количество деревьев в нём (штук 50) – несчётным, хотя для меня тогда более подходило слово ”необозримый”. Всё было интересно: и гусеницы, и жуки, и божьи коровки, и червяки, и бабочки. Я так увлёкся, что промочил по росе ноги, немного замёрз и получил нагоняй от мамы. Обычно она меня не наказывала, но тут, видно, сказалось напряжение последних дней, и я получил шлепок по мягкому месту.

         6. Краснодар. Жизнь в оккупации. Знакомство с “душегубками”

Несколько осенних месяцев, проведенных в Краснодаре, мне ничем особенным не запомнились. Отец уехал в свой рисосовхоз, где он формально числился на работе и был поставлен на учёт. Мама куда-то уходила, иногда с дочерью или со старшим сыном, вероятно, на базар, где можно было обменять вещи на продукты. Иногда она приносила из таких походов мне цветной карандаш. Больше всего я радовался голубому и зелёному карандашам. Голубой цвет мне нравится больше других и поныне. К сожалению, мои рисунки той поры не сохранились, а на двух случайно уцелевших (на оборотной стороне фотографий) голубой карандаш не оставил следов своего присутствия при сотворении “шедевров”, вероятно, чаще других пользовался спросом, чтобы как-то осветлить безрадостную жизнь хоть на картинках, и раньше других сгорел на работе. Мама одних детей в город (так называли центр города жители его окраин) не отпускала, а я тоже не оставался без присмотра, кто-нибудь из старших был всегда со мной, и я даже не выходил за пределы нашего участка, не знал соседских ребят. Время тянулось медленно, голодно и не интересно. Пока ещё оставались фрукты, было легче: и пожевать что-нибудь находилось, и обменять можно было сухофрукты на крупу или хлеб. Вначале, по жаркой погоде  было не очень скучно: мне во дворе на солнечном месте наливали в ванну воды, через пару часов она нагревалась, и я начинал играть: запускать бумажные кораблики, сажать на них в качестве пассажиров различных насекомых, играть в морской бой, стараясь “потопить” больше вражеских кораблей. Когда же игры с водой в саду с октября месяца стали не всегда возможными из-за погоды, пришло новое увлечение – шахматы. Старшему брату Алёше исполнилось уже 13 лет, и он умел не плохо для своего возраста играть в шахматы. Теории дебютных начал, тактик и стратегии игры в середине партии (миттельшпиле), и в конце её (эндшпиле) он, конечно, не знал, но основные правила игры, как ходят фигуры и пешки, их ценность в различных позициях он смог мне не только объяснить, но и заинтересовать самой игрой. Едва ли не самым трудным оказалось обзавестись шахматами. О покупке или обмене на что-нибудь не могло быть и речи. Пытаться вырезать фигуры из дерева при отсутствии инструмента и хоть каких-то навыков столярных работ было не реально. Выход нашёлся в лепке фигур из имевшейся смолы, а для отличия белых фигур от чёрных белые фигуры и пешки украшались белыми пуговицами. Шахматную доску изготовить оказалось куда проще, расчертив и закрасив чёрные клетки на  внутренних сторонах твёрдых обложек энциклопедий, которые мы с собой захватили, несмотря на то, что сильно их попортили, попотрошили перед приходом немцев из-за страха быть обвинёнными в любви  к коммунистическим вождям. Примерно через месяц я уже почти сравнялся с братом в “мастерстве” игры в шахматы и иногда даже выигрывал у него. Позже это умение, как и всякое умение, пригодилось, так как обеспечивало мне бесплатное посещение кино в другой станице Ново–Мышастовской. Но подробней об этом, – когда подойду к описанию жизни в этой станице. А когда игра в шахматы надоедала, или от неё уставали, переключались на карты. Играть в дурака я уже умел, и даже имел опыт участия, правда, не удачный, в “соревнованиях  по этому виду спорта” с Германией в лице её одного солдата, о чём я писал выше. Карты приходилось делать также самим. Для этих целей опять же использовалась энциклопедия: выбирались листы, чистые с одной стороны, делался эталонный образец, по нему обводились и вырезались 35 карт, при этом старались, чтобы с наружной стороны они мало отличались друг от друга. Затем из чёрного и красного карандашей натачивалась мелкая стружка, разводилась водой и растиралась на куске мыла. Получались таким образом чёрная и красная краски. Оставалось сделать (вырезать) трафареты для каждой из четырёх мастей и, накладывая трафарет на белую часть карты, используя палец вместо кисточки, нанести краску на белое поле карты. При этом для изображения валета наносились 2 трафаретных значка, дамы–3 значка, короля–4 значка по углам. Остальные карты обозначались так же, как и настоящие игральные карты фабричного изготовления. После приобретения такого опыта обустройства своего быта в условиях, хотя бы приближённо похожих на условия, в которых оказался Робинзон Крузо, книга о его приключениях на необитаемом острове читалась и много лет спустя с необыкновенным интересом, искренним сопереживанием и не казалась какой-то надуманной не правдоподобной историей. На окраине города у нас немцы не появлялись, и война ощущалась только голодом, холодом и доходящими тревожными слухами о тяжёлом положении наших войск на фронтах и ожесточённых боях на подступах к Сталинграду. Подытожить этот этап нашей жизни можно перефразированным четверостишием, заимствованным у Н.А. Некрасова:
Так до зимы мы все вместе и дожили,
В домике стало у нас холодать.
Дров подкупить бы, да деньги все прожили,
Энциклопедии стали сжигать.
Но в один из таких безрадостных дней пришла ещё одна напасть. Стало опасно ходить в центр города, в частности на базар в поисках пропитания: начались массовые облавы в людных местах, немцы и полицаи кольцом охватывали большую группу случайных людей, сжимали кольцо с помощью прикладов и загоняли в подогнанную заранее специальную с герметически закрытым кузовом машину, затем запирали дверь, машина трогалась, выпуская выхлопные газы в полностью набитый людьми кузов. Что это было? Акт отчаяния потерявших разум эсэсовцев? Какая-то безмотивная ничем не вызванная дикая жестокость? Тем более, что в Краснодаре подполье за полгода не успело окрепнуть и проявить себя весьма активно и массово? Ни крупных диверсий, ни громких терактов не было. И всё же …, такое злодейство, не сравнимое по цинизму и бессмысленности даже с захватом и расстрелом заложников в деревнях, где находили убитыми немцев. Когда машина подъезжала к заранее вырытым за городом рвам, полицаям оставалось только сбросить мёртвых людей в ямы и присыпать землёй. Такие машины прозвали в народе душегубками. В начале не верилось слухам, что такое может быть. Но однажды мама с дочкой Олей сами еле выскользнули из такой облавы. После этого жизнь стала казаться совсем безысходной и невыносимой, и мама решила просить отца забрать нас в свой рисосовхоз, считая, что там всё-таки легче прокормиться, так как у всех там были припрятаны небольшие запасы риса от последнего урожая, утаённые от немцев, а главное, что там менее опасно, во всяком случае нет этих ужасных душегубок, которые могли появиться и у нас на окраине города.

7. Бегство из Краснодара. Навстречу новым опасностям и бедам

Собираясь к отъезду из города в тихое и, как мы считали, относительно безопасное место, мы не думали о пословице “из огня да в полымя”. Оказалось, что это было бегство запуганных, измученных людей самих от себя, а от себя, согласно другой поговорке, не убежишь. Уйдя от одних страхов, мы пришли к другим и попали согласно приведенной выше пословице  наоборот “из полымя в огонь”, что будет видно из последующего описания.  Но вначале ничто не предвещало беды. Где-то в декабре 1942 года отец снова выхлопотал для нас разрешение на переезд, и мы, теперь уже на санях, отправились в новый путь. Те  же 2 или 3 проверки полицаев на дорогах, но теперь уже полицаи были более злые и придирчивые, видно, на них угнетающе действовали поражения немецких войск под Сталинградом, к тому времени уже окружённых нашими войсками, перешедшими в контрнаступление. Если не брать во внимание полицейскую ругань и откровенно издевательские напутствия, добрались мы до нашего нового временного пристанища благополучно ещё засветло, что само по себе было удачей, так как ехать в тёмное время суток было крайне опасно. Для нас, детей, жизнь в рабочем посёлке при рисосовхозе  мало чем отличалась от жизни в Краснодаре, разве только тем , что родители здесь меньше за нас боялись и разрешали погулять во дворах, да и чувство голода здесь немного притупилось. Однако, как сказано в стихотворении одного поэта, не долги были радости. Вскоре для нашей семьи началась цепь злосчастных событий, о которых какой-то не весёлый юморист сочинил присказку: жизнь бьёт ключом и всё по голове.

8.  Рисосовхоз “Черкесский”. Четвёртые сутки пылает станица
 
“Четвёртые сутки пылает станица”,– это слова некогда модной песни, исполняемой известным певцом Малининым, об одном из эпизодов гражданской войны. Когда я слышу эту песню, мне вспоминается другая картина пылающего посёлка рисосовхоаа Черкесский на Кубани в феврале далёкого 1943 года. Тогда пожар длился 2 дня, на третий день он стал затихать, но некоторые дома продолжали ещё тлеть и на четвёртые сутки, потому что бороться с огнём было некому. Накануне, когда многие в посёлке уже ложились спать, в дома стали врываться озлобленные солдаты и полицаи то ли какой-то зондеркоманды, то ли остатков какой-то разбитой отступающей немецкой части. После разгрома под Сталинградом началось повсеместное отступление немецких войск и на Кубани. Однако враг был ещё достаточно силён, цеплялся за каждую возможность закрепиться на удобных для обороны рубежах и спешно сооружал так называемую Голубую линию обороны. При этом для её создания широко использовался труд стариков, старух и подростков, остававшихся на оккупированной территории. Их сгонял из близлежащих станиц и хуторов и под угрозой расстрела заставляли рыть окопы, строить блиндажи и выполнять другие земляные работы. Известны случаи, когда мирное население фашисты использовали при отступлении в качестве живого щита от бомбёжек нашей авиацией или при проведении отдельных атак с целью прорыва из окружения. Очевидно, такие цели преследовались и при проведении “операции” по очищению нашего посёлка от жителей и препровождению нас под конвоем в направлении Голубой линии. Для нашей семьи эта “операция” началась с того, что к нам в комнату ворвался офицер и, размахивая пистолетом, стал угрожать расстрелом отцу, если тот не покажет, где у нас спрятано золото. Как могла придти в голову человеку в здравом уме мысль, что в комнате с нищенской обстановкой у людей, одетых в обтрёпанную старую одежонку, может храниться золото, приходится только удивляться. Возможно, он от кого-то узнал, что наш отец до оккупации работал управляющим, и решил, что мы богатые. Но тогда при виде взбешённого врага было не до удивления. Положение усугубляло то, что злоба офицера подпитывалась подозрительностью каждый раз, когда его взгляд наталкивался на нашего отца, так как немцы почти в каждом подростке, каждой женщине, не говоря уже о мужчинах, видели партизана, или его помощника: связного, подпольщика, просто сочувствующего своим и ненавидящего оккупантов. А отец был крепким ещё мужчиной 54–х лет, не призванным в армию не столько из-за возраста, сколько по инвалидности–он потерял правую руку, попав под поезд ещё в молодые годы. Пустой рукав рубашки отца немного останавливал немца от более решительных действий, чем тыканье пистолетом в лицо, но в каждую секунду могло случиться всё, что угодно, тем более, что его, вероятно, сильно раздражали мой плач и испуганные взгляды исподлобья сестры и брата. Выручило нас всех знание нашей мамой немецкого языка, причём почти в совершенстве. Дело в том, что ещё до революции её, как одну из наиболее способных гимназисток города Кинешмы, направили в Санкт–Петербург в Мариинский пансионат (типа пансионата благородных девиц в Смольном), предназначавшийся для курсисток из более бедных и менее знатных семей, то есть, как говорится в народной поговорке, такой же пароход, только “труба пониже и дым пожиже”. Несмотря на это, обучение и воспитание в нём было поставлено на должную высоту, и выйдя из этого пансионата, она владела свободно немецким и неплохо французским языками и смогла поступить в Петербургский политехнический институт. И когда она на чистом немецком языке стала говорить офицеру, что он ошибается и никакого золота у нас не было и нет, глаза у него, как рассказывала потом мама, округлились от удивления, тон сразу сменился на вежливо–вопрошающий, и он, чуть ли не принося извинения, разрешил собрать наиболее необходимые вещи и взять с собой. Воспользовавшись этим, мама прихватила с собой детский матрасик, в который было уложено аккуратно упакованное всё наше тогдашнее  богатство: несколько отрезов различной материи, которые маме удалось ещё перед войной купить по каким-то ограничительным спискам, выстаивая огромные очереди. В этих очередях дело доходило до ругани, грубости и даже физического выталкивания, чуть ли не потасовок, в одной из которых маме даже прокусила руку жена “красного партизана”, считавшая на этом основании, что ей всё положено без очереди. Был ли её муж, действительно, партизаном или пытал партизан в контрразведке белых, никто не знал, но…нахальство–путь к счастью для хамов, к счастью в их понимании, для достижения которого они ни перед чем не остановятся. По тем временам это было, действительно, богатство, которое можно было обменять на продукты и прожить на них несколько месяцев да ещё сшить себе какую-нибудь одежонку. Несколько минут, отпущенных нам на сборы, сыграли и отрицательную роль, как выяснилось в дальнейшем. Когда мы вышли из дома со спешно собранными пожитками в руках, жителей посёлка уже согнали в одно место и пытались построить в некое подобие колонны. Крайние дома полицаи уже начали поджигать, на крыше ближнего дома, подожжённого раньше других, стал ломаться с подобным выстрелу хлопком шифер, и его куски разлетались и падали в опасной близости от людей, и немцы, сами боясь быть пораненными раскалёнными осколками, ускорили наше изгнание из посёлка. Поэтому задумка нашей мамы в суматохе и неразберихе не заметно спрятать где-нибудь наше “богатство” оказалась трудно выполнимой. Вскоре раздалась команда двигаться, и вся наша колонна с плачущими детьми двинулась в ночь неизвестно куда. Перед выходом из посёлка, когда нас остановили, чтобы подтянулись отставшие, маме удалось не заметно, как ей казалось, выскользнуть из толпы, зайти в подъезд полуразрушенного дома и завалить там наш драгоценный матрасик битыми кирпичами. Это решение представлялось тогда правильным, так как многие были наслышаны о том, что в подобных ситуациях немцы велели брать с собой вещи, а потом их отбирали. Однако в нашем случае оно оказалось не просто ошибочным, а драматическим для нашей семьи. Кто-то из наших жителей, видимо, заметил, что мама что-то спрятала, и на обратном пути, когда мы смогли вернуться в посёлок, опередил нас и оставил нас ни с чем. А может быть, завладел нашим матрасиком полицай или немец, но нам от этого не было бы легче. Пока же всех нас одолевали тревога и страх перед неизвестностью. Никто не знал и даже не догадывался, куда и зачем нас гонят. Конвоиры, сопровождавшие нас, естественно, ничего нам не говорили, – может быть, им это было запрещено, а может быть, они и сами не знали, а слепо повиновались, следуя за тем офицером, который искал у нас золото. Прошло уже более 65 лет с тех пор, но многое навсегда врезалось в детскую память. Кажется, что никогда ни до, ни после не было такой чёрной, непроглядной ночи. Именно про такую ночь говорят, хоть глаз выколи. На небе не проглядывали не то, что звёзды, но даже луны не было видно: то ли не наступило ещё новолуние, то ли она была плотно закрыта косматыми тучами, медленное перемещение которых еле угадывалось в отблесках горевших вдалеке каких-то машин или танков. Очевидно, эти костры горящих машин служили для наших конвоиров неким ориентиром, так как они уверенно направляли ход нашей ”колонны”, и примерно через час или два мы вышли, а вернее выползли, учитывая наличие с родителями маленьких детей, на более или менее твёрдую, подмерзшую и не разбитую машинами дорогу. После этого нам разрешили немного отдохнуть, а затем наше движение продолжилось. Идти стало легче, но запах горелого железа стал более резким и неприятным, вызывающим сухой кашель. Когда силы у всех уже были на исходе, неожиданно перед нами вырисовались несколько строений, похожих то ли на фермы, то ли на складские помещения. В одном из них расположились немцы, а в другом побольше велели размещаться нам. Помещение было не отапливаемым, но всё же сухим, и можно было устроить ночлег на полу, чем все быстро и воспользовались, подложив под себя имевшуюся там солому и всё, что было можно, из одежды. Не знаю, как родители, но мы, дети, быстро уснули. Я проснулся рано, услышав взволнованный голос мамы на немецком языке. Как выяснилось позже, моя сестра Оля вышла по малой нужде из помещения, зашла в расположенный рядом лиман, заросший камышом, а когда уже хотела возвращаться, дежуривший немец наставил на неё автомат и стал со словами ”партизанен”, ”партизанен” требовать, чтобы она выходила из камыша. В это время мама и услышала его крик, и, сразу оценив опасность, выскочила во двор и стала объяснять, что это её малолетняя дочь котрая не может быть партизанкой, что она только этой ночью прибыла сюда вместе со всеми. И на этот раз выручило знание немецкого языка, так как немцы были напуганы и отступлением и действиями партизан, а потому последствия такого  столкновения с немцем могли быть непредсказуемыми. Весь оставшийся день прошёл в томительном ожидании чего-то неожиданного, опасного. Ждали, что нас погонят дальше или на рытьё окопов, или в качестве оборонительного щита от наших наступающих войск. Но день прошёл относительно спокойно в заботах о приготовлении на кострах какой-то скудной пищи из захваченных с собой запасов съестного, прерываемых наблюдениями за иногда возникающими в небе воздушными боями между нашими ястребками и немецкими самолётами. Как переживали мы, и взрослые, и дети за исход этих схваток! К счастью, мы не стали свидетелями гибели ни одного нашего пилота, хотя в небе над Кубанью тогда были собраны лучшие ассы фашистских Люфтваффе. Позже  мы узнали об этом из книг о битве за Кавказ и из кинофильма “В бой идут одни старики”. Но и сбитых немецких самолётов нам не довелось увидеть, так как бои происходили на большой высоте, быстро смещались в сторону от нас и выпадали из поля видимости. Немцы же то ли привыкли к таким боям, то ли были удручены и подавлены слухами о катастрофе их войск под Сталинградом, но в небо даже не смотрели, а занимались какими-то своими делами–что-то штопали, чистили оружие, некоторые писали, вероятно, письма, а другие просто грелись на тёплом уже февральском солнце. По отношению к нам вели себя безразлично, во всяком случае не агрессивно, а некоторые даже угощали детей лимонадом, который приготовляли так же, как в станице Холмской из каких-то кубиков, растворяя их в воде. Родители боялись, чтобы нас не отравили, и не разрешали нам пить привлекательный шипящий напиток. Тогда немцы сначала сами пили, показывая, что напиток не отравлен. Во вторую ночь все долго не могли уснуть, предчувствуя, что должно что-то случиться. А когда стало светать, все проснулись от частых беспорядочных выстрелов, топота ног и отрывистых криков немецких солдат. Пули пролетали где-то рядом, их свист мы уже научились различать. Все взрослые легли на пол и уложили рядом с собой детей, пытаясь их прикрыть со стороны, откуда слышались выстрелы. Потом стрельба стала затихать и через некоторое время совсем стихла. Стало непривычно тихо, и взрослые, выглянув осторожно в дверь, начали с шумом выходить, выводя детей. Со стороны, откуда нас сюда пригнали, двигалась небольшая группа наших красноармейцев, растянувшаяся в неровную цепь, как они, вероятно, наступали. Вид у всех был очень усталый, у некоторых, легко раненых белели повязки с проступающей алой кровью. Встреча для нас была радостной, но не продолжительной. Командир группы был явно чем-то озабочен, велел построиться бойцам и начал перекличку. Стала понятной причина его озабоченности и хмурого вида, когда в результате переклички недосчитались много бойцов. Очевидно, перед боем это был полностью укомплектованный взвод, а осталось в строю не более 20 человек. Взвод после небольшого отдыха и завтрака в сухомятку, даже не дождавшись разогреваемого для них чая, направился дальше, получив, наверное, приказ занять новую позицию, а все мы, жители сожжённого посёлка, пошли в обратный путь, надеясь, что не все наши дома сгорели или хотя бы осталась несгоревшей часть имущества. И тут, отойдя от нашего временного пристанища совсем не далеко, где-то с километр, увидели страшную картину состоявшегося недавно боя: на небольшом расстоянии друг от друга в различных позах застыли тела наших бойцов. Тяжело раненых уже, видимо, вывезли с поля боя санитары, легко раненые остались в строю и ушли дальше со своим подразделением, а эти бедняги, которых мы увидели, остались дожидаться похоронной команды.  Запомнилось, что все они были молодые, лица некоторых не были искажены болью, смерть для них, наверное, наступила мгновенно, а для некоторых она оказалась мучительной, о чём свидетельствовали и гримасы боли на лицах, и неестественные  положения тел. Очевидно, в этом месте наши нарвались на хорошо замаскированную засаду из пулемётчика и нескольких автоматчиков, которые, подпустив наших бойцов поближе, сделали своё чёрное дело, а затем успели отступить, не понеся потерь, так как трупов немцев мы здесь нигде не увидели. После такого потрясения все шли подавленные, и когда подошли к цели нашего перехода, вид полностью сожжённого посёлка хотя и подействовал удручающе, но не потряс нас так, как вид погибших наших молодых парней. Оправившись от первого шока, наша мама первым делом побежала к тому дому, где спрятала наш матрасик с материями, но буквально через минуту вышла оттуда с пустыми руками и потухшим взглядом, в котором даже мы, дети, могли прочитать отчаяние. Комната, где мы жили, выгорела полностью вместе с оставшимся там нехитрым скарбом, и таким образом мы остались ни с чем, вернее с теми небольшими узелками, которые смогли нести с собой при нашем выдворении из посёлка. Отец, как мог, пытался успокоить маму, говоря, что вещи–дело наживное, а главное,– что мы все живы и пока здоровы. Но дела обстояли, действительно, хуже некуда. Наступал вечер, было ещё по-зимнему холодно, а нам негде было даже переночевать. К счастью несколько домов и хаток оказались уцелевшими от огня: то ли их не успели поджечь, то ли подожгли плохо, не облив достаточно керосином, и огонь погас сам, не сделав до конца своё страшное дело, хотя в других домах, в том числе и в нашем, ещё тлели угли, то затухая, то вспыхивая синим пламенем. В соответствии с пословицей “в тесноте, но не в обиде”, все кое-как разместились под крышами уцелевших домов и на полу вповалку провели ночь. Наутро надо было что-то решать, как жить дальше. Кто-то пытался привести в жилое состояние не до конца сгоревшие комнаты, забивая окна уцелевшими досками и устанавливая самодельные печки, кто-то рыл землянки, чтобы дождаться в них прихода весны, а мы решили добираться до Краснодара, где у нас был построенный отцом домик, который должен был для нас в нашем бедственном положении стать  настоящим островом спасения или тихой гаванью, где мы надеялись переждать жизненные бури и набраться сил.

9. Возвращение в Краснодар. Из огня да в полымя

Решение возвращаться немедленно в Краснодар было принято родителями без колебаний. Проблема была с транспортом, как нам туда добраться. Совершенно не помню, как её удалось решить родителям, но всё-таки каким-то образом нам удалось добраться до родного угла. К глубокому нашему огорчению нас и там ждало несчастье: кто-то ограбил нас, забрав всю утварь, обувку и одежонку, оставив нам только голые стены и крупные неподъёмные вещи–два сундука, две железные кровати, кушетку, полуразбитую табуретку на трёх ножках и ящик от патронов, который мы использовали потом вместо табуретки. Надежда, теплившаяся в пути к дому, что наши мучения и тяготы хоть немного уменьшатся, рухнули в одночасье. Надо было что-то делать, как-то доставать хоть какое-то пропитание, и всё это в разрушенном, только–что освобождённом городе, где ещё не успели наладить хоть как-то жизнь населения.
Сейчас перевёртыши всех мастей и оттенков, сбросившие с себя маски преданности идеалам социализма и показавшие звериный оскал буржуазного  бездушия, пытаются охаивать абсолютно всё, что было при советской власти. Но только благодаря прочности созданной новой общественной системы и стойкости морального духа народа удавалось делать то, что на первый взгляд казалось невозможным.. В кратчайшие сроки была восстановлена работа государственных учреждений, транспорта, фабрик и заводов, организована социальная помощь пострадавшему населению деньгами, продуктами, вещами.. Люди не оказались брошенными на произвол судьбы и не чувствовали себя никому ненужными, как чувствуют себя сейчас многие обездоленные в мирное время. Всё это  помогло и нашей семье выжить и начать более–менее нормальную жизнь, насколько это было возможно в создавшемся положении. Отец побывал в краевом управлении (возможно, тресте) сельского хозяйства, уже приступившем к работе, отчитался о состоянии дел в совхозе, наличии имущества и сельхозинвентаря, которые ему удалось сохранить, получил там указания по восстановлению и налаживанию работы, денежный аванс и вынужден был нас покинуть и вернуться к месту работы в свой рисосовхоз. Мама  после нескольких дней пребывания в депрессии, граничащим с психическим срывом, взяла себя в руки и начала ходить во всевозможные  учреждения и органы власти, добиваясь материальной помощи и устройства на работу. Иногда ей удавалось принести что-нибудь съестное или какую-нибудь одежду, возможно, из начавшей поступать помощи по лендлизу от союзников. Пока были деньги, полученные отцом в качестве аванса и оставленные нам на пропитание, кое-что можно было купить на рынке, хотя мама шла на него с болезненной неохотой, так как приходилось проходить мимо места, где она с дочкой чуть было не попала в душегубку, и у неё снова страдала нервная система. А те негодяи, участвовавшие в таком зверском уничтожении ни в чём неповинных людей, вскоре получили по заслугам: часть из них приговорили к отбыванию наказания в лагерях, некоторых–к расстрелу, а пятерых полицаев–душегубов, самых отъявленных мерзавцев–к смертной казни через повешение. Их публично, при стечении большого количества людей повесили в центре города на пустовавшем тогда квартале, предназначавшемся перед войной для разбивки городского парка, если не ошибаюсь,–между улицами Октябрьской и Шаумяна, Свердлова и Ленина. Брат с сестрой видели эту казнь и рассказывали, что все люди, натерпевшиеся от немцев и их холуёв–полицаев, чувствовали себя хоть частично отомщёнными и не проявили ни капли жалости к этим убийцам, тем более, что никто из них не смог принять смерть не то чтобы достойно, а хотя бы не теряя человеческого облика. Вид у всех был как у побитых паршивых собак, кто-то плакал, просил пощады, забыв, сколько людей сам лишил жизни, а один–старший  из них, по фамилии Тищенко (надо же, фамилии и имена некоторых хороших людей забыл, а этого ублюдка запомнил) обмочился от страха. До разбивки парка на этом месте руки у городских  властей долго не доходили, то ли были первоочередные более важные дела по восстановлению разрушенного фашистами хозяйства, то ли считали, что ещё не очистилось для парка осквернённое трупами поганцев место. Только спустя  почти 10 лет, в  1952 году мне довелось участвовать вместе с одноклассниками  в посадке деревьев на месте свершения справедливого возмездия предателям, и никакого напоминания о том времени это место не вызвало. А тогда, в 1943 году может быть и лучше оказалось, что мне не довелось видеть то зрелище не для детских глаз, хватало негативного воздействия на неокрепшую нервную систему и без этого. Я даже боялся, что не пройду медицинскую комиссию у невропатолога при поступлении в спецшколу ВВС, так как много пришлось пережить в те тяжелейшие военные годы, особенно в 1943 году. Тогда отец ещё несколько месяцев продолжал работать  в рисосовхозе, налаживая разорённое и разрушенное во время оккупации хозяйство, организуя  хотя бы частичное восстановление к зиме сгоревших домов, проведение посевной риса на чековых полях и многое другое. Так что увидеться нам в течение всего лета не удалось, было не до того. Ко времени нашего возвращения в Краснодар, в марте 1943 года, война далеко откатилась от города, не было слышно артиллерийской канонады, но иногда немецкие самолёты прорывались к городу и сбрасывали бомбы. Под один из таких налётов, причём достаточно массированный, попали мы с сестрой, когда она взяла меня с собой в город. Но бомбили какие-то заводы на окраине, а мы были в центре, в кинотеатре, смотрели документальный фильм о нашей победе под Сталинградом, поэтому непосредственной опасности не подвергались. Правда, была объявлена воздушная тревога, киносеанс прервали и всем предложили без паники покинуть зрительный зал. Надо отдать должное нашим людям, все выходили спокойно, не толкаясь и не отпихивая других. Мы никакого страха не испытывали и выйдя из кинотеатра не пошли в бомбоубежище, а пережидали воздушную тревогу в соседней подворотне. Но мама за нас в это время сильно переживала. Вскоре после этого случая маме удалось получить место преподавателя в школе при детском доме для осиротевших детей, кажется, в станице Корсунской или Каневской. Там же нам при школе выделили комнату, где мы жили вчетвером, а меня даже устроили на питание с остальными детьми. Питание было скудным даже по тем временам: в супце плавали 3–4 фасолинки, на второе–1–2 ложки каши из кукурузной крупы или кусочек варёной свёклы. Но и это было для нас удачей. Не помню, удалось ли маме добиться постановки на питание старших детей, но даже если  и удалось, то от голода подростковые организмы это, вероятно,  не спасало, иначе вряд ли бы они добывали себе пропитание поисками мёрзлой картошки, свёклы и моркови на прошлогодних полях, с которых ещё не везде сошёл снег. Во всяком случае, так удалось пережить самые трудные месяцы весны и лета 1943 года.

10. Гулькевический район. Жизнь на два дома

Осенью 1943 года наша жизнь заметно улучшилась. Отец получил назначение на работу управляющим совхоза в Гюлькевическом районе и взял с собой меня и мою сестру Олю. А мама уже раньше устроилась работать учительницей в станице Северской и взяла с собой старшего сына Алёшу. Почему-то обоим устроиться на работу в одно место никак не удавалось. Не содействовали этому, видимо, разные специальности родителей, а может быть стечение других обстоятельств, но факт остаётся фактом, что большую часть жизни мы жили врозь, хотя отец любил нас всех и заботился о семье. Отцу полагался, как управляющему, какой-то особый улучшенный паёк, который он приносил домой вместо своего обеда в столовой, и нам такая еда (молоко, яичный порошок и пр.) после месяцев полуголодного существования казалась до невозможности вкусной. Мы жили на центральной усадьбе, которая находилась в 3 километрах от хутора Машенского, где находилась начальная школа и куда приходилось ходить мне каждое утро вместе с 3-мя или 4-мя.другими ребятами. Путь наш пролегал вдоль лесополосы шириной в 20–30 метров, прерываемой иногда углублениями, напоминающими полуразрушенные окопы. Такие лесополосы  похожие на рукотворные лесопосадки и протянувшиеся на многие километры мне приходилось встречать и во многих других местах во время частых переездов Очевидно, что они имели определённый практический смысл, например, для задержания снега на отдельных полях, может быть, создания или улучшения микроклимата в немного  защищённой от ветра полосе поля. В конце концов сажали эти посадки   не идиоты, не от нечего делать и не по приказу, а  руководствуясь многовековым опытом земледелия в конкретных климатических условиях. Но какому-то карьеристу–авантюристу пришла в шальную голову мысль (без всякого научного обоснования и проведения специального ограниченного эксперимента) перегородить подобными лесополосами, но гораздо более длинными (в сотни и тысячи километров) всю страну, назвав этот бред сивой кобылы  в конъюнктурных целях Сталинским планом преобразования природы. В школах, помню, висели специально изготовленные карты с изображением этих, кажется 10 полос, перечеркнувших карты “от южных гор до северных морей”. Эти полосы надо было заучивать наизусть, как 10 знаменитых сталинских ударов в Великой отечественной войне. Хорошо ещё, что дальше заучивания в школе и  восторгов по поводу гениальности этого плана дело не пошло. В связи с этим мне вспомнился отрывок из одного рассказа Марка Твена:…”Сэр Исаак Ньютон открыл, что яблоки падают на землю. Этакие пустяковые открытия делали до него миллионы людей, но у Ньютона были влиятельные родители, и они раздули этот банальный случай до размеров чрезвычайного происшествия”. Наша лесопосадка может быть и стала для кого-то  прообразом лесополос великого плана преобразования природы, но для нас она запомнилась преподнесенным нам сюрпризом. Так вот, однажды в одном из углублений в лесополосе, где, возможно, пролегала линия обороны, один из нас отыскал находку, поразившую всех нас: в руках он держал противотанковую гранату. Сейчас, вспоминая это, диву даюсь, как ни у кого из 7–8–летних ребят не возникло чувство смертельной опасности, не сработал инстинкт самосохранения, более того, вместо того, чтобы оставить гранату в укромном месте и потом показать это место взрослым, мы стали по очереди бросать её подальше, насколько хватало сил бросить двумя руками, обсуждая, взорвётся она или не взорвётся, а когда убедились, что она не взрывается, стали стараться попасть ею в телефонный столб. К счастью граната не взорвалась, наверно, она была без взрывателя, или  мы не знали, как его привести в состояние готовности к взрыву. А сколько тысяч ребят стали жертвами такого детского безрассудства! С сожалением оставив гранату у столба, мы пошли в школу, надеясь продолжить свои опасные игры на обратном пути. Но на обратном пути мы гранату не нашли, и, кажется, немного расстроились, что кто-то нас опередил. А опередить могли наши же школьники. Занятия у нас тогда проходили  одновременно с двумя классами: один ряд занимали мы, первоклашки, а другой ряд–второклассники, а во вторую смену также занимались одновременно два класса–третьеклассники и четвероклассники. Учительница по очереди давала задания одному классу, а у другого – проверяла выполнение их задания, а затем – наоборот. Писали мы на самодельных тетрадях, сделанных из конторских книг или даже из газет, а на арифметике пользовались самодельными палочками, выструганными из веток. У всех были чернильницы–невыливайки, а вот учебники были у нас по одному на двоих. Все были бедно одеты и обуты кое-как, всем всегда хотелось кушать, но никто из старших не обижал младших и уж во всяком случае не пытался отнять корочку или кусочек жмыха у более слабых, если кто-то из них приносил с собой, чтобы пожевать на переменке. Видно, тяготы и беды войны приучили детей быть добрее друг к другу.
 Мы  на перемене наверняка расхвастались своей находкой перед другими, старшими ребятами, и те, скорей всего, опередили нас после уроков и взяли её себе. А может быть,  её подобрал и кто-либо другой, но это не важно, главное, что  несчастья не случилось, иначе бы такая страшная весть дошла и до нас, – вероятно, граната была без запала.
А 5 лет спустя, занимаясь  поиском в лимане  гнёзд с яйцами диких уток, я нашёл тоже в луже у кромки лимана гранату,– ” лимонку”, но будучи уже более “умным”, к тому же не понаслышке знающим, к чему приводят и чем кончаются такие забавы с гранатами, снарядами, минами и порохом, подержал “лимонку” в руке, не стал “играть” с чекой, а размахнувшись, бросил её подальше от берега в лиман, где уже было достаточно глубоко и вряд ли кто мог наступить на неё и,  ненароком задев кольцо, взорвать и погибнуть. И всё-таки на всякий случай после броска гранаты  упал и выждал несколько секунд – а вдруг рванёт, могла ведь и проржаветь за столько лет и взорваться от удара и при не выдернутой чеке. Такую бы разумную осторожность иметь бы всем погибшим и покалеченным  ребятам, но, как говорится, знал бы, где упадёшь, соломку бы подстелил. Вспоминаются соседские мальчишки в Краснодаре Толя Сень и Тёма (фамилию забыл), которые потеряли по три пальца  на руках от взрыва всего лишь запалов (взрывателей) незадолго перед моей опасной находкой, причём несчастье с Тёмой произошло недалеко от нашего домика, я даже  слышал  хлопок негромкого взрыва. Выглянул в окно и увидел бегущего к своему дому и плачущего Тёму с окровавленной рукой.. Другой мой одноклассник, Попов, погиб вместе с двумя другими своими товарищами, когда они пытались разрядить найденную ими мину. А такое смертельно опасное “добро” вездесущим ребятам попадалось на местах боёв ещё много лет после окончания войны. И не всегда такие находки не приводили к беде и заканчивались без смертей и  ранений, как получилось к счастью у нас, когда мы нашли гранату по дороге в школу на хуторе Машенский  в 1943 году.
 Сестра Оля тогда ходила в школу другой дорогой, ещё дальше, за 6 километров от того места, где мы жили, в станицу Гулькевичи. Однажды, возвращаясь из школы, она подобрала где-то бездомного кота, который был хотя и грязный, обшарпанный, но на удивление упитанный, знать промышлял полевых мышей и питался ими, а может имел и другие источники пополнения своих продовольственных запасов в голодной воюющей стране. А когда его вопреки его протестам отмыли, он вообще приобрёл важный, можно даже сказать, вальяжный вид, и мы стали звать его “господин Василий”. Но однажды незадолго до нового 1944 года он соблазнился сливками, отстоявшимися в стакане молока из отцовского пайка, за что и был отхлёстан сестрой. После этого у него пропал надменный вальяжный вид, а в повадках появились какая-то нерешительность и как бы неуверенность во всём. Сестра иногда шутила после этого: ”Был Василий господин, а стал Вася товарищ”. Пыталась много раз подластиться к нему, но он был непреклонен в своей затаённой обиде и вскоре от нас, неблагодарных, невоспитанных и грубых  сбежал на вольные хлеба. Надеялись, что он одумается и вернётся через какое-то время, но он нас не простил, не удостоил своим вниманием, и мы его больше никогда не видели.
А Оля, уже будучи взрослой и живя в Краснодаре, всегда держала несколько котов и кошек, благо наличие  двора и сарая позволяли это делать, не причиняя особых неудобств себе. И всегда самого любимого кота она называла Васей в память о том Васе-господине-товарище.
 Так незаметно прошло время до нового 1944  года. Запомнилась встреча нового года тем, что отец принёс откуда-то взявшийся фильмоскоп с диапозитивами, наверно присланный по лендлизу союзниками, и мы рассматривали на сделанном из простыни экране волшебные картинки. Особенно впечатлили английские корабли, представлявшиеся настолько мощными, что казалось, стоит им подойти к германским берегам и войне будет конец. Их мощь подтверждалась и подписями под картинками, которые зачитывала сестра, так как я не успевал ещё их быстро прочесть. С тех пор мне долго казалось, что Великобритания более мощная страна, чем Америка, тем более она ближе к нам, и потому нам следует ожидать большей помощи от неё.
От мамы мы иногда получали письма, и за неё с Алёшей не беспокоились. Эти несколько месяцев в Гулькевическом районе были для нас тихими, спокойными и относительно благополучными. Но это было, как оказалось чуть позднее, затишье перед бурей. Одновременно схожие с котом Василием метаморфозы происходили примерно в это же время и с нашим отцом. Приходя домой после работы, он не шутил, как бывало раньше, о чём-то задумывался как бы не решаясь сделать то, что задумал или хотел сделать. Я, конечно, не мыслил тогда такими словами и категориями, но видел, что отец чем-то расстроен и не договаривает, что его беспокоит. А вскоре и нашлось вероятное объяснение всему этому. Приезжала из Краснодара, из треста комиссия, нашла недостатки и упущения в работе, и отцу предложили уступить место управляющего более молодому и энергичному работнику, хотя и без высшего специального  сельскохозяйственного образования, но зато члену партии и фронтовику, демобилизованному по ранению. Сыграло определённую роль, наверно, и то обстоятельство, которое ёмко можно охарактеризовать пословицей: по одёжке встречают, по уму провожают. Вид у отца был неухоженный и, конечно, далеко не директорский: поношенный костюм, старые ботинки, обшарпанное пальто с потраченным молью воротником, такая же старая кожаная шапка с вытертым меховым козырьком.
 Да и характер у отца, по словам мамы, был неуживчивый, мог он нелицеприятное сказать прямо в лицо начальству. По этой причине мама в 30-е годы опасалась, как бы на него по злобе кто-нибудь не состряпал донос, приписав ему несуществующие грехи и преступления и подведя таким образом под молот необоснованных, ничем не оправданных репрессий.
Всё вместе взятое и определило то, что отцу предложили должность с понижением в тресте, связанную с частыми командировками, и мы стали готовиться к отъезду из совхоза.  Вещей с собой было не много, всё наше имущество уместилось в ручную поклажу: чемодан, мешок, рюкзак, сумка и что-то ещё по мелочи – на всё хватило наших 5 рук, из которых только одна была мужская взрослая, две–подростковых моей сестры и две–моих детских. До станции Гулькевичи нас отвезли на совхозной полуторке, а весь путь до Краснодара на товарном поезде как-то выпал у меня из памяти. Хорошо запомнилось только, что в Краснодаре мы оказались уже ночью, и чтобы не ночевать в холодном вокзале, решили сразу добираться до дома. На удивление трамваи ещё ходили, а может это был дежурный трамвай, и нам повезло, что мы на него успели. Так или иначе, но мы благополучно доехали до конечной остановки трамвая, от которой до нашего дома было ещё 10 кварталов. И тут выяснилось, что рук у нас для всех вещей нехватает. Вероятно, при отъезде кто-то помогал нам с погрузкой и в машину, и в поезд, скорее всего,  шофёр  бывшей  отцовской  (директорской)  машины. Самим же, без его помощи нам пришлось вещи до трамвая переносить по частям “короткими перебежками”. Кое-как с этим мы справились, а вот 10 кварталов пройти с вещами таким способом показалось невозможным. Поэтому отец решил оставить меня одного на остановке с самым большим мешком, где были упакованы в основном чугунки, сковородки и другая довольно объёмная и тяжёлая утварь, а самому с Олей быстро добраться с облегчённым грузом до дома и затем налегке ещё быстрей вернуться за мной и мешком. Мне было жутковато оставаться одному в сплошной темноте, но не устраивать же из-за этого истерику, тем более, что отец подбодрил меня, говоря, что я уже большой, что мне уже 7 лет и скоро, через несколько месяцев будет 8 лет. А что мешок можно оставить без моего присмотра, отодвинув его от столба и спрятать его рядом в кювете, куда совсем не доставал слабый свет от дальнего фонаря, никому не пришло в голову. Так и порешили, что со сторожем в моём лице мешок будет сохраннее, и отец с Олей отправились в путь. Через несколько десятков шагов их фигуры растаяли  в темноте, и я остался один. Время тянулось бесконечно долго, кругом не было ни души, ниоткуда не доносилось никаких звуков, и я не знал, что для меня лучше: чтобы кто-то появился и в случае чего не дал меня в обиду грабителю или наоборот  радоваться тому, что никого нет, а значит, и нет явной опасности, что этот “кто-то” заберёт наш мешок с чугунками и сковородками. В довершение ко всем моим страхам я стал замерзать в своей одежонке, ведь стоял январь, хотя и южный, но достаточно каверзный месяц, особенно если ты не очень тепло одет и не движешься. И я решил двигаться навстречу отцу и сестре. По моим расчётам они уже должны были возвращаться ко мне, а дорога была легко запоминаемой, и я её запомнил, когда весной 1943 года ходил в город с Олей. И действительно, через пару кварталов мы встретились. Я обрадовался, что так быстро встретился с ними и не разминулся, а перед домом такая возможность была, так как свернуть на нашу улицу можно было в нескольких местах. Отец же отругал меня за то, что я оставил свой “пост”, и стал сетовать, что мы будем делать, если за то время, пока мешок был без присмотра, его кто-то взял себе. По тем временам остаться и без посуды было очень худо, и потому нам казалось естественным, что отец ускорил шаги чуть не до бега и поторапливал нас, чтобы мы не отставали. К общему счастью мешок никто не присвоил, он стоял прислонённый к столбу, как его и оставили. Отец попросил Олю помочь взвалить мешок на спину, и мы отправились в обратный путь, смертельно усталые, но в общем-то довольные, что всё наше “путешествие” заканчивалось сравнительно благополучно, во всяком случае без потерь.

11. Станица Северская.  Самостоятельная детская жизнь

Добрались мы до дома той ночью благополучно, без потерь, но нам предстояло ещё одно “путешествие”, теперь в станицу Северскую, где были мама с сыном Алёшей. Несколько дней ушли на то, чтобы отец побывал в краевом тресте сельского хозяйства и завершил все дела по оформлению на новую работу. Эти дни совершенно выпали у меня из памяти, как и все перепитии, связанные с переездом к новому месту жительства. Помню только, что как раз в это время в соответствии с пословицей “пришла беда, отворяй ворота” случилось ещё одно несчастье: мама, переходя железную дорогу, поскользнулась, упала на рельс и сломала ногу в коленной чашечке. Перелом оказался сложным, с раздроблением чашечки, требующим проведения хирургической операции, и её поместили в краевую больницу. Поэтому, приехав в Северскую, мы её уже не застали и стали обустраиваться сами. Обустраиваться – это громко сказано, а свелось всё к тому, что в комнате, где проживали мама с Алёшей, переставили две кровати и стол ближе к печке, кое-как немного утеплили комнату, забив одно окно с треснувшим стеклом картоном, а щели в двери пробив войлоком.  Растопили печку, вскипятили чайник и поужинали куском хлеба. Нашёлся матрац, и отец, постелив его на полу поближе к печке и расположившись на нём, вскоре уснул. На следующий день, определив меня и сестру в школу, где работала мама и учился Алёша, он оставил нам денег, выданных ему авансом в счёт будущей зарплаты, пару буханок хлеба и уехал в Краснодар посетить в больнице маму, а затем направиться в командировку. Так началась наша полудетская, полувзрослая самостоятельная жизнь. Сестре и брату было тогда по 14 лет, мне–7 лет. Они учились тогда в 6-м классе, так как из-за войны и оккупации отстали с учёбой. В школе в станице Холмской они учили французский язык, а здесь приходилось учить немецкий, что создавало для них дополнительные трудности с учёбой. Брата поэтому  все звали французом, но он на это не обижался. Я продолжил учёбу в 1-м классе, но теперь под фамилией Кузнецова, так как сразу записали в журнал по фамилии мамы при оформлении в школу, а потом исправлять не стали, так что с анкетными данными у меня было не всё в порядке с раннего детства. И в связи с этим позволю себе немного поерничать.
Итак, в моей жизни остался незамеченным нашими бдительными органами ещё один фактик несоответствия в моей биографии, полгода проживания не под своей фамилией.  И как это вездесущий КГБ не вменил мне в вину все эти мои огрехи? А ещё во время так называемой перестройки передавалось друг другу что-то вроде афоризма–частушки:
Товарищ, знай,– пройдёт  она
Всепобеждающая гласность,
И вот тогда госбезопасность
Припомнит ваши имена!
Ни черта она не припоминала имена всякой нечисти: диссидентов, перевёртышей, агентов влияния и прочих подкормленных западными и американскими разведками упырей, а если и запоминала, то не затем, чтобы в самом зародыше раздавить ползучую контрреволюцию под жупелом перестройки, а затем, чтобы использовать их в качестве зачинщиков переворота, когда дураков спровоцируют на так называемый путч ГКЧП. И в качестве барана-загонщика на бойню других лопоухих баранов, бегущих за ним, использовали самого главаря госбезопасности, гарантировав ему безопасность, что и было выполнено. А чтобы на него не пало подозрение в предательстве и провокаторстве, освободили и всех остальных трусов ГКЧП-тов. А честных и мужественных  коммунистов, не поддавшхся на шантаж и угрозы–министра внутренних дел Пуго, маршала СССР  Ахромеева и некоторых других физически уничтожили, грубо сымитировав их самоубийства, не позаботясь даже о придании им хоть какого-то правдоподобия. Всё сделали, как задумывалось в нашумевшем некогда кино ”Операция трест”. Только тогда казалось невероятным, чтобы путём подкупа кучки высокопоставленных лиц можно было совершить государственный переворот, и как на такую пустышку клюнули матёрые волки Савинков, Рейли и др. А вот вышло же, и народ сумели одурачить, зомбировать так, что и придворный полк для переворота не понадобился. Правда, понадобилось на это 45 лет, о чём  ниже приводимые стихотворения “Зомби” и “Праздник флага”, отражающие факты развала нашей страны, запланированные ещё 45 лет назад ЦРУ  и “прохлопанные” нашим  вездесущим, могучим КГБ,  а может быть и не прохлопанные, а специально подготовленные самым высшим  руководством. Уж больно по-глупому, непрофессионально оно действовало, как будто играли в поддавки..
                Зомби 
Наш народ превратили в зомби1):
Большинству удалось внушить,
Что Союз наш был неспособен
 Даже свой народ прокормить.
       Что Союз был по сути не прочный
И вообще был “империей зла”,
Вся система была порочной
И до жизни такой довела.
         Но все те, кому ныне за сорок,
Кто не зомби, помнить должны,
Как коварно действовал ворог,
Чтоб добиться развала страны.
         Как “защитники” прав человека
Драли глотки на всех углах,
Как духовно больные калеки
Им внимали с восторгом в глазах.
          Как продажные “интеллигенты”2),
Оплевав всё, входили в раж.
Как подкупленные агенты3)
Насаждали везде саботаж.
           Как гноили продукты на базах,
Как срывались поставки зерна,
Чтоб с прилавков исчезло сразу
Всё, что раньше было сполна.
           Как изъяли табак и водку,
Чтобы смуту в народе поднять.
Надо было заткнуть им глотки,
Саботажников – арестовать.
           И решились бы все проблемы,
Не в 5004), а в несколько дней5).
А теперь – перевёртышей время6),
А народ – всё глупей и дурней.
1) в соответствии с установками директора ЦРУ Алена    Даллеса, изложенными в выступлении на заседании конгресса США в январе 1945 года (см. ниже – п.6)
2)  в основном деятели СМИ, артисты и прочая  шелупонь
3) так называемые в ЦРУ и  разведках Запада “агенты
влияния”         
4)”программа” выхода из кризиса  Гр. Явлинского “500 дней”
5) как в Китае после подавления ползучей контрреволюции
6) Из выступления А.Даллеса в конгрессе США в 1945 году
“…Окончится война, всё как–то утрясётся, устроится, и мы бросим всё, что имеем, всё золото, всю моральную мощь на оболванивание и одурачивание русских людей. Человеческий мозг, сознание людей способны к изменениям. Посеяв хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдём своих единомышленников…своих союзников и помощников в самой России. …будет разыгрываться грандиозная по своим масштабам трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания. Из литературы и искусства мы постепенно вытравим их социальную сущность, отучим творцов, отобьём у них охоту заниматься изображением, исследованием тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс. Литература, театры, кино –всё будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых творцов, которые станут насаждать и вдалбливать в сознание людей культ секса, садизма, насилия, предательства–словом, всякой безнравственности.
  В управлении государством мы создадим хаос и неразбериху…Мы будем…способствовать самодурству чиновников и беспринципности взяточников. Бюрократизм и волокита будут возводиться в добродетель…Честность и порядочность будут осмеиваться и никому не станут нужны, они превратятся в пережиток прошлого…Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркоманию, животный страх друг перед другом и беззастенчивость, предательство, национализм и вражду народов, прежде всего к русскому народу,–мы будем ловко и незаметно культивировать, всё это расцветёт махровым цветом.
И лишь немногие,…, будут догадываться или даже понимать, что происходит… Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим их в посмешище, найдём способ их оболгать и объявить отбросами общества…
Мы будем расшатывать таким образом поколение за поколением. Мы будем браться за людей с детских, юношеских лет, будем всегда делать главную ставку на молодёжь, станем разлагать, развращать, растлевать её. Мы сделаем из них пошляков космополитов…”
                Праздник флага
                Поистине, что глупость безгранична
                Поговорка 
                “Лекция закончена. Всем всё понятно?
                Язов1), вам понятно?”
               Из рассказов слушателей академии Генерального штаба
                Как бы чего не вышло
               А.П. Чехов. Человек в футляре

         Каких только праздников ни учредила
Наша родная буржуазная власть,
Чтобы народ отдыхал красиво,
Чтобы почаще праздновал всласть.
Последний подарок–праздник флага,
Как символ победы добра над злом
И доблести тех, кто с рьяной отвагой
“Защищал” от трусов Белый дом.
          Кучку2) тех врагов оголтелых
Могла раздавить, как заразную вошь,
Сотня бойцов, патриотов смелых,
 Не променявших совесть на грош.
Но перетрусили гекачеписты3),
Никто не решился приказ отдать:
И Горбачёва, и ельцинистов
Вместе с Ельциным арестовать.
         А что было проще: ночью – аресты
Главарей–подстрекателей развала страны,
А утром–для всех чрезвычайные вести
Об их преступлениях и признаньи вины.
А для подельников их–водомёты,
В крайнем случае–слезоточивый газ,
И не было б гибели”трёх патриотов”4),
Нужен был только чёткий приказ.
         Не тот кретинский – о вводе танков
С глупым расчётом толпу испугать,
А как два года спустя, спозаранку
Сонный пьяный сброд разогнать.
         Но трусость и глупость слились воедино,
От рук дрожащих5) экран мерцал,
И танец6) из “Озера лебединого”,
Как похоронный марш звучал.
         И вот получили праздник народный.
Над нами полощется не нашенский флаг,
Зато мы живём в стране свободной,
И нам неведомы совесть и страх.

1) Министр обороны в 1991году, один из эталонов тупости, за что, вероятно, и выдвинут таким же  тупицей Горбачёвым в министры
2) По завышенным данным ельцинистов у Белого дома тогда собралось несколько десятков тысяч “защитников”, что составляло доли процентов населения Москвы и не отражало его симпатий к Ельцину
3) Члены ГКЧП (государственный комитет чрезвычайного положения), созданного для предотвращения контрреволюционного путча,
но бездарно не справившегося с задачей из-за трусости и тупости его членов
4) Специально подставленных для запугивания трусов из ГКЧП
5) Особенно выделялся этим Янаев, председатель ГКЧП, у которого руки ходили ходуном, как у больного паркинсонизмом
6) Танец маленьких лебедей, передававшийся постоянно по телевидению, так как из-за нерешительности ГКЧП ничего не предпринималось для подавления контрреволюции и потому не было никакой позитивной информации
      
    Была у меня ещё одна маленькая “тайна”. Однажды мне один из учителей (точно не помню, откуда он у нас появился, но кажется  это был мужчина, учитель рисования, подменявший нашу учительницу) поставил за что-то в тетради единицу (кол). Я тогда не мог понять, чем я мог вывести так из себя взрослого человека, тем более что я был ребёнком неконфликтным, вообще безобидным и к тому же хорошо учился, без троек, любил читать сказки (особенно впечатлила  меня сказка о чёрной курице, Алёше и жителях подземного города, которую  перечитывал несколько раз), умел сносно писать, хорошо считать и на палочках и без них. Про своего героя Евгения Онегина, не отличавшегося большими талантами или хотя бы способностями, поэт написал: “…Чего же боле? Свет решил, что он умён и очень мил”. А тут ни за что, ни про что – кол! Сейчас с высоты прожитых лет и на основе жизненного опыта и объективной информации могу предположить, что этот человек был либо несостоявшимся фашистом, либо будущим перевёртышем, озлобленным уже в то время на всё советское, либо и тем и другим в “одном флаконе” и мне надо было наплевать на его жалкие потуги унизить маленького советского человека, как говорится, растереть и забыть.  К такому выводу я пришёл после встречи и навязанного мне разговора с одним пренеприятнейшим типом во время отдыха в Турции. В тот же день я выплеснул свою досаду, неприязнь  и презрение к таким людям в следующем стихотворении.
Страдал недержанием речи,
Словесным поносом блевал.
Плюгавенький был человечек,
Гороховый шут и бахвал.
Часами болтать без умолку
По всякому поводу мог-
Не просто болтун, балаболка,
К тому же ещё демагог.
Систему советскую хая,
Порою срывался на визг.
Но, рот до ушей разевая,
Нахваливал капитализм.
Страдая поносностью речи,
Себя Цицероном он мнил.
Плюгавенький был человечек,
К тому же тупой, как дебил.
Такой же плюгавенький человечек был, наверно, и мой обидчик в то далёкое время.
 Но я не понимал тогда истинной причины такой дикости со стороны взрослого человека, и мне было очень обидно. Чтобы уменьшить обиду, я вырвал этот лист с единицей, сложил из него кораблик и пустил его в речку. Лучше было бы, конечно, пустить в реку если не самого перевёртыша, то что-нибудь из его вещей, но отвечать на пакость пакостью меня не учили ни мама, ни папа.
Мама поправлялась медленно, кость долго не срасталась, а потом срослась неправильно, пришлось делать операцию повторно, но всё равно и после этого нога не сгибалась в коленке и её приходилось много разрабатывалась, чтобы можно было ходить хоть и прихрамывая, но всё- таки не как с не сгибающимся протезом. В результате её выписали только к весне с обязательным продолжением лечения в водолечебнице.
Сейчас, конечно же, при родной буржуазной власти никто бы “за так”, бесплатно возиться с ней не стал, выписали бы с несросшейся костью через неделю или две в соответствии с “оптимальными” нормативами, разработанными “эффективными” менеджерами от медицины, и живи, как сумеешь. В крайнем случае могли ампутировать ногу, и выписать с напутствием:
“ковыляй потихонечку
 и про нас позабудь,
 может вырастет ножечка,
проживёшь как-нибудь”.
Таким образом, мы были предоставлены сами себе в течение всей зимы и весны. Отец появлялся у нас раз в одну или в две недели, привозил в мешке несколько буханок хлеба, ночевал и на другой день уезжал в новую командировку. Получали мы ещё по карточкам кукурузный хлеб и какие-то крупы, тем и жили. Было голодно и холодно, так как дрова приходилось находить самим, подбирая небольшие обломавшиеся ветки в соседнем колхозном саду. Стало полегче, когда в наши края пришла долгожданная весна. Появилось дополнительное пропитание в виде растущего на берегу речки конского щавеля и белых гроздей душистой акации, про которые в старинном романсе поётся, что они “вновь ароматом полны”. Но для нас важен был не столько аромат, сколько  сладковатый вкус и чувство хотя бы непродолжительной сытости после съеденных нескольких десятков таких гроздей. Случилась и другая небольшая радость: когда река вскрылась, брату удалось выловить среди плывущего льда толстую доску, на которую он сумел установить и  укрепить самодельную крупорушку, неизвестно откуда к нему попавшую, и мы как Робинзон Крузо были рады, когда на этом самодельном чуде удалось смолоть имевшиеся у нас небольшие запасы привезенной отцом кукурузы просеять через самодельное сито получившееся крошево и из муки спечь кукурузные лепёшки, а из крупы –  сварить мамалыгу (так на Кубани называли кукурузную кашу). А когда наступило лето и вода в речке стала потеплей, иногда удавалось под камнями поймать несколько раков. Хотелось поймать и рыбок, которые плавали вблизи берега, но на это нехватало ни сноровки, ни умения, ни подходящего инструмента: хотя бы самодельных удочек. Дом, в котором была наша комната, стоял на берегу речки, и мы уже предвкушали возможность купаться каждый день, даже присмотрели неглубокое место, где было песчаное дно. Но этим мечтам не суждено было сбыться. Где-то в конце весны или в начале лета отец  в один из очередных приездов сказал, что маму выписывают из больницы, но ей ещё надо будет долго долечиваться в Краснодаре, и здесь она, наверно, работать не будет, на её месте уже работает, пока временно, другой преподаватель, но он, скорее всего, и начнёт новый учебный год постоянным учителем вместо мамы. Поэтому нам надо готовиться к возвращению в Краснодар, тем более что ей одной будет трудно без нас. Как ехать, с кем и на чём – не уточнялось. Отец считал нас уже большими, и потому проблемы переезда по его мнению не должны были нас беспокоить.

12. Снова в Краснодаре. Новые заботы, трудности и испытания

После сообщения отца о предстоящем переезде мы жили ещё некоторое время в Северской в ожидании конца учёбы и начала каникул, чтобы получить табели о переводе в следующий класс. И вот настал этот день переезда. Отец помог собрать нам вещи, взял с собой столько, сколько мог унести одной рукой, и, сказав, что ему надо уезжать уже в командировку, велел нам в ближайшие дни самим добираться до Краснодара. Мы сами решили, что поедем вначале я и сестра, а брат останется с остальными вещами ждать, пока приедет отец или сестра  и помогут забрать всё остальное. Уехать всем вместе, оставив часть вещей  без присмотра даже на несколько дней, мы не решились, помня о том, как нас ограбили в 1943 году, пока нас не было в городе. Так и поступили. Добирались с сестрой до Краснодара в основном в тамбурах товарных поездов. Несмотря на малое расстояние, примерно в 40 километров, путь наш занял целый день, так как почти всё время шли военные поезда с техникой, топливом или бойцами, которые или не останавливались, или никого не подбирали,–было категорически запрещено. Составы были огромные, сестра насчитывала более 100 вагонов в каждом. Некоторые поезда, на которые нам удавалось сесть и немного проехать, отправляли в тупик или на запасной путь на неопределённое время, чтобы пропустить поезда, идущие на фронт, и нам приходилось искать новый состав, следующий в направлении Краснодара. Во время такой пересадки на одной из станций стали свидетелями тяжелейшей человеческой драмы: на столе в станционном помещении лежал молодой красивый парень без обеих ног, ампутированных по самый пах. Было видно, что он в жару, в полубреду что-то говорит, и мы услышали от кого-то, что он не жилец, что ампутация запоздала и гангрена пошла дальше. Прошло столько десятков лет, а эта картина иногда встаёт перед глазами и жалостью сжимает сердце. Наконец, к вечеру на очередном “товарняке” мы доехали до Краснодара, затем пересели на трамвай, доехали до той конечной памятной остановки, где я ночью сторожил мешок с кухонной утварью, и измотанные, усталые, да ещё с каким-то грузом отправились пешком домой. Начинался очередной новый этап нашей нелёгкой жизни. Ждали, когда приедет отец, чтобы поехать в Северскую за оставшимися вещами, но первым неожиданно приехал, вернее сказать, пришёл наш Алёша. Прибыл он со всеми вещами, которые погрузил на двухколёсную тачку, приспособленную для перевозки больших грузов. Эту тачку он где-то в станице “позаимствовал в силу жизненной необходимости”. 14-летний мальчик проделал 40-километровый путь с грузом за сутки, сделав только небольшой двухчасовой отдых в каком-то перелеске, опасаясь, как бы владелец тачки не обнаружил пропажу и не отправился на её поиски.   Такие были суровые условия жизни, которые формировали характеры людей и определяли их поведение и поступки в различных ситуациях. Возможно, что некоторые действия были бы неприемлемы для них при других обстоятельствах, не диктующих необходимость действовать в соответствии со стремлением выжить несмотря ни на что. И это относилось в полной мере не только к взрослым, но и к подросткам и даже детям. На дальнейшие события лета 1944 года у меня каким-то странным образом наложились  необычные провалы в памяти, когда некоторые события той жизни помнятся отчётливо и ярко, как яркие картинки в калейдоскопе, а другие моменты, как  соединяющие элементы начисто вырублены из общего рисунка того жизненного периода, и весь рисунок оказывается смазанным, потерявшим цельность. Раньше можно было вспомнить, уточнить что-то с мамой, сестрой, братом, а теперь не с кем. Тогда же как-то прошлая жизнь, особенно в деталях, и меня мало интересовала, да и старшие сами не проявляли инициативы в таких воспоминаниях. Для мамы это, вероятно, было связано с переживаниями, ворошить которые ей не хотелось, а брата  и сестру больше интересовало настоящее и будущее, чем прошлое. Брат же вообще, когда много позже я заводил разговор на эти темы, быстро его переводил на совершенно меня не интересующие темы, в деталях описывая, как он с кем-то встретился, с совершенно не знакомым мне человеком, как и о чём они говорили. Что это было? Защитная реакция, выражающаяся в отторжении и неприятии тяжёлого прошлого  даже в воспоминаниях? Для меня это так и осталось загадкой. А из того, что вспоминается сейчас, возникает, действительно, аналогия картинок во вращающемся  калейдоскопе.
Вот мы ловим с соседскими мальчишками под палящим июньским солнцем бабочек самодельными сачками, стараясь поймать наиболее красивых – гусариков, носы у всех красные, облупившиеся, а у некоторых и с волдырями. А вот мы после дождя в дорожных лужах (улица тогда была не заасфальтирована) делаем из грязи хлопушки, шлёпаем ими о землю. Тонкое дно у них с сильным хлопком разлетается, и мы, все в грязи, чумазые, радуемся, когда хлопок получается особенно сильным и нас всех с ног до головы обдаёт жидкой грязью. Поскольку из одежды на нас были только трусы, ноги босые, то родителям мы много забот со стиркой не доставляли, а мылись сами вечером  в воде, нагревающейся за день в ванне и не успевающей к вечеру остыть. Ещё любимым занятием было катание колеса с помощью специально изогнутой на конце толстой проволоки, негнущейся от небольших усилий и позволяющей управлять направлением движения колеса. А вот старшие ребята, сверстники моего старшего брата, большую часть свободного времени проводили за игрой в футбол самодельным мячом, не помню уже, как и из чего сделанным, на одном из пустырей за окраиной города, до которой от нас было два квартала. Но у них кроме игры были уже и заботы. Так, брат вместе с пожилым соседским мужчиной, дядей Федей Цинкаловым ходили на какое-то заброшенное поле, косили там серпами траву, набивали ею мешки и, уложив их на благоприобретенную нашим Алёшей тачку, везли продавать для кроликов или другой живности на рынок. Это было какое-то подспорье в скромном семейном бюджете. Потом к этому виду предпринимательства, как сказали бы теперь, прибавились ещё изготовление и продажа красивых, расшитых незатейливыми цветными узорами тапочек из мягкой c различными оттенками  кожи, которые тогда быстро раскупались и которые ещё и сейчас находят своё место в кустарном промысле на Кавказе и пользуются спросом у пожилых женщин. Здесь заглавную роль, конечно, играл дядя Федя, который и кожу как-то доставал через дочку Нину Фёдоровну, работавшую на местном кожевенном заводе, и необходимый сапожный инструмент имел – лапу, шило, дратву, иглы, и главное, умел шить тапочки. Этому мастерству он обучил и нашего Алёшу, и надо отдать ему должное, он быстро освоил это новое дело и вскоре из подмастерья, работавшего на подхвате, превратился в равноправного партнёра, самостоятельно шившего тапочки, не многим уступавшие по качеству и красоте тем, что шил дядя Федя. А обязанностью сестры являлось добывание хлеба по карточкам. Это было не простым делом. Надо было ни свет, ни заря занять очередь ещё до открытия магазина, иначе хлеба могло на всех не хватить и на нереализованные талоны получить хлеб можно было только на следующий день, и то опять же, если повезёт и хлеб не кончится до подхода твоей очереди. Затем надо было дождаться привоза хлеба, отстоять очередь на улице, бывало и под дождём (без зонта и плаща, что для нас тогда было непозволительной роскошью) до подхода к прилавку и ещё потолкаться непосредственно у окошка выдачи, где некоторые пытались протиснуться и отовариться без очереди.
Были такие пройдохи, норовящие хоть что-нибудь урвать у других, и тогда, несмотря на всеобщие бедность и лишения, но всё же их было намного меньше, чем сейчас в пору относительного “благоденствия”. И отношение народа к таким людям и их поступкам, проступкам, прегрешениям и преступлениям было резко отрицательное, осуждающее и презрительное, а родственники воров и мошенников, не говоря уж об явных уголовниках, чувствовали такое отношение к ним и стыдились за них. Так, например, когда мы жили в станице Ново–Мышастовской, произошло прискорбное происшествие, не оставившее никого равнодушным: молодой парень, по фамилии Семенюта, обворовал какую-то лавку, был пойман с поличным и осуждён, а его мать, молодая ещё женщина лет 40  не выдержала позора и повесилась, хотя никто её не осуждал, а многие даже сочувствовали её горю. Такие были мораль и нравы в обществе. И если тогда на неблаговидные поступки и даже преступления таких людей часто толкали послевоенная бедность и неустроенность, чувство голода и болезни детей, то сейчас побудительные мотивы к воровству, мошенничеству, грабежу и прочим непременным спутникам буржуазного образа жизни совсем другие: дух наживы, жажда обогащения без какой бы то ни было необходимости, сверх всякой меры, не останавливаясь ни перед чем в соответствии с пословицами и принципами: это не мои, твои проблемы, ты их и решай; моя хата с краю, ничего не знаю; и вообще, человек человеку – волк. Тезисно, в нескольких четверостишиях это звучит так:
   
  Наш человек, учили нас недавно,
Другому человеку – друг и брат,
И не считалось в жизни самым главным
Нахапать больше, чем другой, в стократ.
     Теперь не то, теперь мораль иная:
У нас в почёте, в славе нынче тот,
Кто ни стыда, ни совести не зная,
Награбит больше, больше украдёт.
      Охаяли, что раньше было, сдуру,
 И нынче каждый только за себя
И с ближнего готов содрать три шкуры,
Себя, любимого, лишь одного любя.
      Теперь другие времена настали:
Друг другу каждый ныне волк и враг.
О, как вы алчностью своей меня достали
            И неуёмной жадностью в глазах.
                ***
        Помимо денег в жизни есть
И ценности из века прошлого:
Надёжность, преданность и честь,
Не восприятье зла и пошлого.
       Увы! Неведомы теперь
Для многих истины простейшие,
Что всё же человек - не зверь,
Что люди есть ещё добрейшие.
         Но дух наживы, как удав,
И их сжимает мёртвой хваткою.
И многие, от зла устав,
Идут, сломавшись, на попятную.
         И сами начинают жить
По злым законам волчья логова:
Побольше лишь бы ухватить,
Ограбив бедного, убогого.
        Куда идём, чем дорожим?
Куда девалось благородство?
Тем повезло, кто не дожил
До этой мерзости и скотства.
Часто по инициативе людей, стоявших в конце очереди, устраивались переклички, чтобы отсеять тех, кто в это время отлучился, и за счёт этого самим продвинуться ближе к ”кормушке”. Поэтому иногда приходилось и мне приходить к магазину подменить сестру на время,  хотя бы для того, чтобы она могла сходить в туалет. Номер очереди писали на ладони химическим карандашом, и при перекличке он мог измениться.  Вот что касается нас, детей, память сохранила больше подробностей, а вот относительно родителей – какие-то провалы. Так, не могу вспомнить даже, застали ли мы дома маму, когда вернулись из Северской, или она находилась ещё в больнице. Не вспоминается также, что было с отцом, приезжал ли он из командировок или сразу обосновался где-то на новом месте работы агрономом, куда попозже приехали мы с мамой. В то же время помню, что в это лето попал в больницу с сильными болями в животе, наглотавшись с голоду вишен с косточками. Доставлял меня в больницу на “закорках” дядя Федя, так как, чтобы вызвать скорую помощь, надо было идти к телефону 10 с половиной кварталов, ближе тогда не было, а весь путь до больницы составлял 15 кварталов.  В больнице я пробыл несколько дней, всё обошлось для меня благополучно, и на следующий день я уже наслаждался манной кашей и белым хлебом с маслом, посыпанным сахаром.
С тех пор и по настоящее время  я готов с удовольствием есть такую еду каждый день и не понимаю тех, кто говорит, что терпеть не может такую кашу. Мне при этом вспоминается сказка Х. Андерсена  про голого короля, которую я считаю по глубине проникновения в человеческую сущность, “изяществу и простоте слога, а также полному отсутствию безнравственных тенденций шедевром”. Так вот, мне кажется, что большинство людей, с рисовкой заявляющих о своей нетерпимости к манной каше, подобно придворным, восхваляющим невидимое ими платье на голом короле, так же, как они боятся, что другие посчитают их недостаточно умными или не соответствующими занимаемой должности.
Мне, конечно, тогда и в голову не могло придти, что кому-то когда-то может не понравиться такая вкусная еда, и только из-за неё я готов был пробыть в больнице подольше. Омрачало это приятное пребывание только одно обстоятельство: у нас в палате лежал худой-прехудой мальчик со странной болезнью, заключавшейся в том, что его организм не мог принимать еду и всё сразу же  отторгал наружу. И будучи всегда страшно голодным, бедолага ночью взял из тумбочки у соседа какую-то еду, с жадностью её съел и тут же вырвал. Его так было всем жалко, что никто даже не ругал за это. На следующий день меня выписали, и я не узнал, вылечили ли этого мальчика. Хочется думать, что– да, и ещё одной жертвой войны не стало больше. Вскоре мы с мамой поехали в колхоз, где работал отец. В этом колхозе почему-то выращивали преимущественно только просо и подсолнух и сами производили на колхозных маслобойках подсолнечное масло. Поэтому, видно, на завтрак, обед и ужин всегда давали ложку пшённой каши в окружении нескольких ложек масла. Прожили мы там меньше двух месяцев, до сентября. У отца к этому времени то ли не сложились отношения на работе, то ли ещё что, но он уволился и поехал на Украину к своим родственникам, надеясь на их поддержку и помощь, а мы с мамой к началу учебного года вернулись в Краснодар, где я пошёл во 2-й класс, а Алёша и Оля – в 7-й класс. У мамы в это время, как и полтора года назад началась депрессия, как я теперь понимаю она находилась на грани психического срыва, врачи предписали ей ходить на процедуры в водолечебницу и принимать какие-то успокоительные микстуры типа брома и валерианы. Вопрос о продолжении работы в Северской отпал сам собой,  и хотя приказом по Краснодарскому крайоно от 10-го сентября 1944-го года она была освобождена от работы по состоянию здоровья на 6 месяцев, было ясно, что это руководство проявило такт и деликатность, но работать ей там больше не придётся и после выздоровления, и надо будет подыскивать новое место работы. А мы, дети, в это время опять как и в Северской были фактически предоставлены сами себе. Мне учёба давалась легко, но когда началась осенне–зимняя распутица, я из-за рваной обуви часто пропускал занятия в школе, путь до которой был не близкий, кварталов 8, да ещё в отсутствии хоть какой-то неразъезженной дороги или утоптанных тропинок, в которых бы не застревала обувь, норовя слететь с ноги, а то и  окончательно отделить  подошву от верха ботинок. Поэтому оценки в табеле успеваемости были не блестящие. Когда перед новым годом приехал отец и попросил показать ему табель, то, обнаружив в нём за две четверти несколько четвёрок и две тройки, с горечью сказал: ” Что же ты, сын, так плохо учишься?” Что я мог ему ответить? Сейчас не помню, что я тогда подумал и ответил ли ему что-нибудь, но тон его вопроса и сами слова запомнил дословно. У старших моих брата и сестры дела с учёбой обстояли хуже, во-первых, у них были те же “сезонно-погодные “ проблемы с обувью и одеждой, а во-вторых, у них вдобавок были большие перерывы в учёбе, фактически выпали два учебных года: полностью 1942–1943 годы и наполовину 1943–1944 годы, когда на голодное брюхо ученье было глухо. Я теперь точно не помню, но мне кажется, что следующий 1945–1946 учебный год они начали снова с 7–го класса.

13.  Снова все вместе в Краснодаре. Новый удар–смерть отца

Где-то незадолго до нового года вернулся из дальних странствий наш отец. Вернулся больной, опухший то ли от голода, то ли от недостаточной работы сердца или почек, оборванный, с разбитой вдрызг обувью, небритый, заросший седыми космами на полуоблысевшей  голове, духовно опустошённый, чтобы не сказать: опустившийся. От былой его красивости, некоторой вальяжности (даже в старой одежде) не осталось и следа. Родственники его, какие-то двоюродные братья и сёстры, племянники и кузины, у которых он, благополучный, с деньгами и подарками гостил перед войной и которые к нему благоговели тогда, теперь встретили его крайне холодно и неприязненно, глядя на него как на обузу, лишний рот в их семьях, ничем не помогли ни материально, ни морально. Промыкавшись у них больше  двух месяцев, не сумев нигде устроиться на работу, он без рубля в кармане отправился в обратный путь, добираясь не одну сотню километров на попутных товарных поездах и грузовиках, подрабатывая, где удастся, на еду, ночуя в холодных станционных помещениях на лавках, а то и на полу. Тогда-то, видно, и потерял здоровье. Мы, дети, не знали, как его утешить, поддержать, помочь чем-то, а мама сама нуждалась в психологической помощи. Такая была обстановка у нас в канун 1945 года. Шла ещё война, всюду была разруха и бедность, но маме как-то удавалось в каких-то организациях добиваться материальной помощи, и вот 31-го декабря она пришла радостная, открыла коробку, а там оказалось что-то невероятное по тем временам–праздничный торт. Наверно, он был сделан из самых дешёвых продуктов, но это был торт! Самый настоящий торт, о котором мы только слышали, что он бывает, а вид и вкус его даже не помнили. Но это была первая и последняя радость  в нашей вновь соединившейся семье. Отец и здесь, в семье, чувствовал себя обузой, лишним ртом, никак не могущим помочь детям и жене. Он стал уходить из дома с утра пораньше. Вначале мы думали, что он ищет хоть какую-то работу, а мама поняла и даже  увидела сама, что он ходит на близлежащий маленький рынок, расположенный рядом с конечной остановкой трамвая, откуда он ровно год назад, ещё здоровый и нестарый мужчина 55-ти лет тащил 10 кварталов довольно-таки тяжёлый мешок. Там, стыдясь явно просить милостыню, он ходил с голодным взглядом около торговых рядов, предлагал свою помощь женщинам: поднять или поднести какой-либо товар, и многие сердобольные торговки давали ему кто маленький кусочек колбасы, кто солёную хамсу или кильку, кто кусочек хлеба или ещё что-нибудь. Он складывал это всё в  котелок, закреплённый на поясе, и придя домой, пытался приготовить из этого для себя какое-то блюдо, не напоминающее истинное  происхождение его составляющих, чтобы не быть для нас нахлебником. Так продолжалось недели две, но после разговора с мамой он перестал уходить, замкнулся в себе и большую часть времени проводил в каких-то раздумьях. К тому же беда не приходит одна, следовали и более мелкие неприятности вроде того, что по ошибке вместо сердечного лекарства адониса, как-то выпил мензурку керосина, перепутав бутылки, цветом похожие одна на другую. Другой раз не удержал равновесие на ящике из-под патронов, которым не соблазнились воры, ограбившие нас в прошлом году, и больно зашиб себе поясницу с застуженными по всей видимости почками, после чего ещё сильней опух. Отлежавшись несколько дней, он побрился, почистил, как смог, одежду и обувь и снова куда-то ушёл с утра. Приплёлся в буквальном смысле этого слова домой он, еле передвигая ноги, и до вечера отмалчивался. Ближе к ночи старшие дети его разговорили немного, и мы поняли, что он пытался найти хоть какую-то помощь в крайтресте, где он проработал более 10 лет, но ему в обидной форме отказали во всём, даже в просьбе посодействовать с больницей, чтобы немного подлечиться и подкрепиться за казённый счёт хотя бы на скудном больничном пайке. После перенесенных унижений в заключение он сказал запомнившуюся всем нам фразу: “Учитесь, дети, презирать и ненавидеть чужих людей” и стал скручивать цигарку, что он научился очень ловко делать одной рукой. Очевидно, что к чужим людям он в это время относил и своих дальних в прямом и переносном смыслах украинских родственников. Алёша сказал, что лучше бы ему не курить, на что отец ответил: “Всё равно умирать, сынок”, и, покурив самокрутку у форточки, стал укладываться спать на детской кроватке у печки, где было потеплее. Это были последние слова, которые мы от него слышали. Утром, когда он необычно долго не вставал, его стали будить, но он не проснулся, хотя был ещё тёплый, во всяком случае не застывший. Очевидно, умер он под утро, возможно в сознании, но никого не стал звать на помощь, решив, что в этой жизни он всё, что мог, уже совершил и никому больше из своих родных помочь не сможет, а до других, чужих, ему не было дела, высказался на этот счёт он вполне определённо. Лицо его было спокойное, можно сказать, умиротворённое, не искажённое гримасой боли, вероятно, просто устало от непосильной работы и переживаний сердце и остановилось. Лежал он на боку, поджав колени, так как кроватка была короткой, и сам похожий на ребёнка, только с недокуренной самокруткой за ухом. Вызвали скорую помощь, она приехала не раньше, чем через час, и констатировала смерть от сердечной недостаточности, не стали даже пытаться спасать, сделать какие-то уколы. Случилось это 25-го января. Всё это происходило без меня, я уже успел уйти в школу раньше и описываю это со слов мамы и сестры. Когда я пришёл из школы, отец был уже обихожен и лежал на столе. Мне было тогда 8 лет, по тем суровым временам я был большой мальчик, но почему-то не воспринял смерть отца как невосполнимую утрату, как величайшее горе, не зарыдал, не заплакал, а только повторял что-то вроде “ как же мы теперь будем?” Может быть, война с её ежедневными смертями и потерями близких у знакомых, соседей, везде и повсюду сделала и детей менее восприимчивыми к потере родителей? Но скорее всего, это был шок замедленного действия, и познание всей горечи утраты растянулось у меня во времени и проявлялось периодически при виде счастливых детей с отцами, вернувшимися с войны живыми.
За многие годы после этого на эту утрату наложились  многие другие: смерть мамы, сестры, брата, родственников менее близких, друзей и хороших товарищей, и сейчас я более остро воспринимаю тяжесть и боль таких потерь  и чувство вины перед  покинувшими нас за то, что мало сделал для них при жизни. 
             Ничего не изменишь, ничего не исправишь,
Когда  близких теряешь, – ничего не вернёшь.
Непослушную память забыть не заставишь
Ни своё слабодушие, ни  нечуткость, ни ложь.
Слишком поздно обычно приходит прозрение,
Что со многими был бессердечен, не прав.
И теперь понимаешь с большим сожалением,
       Что приходишь к закату, от ошибок устав.
Если б юность была и добра, и разумна,
И как зрелость умела, и как старость мудра!
Но проводим мы лучшие годы бездумно,
А потом–в мир иной собираться пора.
  Через день или два отца похоронили на городском кладбище, почти в центре города. Меня на похороны не взяли по какой-то причине, и тогда один в пустом доме я, пожалуй, впервые ощутил, что отца больше никогда не увижу. По бедности на могиле отца никакого памятника не поставили, креста тоже, так как он был неверующим. Весной, когда стаял снег, брат с сестрой посетили кладбище, чтобы подправить могилку отца, но дощечки с его фамилией они не нашли, рядом расположенные холмики могил были все осевшие и тоже без крестов, памятников и даже без дощечек с фамилиями. Таким образом, они смогли только приблизительно установить место могилки отца–примерно в квадрате 10 на 10 метров.
 А когда несколько лет спустя привели меня на это место, то кладбище уже закрыли, все оставшиеся могилы тоже  были в запустении, и на месте погребения отца уже ничто не напоминало (даже бугорки сравнялись), что здесь покоятся останки людей, не переживших суровые годы войны, и среди них останки нашего отца. Цветы положили на “общую братскую могилу”. В этом есть наша общая вина, что не сохранили могилку отца, но мы были тогда дети, мать сильно болела, и никто из нас не догадался попытаться установить более точно место захоронения через контору кладбища и как-то обозначить его хотя бы самодельной деревянной оградой или простым, сколоченным из досок временным памятником.               
Поминки помогли организовать соседи, все поминали, как положено,  отца добрыми словами, особенно его трудолюбие, настойчивость, порядочность и честность. Слова, конечно, привожу не дословно, я и сам их не помню, да и, наверняка, простые люди говорили попроще, но смысл их был такой, и он полностью соответствовал истине, а не исходил из того, что о покойниках говорят только хорошее.
 Отец, действительно, был, как я теперь понимаю, глубоко порядочным высоконравственным человеком, заботливым семьянином, добрым по натуре, несмотря на внешнюю суровость и неразговорчивость. Эта неразговорчивость, как мне теперь кажется, объяснялась тем, что ему не с кем было говорить по душам, откровенно, рассчитывая на понимание и моральную поддержку ни на работе, ни дома. На работе, если такие люди ещё и оставались,  не пройдя через сеть доносов и оговоров в 30-е годы, то они не могли быть откровенными собеседниками, опасаясь быть неправильно понятыми, а то и оклеветанными. В полной мере это относилось и к отцу, справедливо полагавшему, что в такой ситуации  молчание – золото. Дома отцу тоже не перед кем было излить душу: дети были ещё малы для серьёзных разговоров, а мама, по-моему, не разделяла многих взглядов отца на современную жизнь, оставаясь по-прежнему, несмотря на все жизненные и социально-политические  кульбиты, романтиком-революционеркой начала 20-го века, воспитанной на идеях свободы, равенства и социальной справедливости. Кроме того, её  нервная система, ослабленная многими неблагоприятными жизненными перипитиями, начиная с первых лет революции и гражданской войны, не способствовала тому, чтобы быть советчиком отца по социально–политическим вопросам. Превалировала у неё проза жизни: как уберечь отца от возможных обвинений в попустительстве, а то и во вредительстве с неизбежностью репрессий в период раскулачивания,  коллективизации, последующего голода 30-х годов; как самой не попасть в это кровавое колесо доносов и репрессий подобно её брату Николаю, бывшему в 30-х годах главным инженером одного из крупных оборонных заводов в Москве и бесследно сгинувшему, очевидно, по чьему–то “ верноподданническому” холуйскому доносу “борца” c “врагами  народа”. Это лакейское холуйство, имея свои корни ещё с давних времён, задолго до крепостного строя, не искоренённое в годы советской власти, перекочевало, ещё больше распушившись, в наше время всеобщего преклонения перед богатством и поклонения его владельцам, доходящего до холопского унижения. Об этом следующее стихотворение, не претендующее на полноту раскрытия вопроса, но как-то объясняющее некоторые факты не нормальных отношений между людьми в годину испытаний, когда вместо поддержки друг друга они…
      
        Холуй, лакей и холоп –
Что общего между ними?
В поклонах готовы разбить свой лоб,
Молясь на своего господина.
       А чем же разнятся они,
И есть ли такая разница?
Ведь все они челяди барской сродни,
И все челядью кажутся.
       А разница в том, что холуй и лакей
Находят своё в том призванье,
А холоп не доволен судьбой своей
И видит в ней наказанье.
        И потому сомнение есть,
Что он не взбунтует когда-то.
             И будет его беспощадна месть,
             Бессмысленна, но и свята.
Мама терпеть не могла проявления в людях всех этих качеств. И в то же время она не любила близкое по духу отцу крестьянство, особенно зажиточное, считая их мироедами, душегубцами, не жалеющими ни себя, ни близких, а уж тем более чужих людей. Эту нелюбовь она перенесла на многих соседей в Краснодаре, считая, что все они бывшие кулаки, только более умные, чем другие, своевременно распродавшие своё добро и перебравшиеся в город, не дожидаясь раскулачивания и коллективизации. В этом убеждении она ещё более окрепла после того, как нас дважды ограбили свои же и вдобавок грозили отравить наш  колодец, вырытый отцом одной рукой, за то, что мама пригрозила не давать им их него воду, если они не почистят его, пока он совсем не засыпался, так как он изнутри  ничем не был обложен – то ли у отца не хватило сил, то ли времени, то ли  того и другого, да ещё денег на необходимый материал. А соседские здоровенные мужики, типа Процай–бугай, наверно, ещё призывного возраста, но сумевшие как-то улизнуть от призыва, не могли вырыть  для себя колодцы, а предпочитали пользоваться чужим  на халяву, не заботясь тем, что он уже засыпается. Ни дать, ни взять – прообраз современных халявщиков и хапуг, естественного порождения буржуазного образа жизни. Но ведь тогда уже 20 лет прививался дух коллективизма, взаимопомощи и порядочности, а изжить полностью чуждые тому обществу нравы не удалось.
Больше всего отец доверялся, по-моему,  дочери Оле, рассказывал ей о своей жизни в станице и на хуторе, службе в армии, участии в 1-й мировой войне, ничего не говоря или говоря уклончиво о гражданской войне. Возможно, как и многие тогда, он служил и в красной и в белой армиях. Но сестра была ещё слишком мала, чтобы быть полноправным собеседником, которому можно было всё доверить и полностью раскрыться. В общем, как я теперь понимаю, отец был несчастным человеком с тяжёлой судьбой, доставшейся многим в те трудные времена. Наибольшую радость он находил в семье, но мы,  к сожалению, оценили это слишком поздно, а могли, наверно, уделять ему больше внимания, приносить больше счастья и умиротворения, душевного спокойствия и доброты. Его излишняя порой прямолинейность осложняла ему жизнь, но исходила она не от вредности или неуживчивости характера, а от того, что он не мог кривить душой, притворяться, а тем более подхалимничать, видя вокруг себя бескультурье, хамство, безграмотность и в то же время карьеризм, основанный не на профессионализме, а на выуживании дивидендов из членства в партии. Это ему и припомнили, наверно, когда он обратился за помощью в крайтрест. И оказывается, что добрые или плохие дела определяются не только политической системой, социальным укладом, сформировавшимся образом социального поведения и морали, но и людьми, живущими и работающими рядом с нами. Не ходя далеко за подтверждением этой мысли, можно привести в пример, как маме неоднократно помогали в различных организациях такие же ”чужие”  люди. Противоположный пример могу привести из своей жизни, когда для меня раскрылась неблаговидная сущность ”чужих”  людей,, которые ко мне все относились вроде бы очень  уважительно, когда работал и был им полезен, нужен (половине преподавателей кафедры особенно из числа молодых, я из добрых побуждений, бескорыстно оказывал помощь в становлении кандидатами наук, доцентами, даря им целые параграфы, а иногда и главы диссертаций, включая их соавторами во многие свои статьи, учебные пособия и другие научно–методические материалы, которые надо иметь каждому претенденту на получение учёных степеней и званий). А в этом вопросе у многих преподавателей, и не только молодых, дела обстояли плохо: то ли чего-то не хватало некоторым (элементарной специальной и математической подготовки или опыта выполнения таких работ), то ли лень обуяла, трудиться не приучены, а хотелось многого, всего и сразу. Я тогда пришёл к выводу, что почти любой военный кандидат наук из НИИ 2 МО почти на голову выше почти любого штатского доцента университета. Выделяющимися в лучшую сторону по своим способностям, эрудиции и умению выделять главное запомнились Шалунова Майя, Мироненко Саша, Козлова Юля, способные самостоятельно разбираться в достаточно сложных задачах и решать их. С большинством же  приходилось изрядно потрудиться.  И что же получил я в благодарность, когда после 20 лет работы доцентом на одной и той же кафедре  в университете решил, что пора закончить эту работу и заняться осмыслением и подытоживанием жизни? Никто из моих бывших молодых   коллег,   ни разу не позвонил, не поинтересовался здоровьем, не поздравил с праздниками, и это  мне представляется то ли пробелами в воспитании, то ли ставшей обычной нормой взаимоотношений в буржуазном обществе, согласно которой чувства благодарности и элементарной  вежливости относятся теперь к категории ненужной дурости совковых простаков. А может быть дело в другом? В том, что не захотелось больше работать “просто так на дядю за одно спасибо”?
Возникло какое-то странное чувство то ли обиды, то ли жалости к этим обокравшим себя людям, сузивших свой духовный мир до единственного страстного желания как можно больше заработать, не считаясь ни с чем, и  привыкших “на аршин предлинный свой людскую честь и совесть мерить”. Под влиянием такого чувства было написано стихотворение  “У нас кафедре…”.

У нас на кафедре, как в том политбюро,
Где каждый был работой перегружен.
И был за это соцтруда герой
И на посту до смерти всем был нужен.

И потому никто не покидал
До самой смерти тёплое местечко,
Пока совсем уж мозг не усыхал,
Пока хоть как-то хлюпало сердечко.

А если ты решишь закончить труд
Ещё не очень дряхлым стариканом,
Тебя твои коллеги не поймут,
И все тебя за то сочтут болваном.

Ведь мог ещё деньгу ты загребать,
И всем бы ты казался безупречным.
А коль ушёл–забудут про тебя
И вычеркнут из памяти навечно.

И больше поздравлений ты не жди,
И приглашения на званый ужин.
Что делал для других, то–позади,
Теперь, уйдя,– ты никому не нужен.

А потому не торопись добро
Творить, добра за это не дождёшься.
Держись за место, как в политбюро,
Пока от дряхлости и дури не загнёшься.
 Поэтому  к последнему отцовскому напутствию нас относительно чувств к чужим людям  мы относились критически, не абсолютизируя его, но и не отвергая полностью. Размышления о том, как на людей подействовал не в лучшую сторону переход к рыночным отношениям, вылились в стихотворение
                Скупой и жадный               
                Скупой и жадный – не одно и то же.
Скупой дрожит над каждым пятаком,
А жадного всё время жаба гложет,
Что кто-то лучшим завладел куском.
         И чтобы больший кус себе оттяпать,
Чтобы богатством большим завладеть,
Готов он безрассудно рвать и хапать
И никого при этом не жалеть.
          Скупой же не от бедности скупится:
Он побыстрей богатым хочет стать.
Несчастные! – Пора остановиться:
В одном богатстве счастья не сыскать.
          О, время наступило не простое,
Что делаешь с хорошими людьми?
А было ведь когда-то золотое –
Главенства чести, дружбы и любви.

“Разродившись” этим стихотворением, я всё-таки задумался, что же могло так изменить многих людей не в лучшую сторону, мягко выражаясь,   за относитнльно короткое время. Причины и истоки скорей всего, следует искать в 30–х годах, когда доносчики и провокаторы, подливали горючее в огонь репрессий, без чего бы он не разгорелся в такой пожарище при всём старании его поджигателей. Наверно, такие люди-нелюди, уцелевшие в этой поддерживаемой ими мясорубке, и стали потом перевёртышами,, агентами влияния, диссидентами и прочей шелупонью, внёсшей весомый вклад в развал страны и в последовавшие за тем её разгром и разворовывание.
   Но вернёмся от поэзии, как говорится в одной присказке, к нашим баранам. Отвлеклись мы на “проблему” чужих людей и на отношение к ней в  повседневной жизни. Мама наша, как умный человек, понимала, что нам, детям, предстоит жить в том обществе с его издержками и достоинствами, которое сложилось исторически, и мы не должны быть в этом обществе ни изгоями, ни белыми воронами. Она сама в своё время была активной сторонницей новых революционных преобразований, членом партии большевиков, о чём рассказ будет позднее. Поэтому и старалась воспитать нас в духе коллективизма, поддержки коммунистических идей, поощряла в нас желание вступать в пионеры, затем в комсомол, понимая, что иначе жизненный путь наш будет, мягко говоря, не лучший. Взрослея, я понимал, что последние слова отца не следует воспринимать в прямом смысле, но что в них есть и доля истины по отношению к некоторым из окружающих нас людей, особенно к хамам, бесчестным,  непорядочным людям и многим другим, объединяемым общим стремлением не останавливаться ни перед чем, вплоть до предательства и переступания через трупы, для достижения своих меркантильных и в общем-то мелких целей по сравнению с ценностью человеческой жизни и идеалами добра и справедливости, главенство которых до недавнего времени в нашей стране не оспаривалось почти всеми. Теперь, увы, не так. И тема чужих людей и взаимоотношений с ними напоминает о себе гораздо острее, чем в год смерти отца.
                Чужие люди – есть чужие люди:
Они как волки, сколько ни корми,
Всё смотрят в “лес”, где их не обессудят
За обращенье хамское с людьми.
        Учитесь презирать и ненавидеть
Чужих людей, которые хамят,
И грубостью не бойтесь их обидеть,
Другой язык им просто не понять.
          Добро чужим мы делать перестали,
Чтоб на добро не отвечали злом.
Увы, такие времена настали:
Теперь мы в новом обществе живём
.
У меня не было потребности быть душой любого  общества, любой компании, иметь в друзьях как можно больше товарищей, но я и не чурался в излишней мнительности настоящей дружбы. У  меня были хорошие друзья, дружбу с которыми я с удовлетворением и симпатией вспоминаю и сейчас: это Володя Суслов, Петя Сергеев, Володя Барчуков – в 7–м классе, Анатолий Добровольский – в 9–м 10–м  классах, Геннадий Янбых, Вячеслав Бондаренко, Николай Селин, Эдуард Фурманов – в первые годы учёбы в Академии. И наиболее близкими друзьями ещё с учёбы в Академии были Лев Хохлов и Вячеслав Фёдоров, дружбу с которыми я поддерживал в течение многих лет после окончания  Академии.  К сожалению оба они уже ушли в мир иной. И остался один наиболее верный и преданный друг Анатолий Филимонов, мой бывший адъюнкт–заочник, у которого я был научным руководителем диссертации. Дружны мы и с его женой Надеждой Васильевной, с их детьми Галей и Алёшей, знаем внука Толю, названного так в честь его славного деда. Дружбе этой скоро уже 40 лет, и надеюсь, что мы сохраним её до конца. В последние лет 10 моей работы в НИИ–2МО мы были очень дружны с Сергеем Колгановым, курировавшим тогда наше управление, как член секции НТК Войск ПВО, а затем и в более высоких должностях Комитета, которому наш институт непосредственно подчинялся.  Много лет назад мы встретились в Твери, тогда ещё Калинине с моим однокашником по Академии Юрием Карпинским. Мы с ним единомышленники по жизни, хорошо понимаем и ценим друг друга за открытость, прямоту и порядочность, много лет поддерживаем хорошие товарищеские отношения. К сожалению, с годами становимся тяжелей на подъём и теперь  общаемся с ним в основном по телефону, а он со своим другом ещё по Академии Николаем Жариковым, оказавшимся “волей судеб” на Украине, – письмами, и так вот обмениваемся новостями об общих знакомых по учёбе, круг которых с каждым годом сужается.В последний год во мне заговорили ностальгические чувства, и я попытался установить связь со многими однокурсниками, но, знать, поздно спохватился: некоторые письма вернулись не востребованными, а у других моих адресатов сменились телефоны. Удалось связаться только с одним–Вячеславом Охапкиным, а через него–с Михаилом Лебедевым, от которого узнал, что больше половины наших погодков–однокурсников уже навсегда покинули нас, уйдя в мир, где все одинаково свободны и равны. Ещё один урок жизни: всё надо делать вовремя, не откладывая на потом, когда бывает уже  слишком поздно.
 Сестра моя также не стремилась к “многоподружию”. А вот брат просто обожал чужих людей. У него даже была любимой поговорка: хороший сосед лучше плохого родственника. Все знакомые его были по его словам отличнейшими людьми, заслуживающими всяческой любви и одобрения. И хотя многие из них через какое-то время не оправдывали столь лестного к ним отношения, а некоторые даже наоборот платили неблагодарностью, его жизненное кредо в этом плане не менялось. Вероятно, здесь уже сказывалось сильное влияние его жены, под воздействием которого он находился всю жизнь, испытывая свою какую-то непонятную, наверное, внушённую ею то ли ущербность, то ли несостоятельность по сравнению с другими чужими людьми. Мне всегда казалось, что они совершенно разные люди, и отсутствие гармонии в их отношениях, тёплой, душевной атмосферы в семье, подлинной, а не показной любви и заботы друг о друге, она старалась компенсировать наличием многочисленных друзей. Недостаток тепла в семье он восполнял за счёт очень тёплого и уважительного отношения к нему брата жены Павла Конорезова и его жены Александры Фёдоровны и их дочерей Лены и Люды Брат мой был добрым, честным, трудолюбивым, очень хорошим человеком, но, мягко говоря, нецелеустремлённым и слабохарактерным, легко подверженным чужому влиянию, порой не лучшему. Он мог вспылить, чувствуя несправедливость предъявляемых ему упрёков и обвинений или вообще неправоту “поучающих” его, но быстро отходил после ласкового “поглаживания по шёрстке”, соглашался со всем, против чего только что “бунтовал” и делал всё, что ему “советовали“. Хотелось написать более тёплые слова, но горечь и жалость за неудачно прожитую жизнь – не лучшая почва для рождения восхваляющих, благодарственных и приукрашивающих строк.
Моё же кредо по данному вопросу   было на протяжении всей жизни неизменным, и я попытался выразить его  в стихотворении   “Чужие люди”, в котором его распространяю, конечно, не на всех, а на худшую часть чужих людей.         
 
14. Краснодар. Последние месяцы войны

После столь длительного нелирического отступления, вызванного переплетением мыслей  о прошлом  с событиями и коллизиями теперешней жизни, вернёмся к событиям тяжелейшего для нас начала 1945-го года. После похорон отца мама снова впала в депрессию, могла часами ходить из угла в угол или сидеть, уставившись в одну точку, в мыслях своих каких-то находясь далеко-далеко и во времени, и в пространстве. А мы все опять были предоставлены сами себе, как-то умудрялись прокормиться за счёт хлебных карточек и “доходов” от продажи чувяк, изготовлением которых вместе с дядей Федей вновь занялся Алёша, оставшийся теперь за главу семьи ввиду болезненного состояния мамы. Я умудрился, пропустив больше половины уроков, как-то закончить 2-й класс, а Ольга и Алексей, кажется, бросили посещать школу и не перешли в очередной класс. Оля весной уехала на заработки на лесоразработки, где  занималась заготовкой дров на будущую зиму. Работа велась где-то в предгорьях. Лес в горах пилили и рубили мужчины, а ветки, сучья удаляли с деревьев женщины, в том числе и Оля, и сплавляли вниз по реке, где их снова вытаскивали из воды и подготавливали к дальнейшей транспортировке. На этих работах она мало заработала, но сильно простудилась, получила ревматизм и вернулась домой через несколько месяцев, где-то в июне–июле, всё ещё не выздоровевшая полностью. Но молодой организм переборол все болезни, хотя ноги и спустя много лет давали о себе знать ноющими болями. Алексей иногда всё же посещал школу, хотя и без каких-либо успехов в учёбе. Во всяком случае запомнилось, как однажды утром он с громким криком вбежал во двор и радостно провозгласил: –Ура! Победа!!! Сегодня занятий не будет! Было 9-е мая 1945-го года. Так мы одни из первых на нашей окраинной улице, поскольку радио тогда ни у кого в наших домах не было, узнали об этом  долгожданном событии. Вскоре радостные крики стали раздаваться и в соседних дворах, и взрослые люди, и дети высыпали на улицы, смеялись, а некоторые и плакали, те, у кого погибли близкие.
В заключение описания этого незабываемого дня хочу привести здесь стихотворение неизвестного мне автора, попавшееся мне несколько лет спустя написанным от руки и не встречавшееся мне никогда потом ни в каком виде, сохранившееся только, возможно, в единственном экземпляре в моей памяти. Оно произвело на меня такое неизгладимое впечатление, что, прочтя его несколько раз, я запомнил его дословно на  всю жизнь, так что мне порой кажется, не написал ли его я сам, а кто-то нашёл его и переписал  своей рукой. Но это, конечно, гипербола. А вот само стихотворение, которое, возможно, и вас впечатлит так же, как  меня.
         Это было в мае на рассвете.
Нарастал у стен рейхстага бой.
Девочку немецкую заметил
Наш солдат на пыльной мостовой.
                У столба, дрожа, она стояла,
Детский рот перекосил испуг,
А куски свистящего металла
Смерть и муку сеяли вокруг.
         Тут он вспомнил, как, прощаясь летом,
Он свою дочурку целовал.
Может быть отец девчонки этой
Дочь его родную расстрелял.
         Но сейчас в Берлине под обстрелом
Полз боец и, телом заслоня,
Девочку в коротком платье белом
Осторожно вынес из огня.
          И, погладив ласково ладонью,
Он её на землю опустил.
Говорят, что утром маршал Конев
Сталину об этом доложил.
          И в Берлине в праздничную дату
Был воздвигнут, чтоб стоять в веках,
Памятник советскому солдату
С девочкой спасённой на руках.
          Он стоит как символ нашей славы,
Как маяк, светящийся во мгле.
Это он, солдат моей державы
Охраняет мир на всей земле.
 Закончился тяжелейший период в жизни нашего народа и нашей семьи тоже. Все жили надеждой на лучшее, и мы–тоже.

Глава 2. Послевоенное детство и отрочество
Краснодарский край, Кубань. 1945–1950 гг.

            1. Краснодар. Первое послевоенное лето
Жизнь налаживалась, налаживалась у всех и у нас тоже. Мама уже к этому времени стала приходить в себя, начала оформлять документы на отцовское наследство, подыскивать для себя работу, если не в городе, что было практически нереально, то хотя бы не очень далеко от города и чтобы было, где жить, то есть школа обеспечивала жильём. Такое место нашлось в станице Ново–Мышастовской в 40-ка километрах от Краснодара. Но место преподавателя и жилплощадь там освобождались только в августе, а до этого времени мы были сами себе хозяевами, “вольными хлебопашцами”. Брат, как и в прошлое лето косил траву с дядей Фёдором и продавал её на рынке, сестра обеспечивала отоваривание хлебных карточек, а также сажала в саду какую-то зелень, что являлось подспорьем в нашем скромном рационе. А я, пользуясь привилегией самого младшего в семье, навёрстывал упущенные детские беззаботные радости: почти весь день проводил на улице с соседскими ребятами: Женей и Колей Велько,  с внуками дяди Феди–Витей и Раей Цинкаловыми, Раей Стариковой и её соседкой Тоней, с Витей Калинниковым, с Толей Сень, Женей Куцем, то бегая в догонялки или играя в прятки, в “гуси-лебеди”, а то играя и на мелочь в “пожара” или “об стенку” или гоняя “жостку”, представлявшую собой кусочек овчины или какой-либо другой кожи с укреплённым в середине кусочком свинца, придающим ей тяжесть и нужное направление при ударе. Смысл этой игры заключался в том, чтобы как можно большее число раз ударить ногой по “жостке”, не дав ей опуститься на землю. Проигравший должен был “маяться”, набрасывая “жостку” на ботинок выигравшему, который её отбивал как можно дальше, и так до тех пор, пока мающийся её не поймает. Эта игра, как эпидемия, охватила ещё год назад целые районы страны, а затем также быстро пошла на спад и сошла на нет уже в следующем году. Ещё делали мы пращи из рогаток, резиновых полосок и кусочков кожи для закладки в него камушка, которым и производился выстрел. Стреляли по неживым мишеням на меткость, но иногда некоторые ребята стреляли по воробьям. Выстрелил однажды и я, и выстрел к моему великому огорчению оказался точным. Воробушек был ещё жив, но уже не жилец, и я ничем не мог ому помочь. С тех пор у меня сложилось устойчивое предубеждение к охотникам, особенно к охотникам не на дичь, а на зверя, притом мелкого, безобидного, не могущего постоять за себя. И не случайно, мне кажется, все правители и наши, и не наши  были заядлыми охотниками, так как у всех у них не было  ни жалости, ни сострадания ко всему  живому, а иначе им бы не прорваться к вершинам власти: не они, так их бы съели и не поперхнулись. Я же к власти, к лидерству никогда не стремился, а неуёмные  претенденты на лидерство у меня всегда вызывали антипатию и желание набить морду, что обычно оказывалось или невозможным или того не стоящим, так как лично меня не задевало. Гораздо приятнее, чем стрельба из пращей, были походы на зарой, мелководный пруд, оставшийся от рытья котлована и забора песка; отсюда, наверно, и название водоёма, от слова “зарыть”, что собирались сделать, да так и не сделали в течение многих лет на радость нам. Там я сам научился плавать.
 “Но недолги были радости”,– применительно ко мне эти слова поэта означали, что не успел я вкусить все прелести беззаботной детской жизни и попал с двухсторонним крупозным воспалением лёгких в больницу, с температурой больше 40 градусов и в бреду. Хорошо ещё, что обнаружили меня сравнительно вовремя в таком состоянии: свалившимся с кровати и лежащим на полу, бредящим, полыхающим от внутреннего жара, но ещё живым. Пролежал я в больнице почти месяц, чуть ли не до самого отъезда в станицу. Но организм, несмотря на все тяготы и лишения  военного детства, перенёс болезнь без осложнений, что позволило  пройти в дальнейшем по здоровью  медицинские комиссии при поступлении в подготовительную лётную школу и военную академию. Так что всё обошлось, можно сказать, что все отделались лёгким испугом.   Иногда мама брала меня с собой в город,  она окончательно выздоровела, снова стала энергичной и деловой, посещала какие-то учреждения, добивалась какой-то помощи как мать многодетной семьи, теперь уже не только продуктами, но и обувью и одеждой, получаемыми по лендлизу от союзников по войне–англичан и американцев. Благодаря этому мы прибыли к новому месту маминой работы и нашей учёбы не какими-то оборвышами, а вполне прилично по тем временам одетыми и обутыми, во всяком случае соответствовали представлению об учительской семье, как о чём-то не ординарном, отличном от станичного быта, вызывающем уважение. Мы с нетерпением ждали, когда же можно будет ехать, ехать навстречу новому, хорошему, обещающему исполнение всех наших скромных тогда желаний, основным из которых было сытно и вкусно поесть. И наконец, такой день настал, и мы тронулись в путь, не помню точно, каким транспортом, вероятнее всего всё той же подводой, везомой безотказной лошадкой.

2. Станица Ново–Мышастовская.  Впервые сытая жизнь

Судя по расстоянию (40 километров) ехали мы недолго, и к вечеру были уже на месте. Станица была большая, с населением в несколько тысяч человек. По меркам центральной России это крупное село со статусом районного центра. Но Ново–Мышастовская не являлась даже  районным центром, который находился в соседней станице Марьянской, на 12 километров ближе к городу. Но блуждать и расспрашивать, куда ехать, нам не пришлось, так как дорога от въезда в станицу, никуда не сворачивая, вела прямо к центру, где находились все административные здания, в том числе и школа (№ 7), конечный пункт нашего следования. А рядом со школой, в углу школьного двора расположилась квартира, которую нам предоставили местные власти. Средняя школа № 7 была 10-летней, располагалась на 2-х этажах и обеспечивала проведение занятий во всех классах в одну смену. Кроме этого рядом располагались два небольших одноэтажных здания, отведенных для проведения занятий с учениками начальных классов. В этой школе я и начал заниматься в 3-м классе. C  местными ребятами я подружился быстро. Вначале они меня поддразнивали, называя кацапом за то, что я не умел говорить, как они, – “балакать”. Это смесь  русского и украинского языков, до сих пор сохранившаяся среди пожилых людей. Но я быстро освоил эту “грамоту” и когда я стал говорить как все, например, “та хиба ж цэ дило, визьмы драбыну, та слазь на горище”,  что в переводе на русский означало: “да разве это дело, возьми лестницу и влезь на чердак”, меня приняли за своего. Учиться мне было легко и нравилось. Нравилась мне и наша  учительница – Синицына Ефимия Фёдоровна. Спокойная, добрая, как я теперь понимаю, любящая детей и своё учительское дело, очевидно, из интеллигентной семьи, что по тем временам было редкостью. Может быть поэтому и запомнилась она, как первая учительница, а не те учительницы 1-х и 2-х  классов, у которых я учился, хотя о них остались тоже хорошие, правда, весьма смутные воспоминания и не запомнились ни лица, ни имя и отчество.
 А эту Юхиму Фёдоровну, как звали её в станице колхозники, помню даже сейчас, и из сотен фотографий, если бы мне их показали, сразу бы узнал её. Так же хорошо запомнилась из учителей той поры учительница русского языка и литературы Дарья Семёновна, фамилию которой к сожалению забыл. У неё я учился уже в 5-м классе и одну четверть 6-го класса, но и этого времени хватило, чтобы проникнуться к ней симпатией и уважением. Спустя много лет, уже в 30-летнем возрасте, гонимый ностальгией по местам детства, я заехал в станицу Ново–Мышастовскую, разыскал Дарью Семёновну и был очень рад повидаться с нею. Она тоже хорошо всех нас помнила, живо интересовалась жизнью нашей семьи, очень сожалела, что мама уже умерла. К моему огорчению умерла уже и моя первая, как я её считал, учительница Ефимия Фёдоровна и даже сына её Славу не удалось увидеть, он уже давно уехал из станицы. Разъехались и все мои бывшие одноклассники, с которыми я дружил больше, чем с другими,– с Толей и Людой Колесниковыми, Колей Волкодавом и Ниной Середой.. И с грустью походив по изменившимся улицам, зайдя в школу и не узнавая многие классы, я всё же вернулся в Краснодар просветлённым, как бы снова побывав в детстве.
По меркам сельской местности и того послевоенного времени школа была сравнительно богатой, с приличной мебелью и сохранившимся оборудованием кабинетов. И это при том, что несколько месяцев в станице хозяйничали немцы. Но им, видимо, тогда было не до того, чтобы наводить “новый порядок” на занятых территориях–головной болью был Сталинград. Квартира наша тоже  имела приличный вид и представляла помещение, вполне пригодное для сносного проживания без дополнительного ремонта. Главное, что печка была добротная, не дымила, легко растапливалась и обогревала две наши комнаты, примерно в 20 и 10 квадратных метров. Вход был с веранды, пусть не утеплённой, но всё же застеклённой, пригодной для хранения каких-то продуктов, не боящихся несильных морозов, что тоже представляло для неизбалованных жизнью людей большие удобства. Было подведено электричество, а вот воду приходилось носить из колодца, и, соответственно,  раз не была подведена вода, туалет был во дворе. Но мы к этому были приучены прошлой жизнью, и жизнь на новом месте представлялась нам прекрасной. К тому же в квартире уже была кое-какая мебель, и нам оставалось только обустроиться, как нам представлялось лучше, и дальше жить и радоваться. Вот как мало надо человеку для ощущения благоденствия и “полного счастья” после перенесенных мытарств, потерь и мучений. Но главное, что нас поразило больше всего,– это возможность сытой жизни, от которой мы отвыкли в течение всех 4-х лет войны. Здесь же, во-первых, правление колхоза выделило нам единовременную материальную помощь в виде муки, подсолнечного масла и ещё чего-то важного, полезного и вкусного. Во-вторых, маминой зарплаты здесь, где денег в обороте у колхозников было очень мало и потому цены были низкие, хватало на то, чтобы покупать и у соседей, и на рынке по выходным дням и молоко, и яйца, и самодельное сливочное масло, которое здесь продавалось в форме лепёшек, и даже иногда живую куру для приготовления супа–объедения. Наконец-то мама оттаяла и просветлела лицом, а мы, дети, тоже оживились и “вспомнили” детство. Правда, старшим было уже по 16 лет, но всё равно в таком возрасте, наверно, хочется снять с себя груз ответственности за обеспечение “прожития” каждый день и почувствовать детскую безответственность и возможность расслабиться. В станице работал клуб, каждую неделю завозили новую киноленту. Особой популярностью пользовались фильмы “Первая перчатка”, “Молодая гвардия”, ”Подвиг разведчика”, которые смотрели по несколько раз и некоторые фрагменты запоминали наизусть. А мне удавалось к тому же смотреть все фильмы бесплатно, проходя по контрамаркам, выдаваемым мне заведующим клубом, любителем шахмат, у которого я “ходил в друзьях“, так как днём играл с ним в шахматы и притом часто у него выигрывал. Так счастливо и безмятежно протекали наши дни вплоть до лета следующего 1946-го года, года большой засухи и начала новых наших лишений и страданий. Но в канун нового года никто этого не знал, и мы весело отметили новый 1946-й  год. Мама пригласила к нам в гости весь класс, в котором она была классным руководителем, наварила вареников, испекла пирожков, сделала винегрет, а ребята принесли сладкую минеральную воду, квас и ещё какую-то снедь прихватили. В результате мы впервые с песнями и плясками весело встретили и отпраздновали новый год.

3. Там же. Испытание засухой и голодом. Рай в пионерлагере

Казалось бы в начале 1946-го года ничто не предвещало беды. Наоборот, сперва всё шло хорошо, выпало много снега, что предвещало хороший урожай. Затем резко потеплело, снег быстро стаял и к дню Красной армии, 23-го февраля, неожиданно расцвели абрикосы, украсив розово- белоснежным цветом всю станицу, так как абрикосы росли почти в каждом дворе. Большинство радовалось, и только некоторые старые люди говорили, что не помнят такого на своей долгой жизни, и как бы это не  было к худу. Но, как всегда, большинство считает себя правым и не прислушивается к мнению меньшинства. Однако через несколько дней стало резко холодать, ударил морозец, весь цвет облетел, и деревья после бело-свадебной красоты имели некрасивый вид общипанной курицы. А к 8-му марта опять стало тепло, подули тёплые ветры, становящиеся жаркими. Земля быстро подсыхала, а вскоре и стала трескаться от жары. Хлеборобы, радовавшиеся вначале возможности быстро отсеяться, стали с тревогой опасаться за всхожесть семян. Все ждали хотя бы маленьких дождей, но дождей ни больших, ни маленьких не было. Причём не было не только поблизости, но, как передавало радио, и во всей Кубани, и на Украине, и во многих других областях необъятной нашей страны. Ухудшилось продовольственное обеспечение через магазин кооперации, стало труднее купить продукты у населения. Нам выделили участок земли для так называемого подсобного хозяйства, размером в 10 соток. Кое-как мы с ним управились, посадив, как и все, кукурузу, подсолнух, фасоль, но в условиях засухи и искусственного полива всходы получились слабые, росли плохо и урожай не оправдал усилий, затраченных на его получение. К осени мы подошли без каких-либо продовольственных запасов на зиму, помощь со стороны правления колхоза тоже уменьшилась до минимума. Немного удалось подправить дела за счёт сушки фруктов из нашего отцовского сада, но засуха сказалась и на размерах нашего фруктового урожая. Не лучше обстояли дела и у колхозников: ввиду малого урожая расплата по трудодням, практиковавшаяся в те годы, оказалась мизерной и явно недостаточной не только для содержания скота и птицы, но и для собственного потребления зерна в пищу людьми. Все понимали, что ожидается голодная зима, но как её пережить, никто не знал. Самое трудное время началось с ноября–декабря, когда отошли фрукты, собрали скудный урожай на приусадебных участках и на колхозных полях, рассчитались  по государственным поставкам с государством и остались практически ни с чем, как колхозники, так и служащие, в том числе и наша семья. Меня маме удалось как-то пристроить на платное двухразовое питание в детский садик, а вот старшим детям приходилось туго. Основным питанием была макуха–спрессованные семечки, остающиеся после отжима подсолнечного масла в специальных маслобойках. Купить её можно было на рынке или у колхозников, с которыми расплачивались за трудодни не только зерном, но и этой самой макухой. Это был универсальный продукт, который шёл и на корм скоту, тот, который был хуже очищен от скорлупы семечек, и на пропитание людям, тот, что почище. Алёша стал от недоедания опухать и, чтоб хоть немного подкормиться и помочь семье, весной забросил посещение школы и стал работать прицепщиком за трактором. Работа эта была не только тяжёлая, но и опасная в том плане, что от истощения организм мог дать сбой в самый неподходящий момент во время движения бороны за трактором, прицепщик, сидящий на бороне и управляющий ею, мог потерять сознание и свалиться под острые шипы бороны. К счастью худшего, что могло случиться, не произошло, и брат благополучно закончил эту опасную работу, а когда стали поспевать фрукты, уехал в город в свою “гавань” спасения, где продержался до нового урожая. И вот все с облегчением вздохнули, когда стал поспевать новый урожай пшеницы. В станице никто не умер от голода, как это было в 1933-м году, но опух от голода не только наш Алёша, но и  многие в станице, и молодые, и старые, и только лицом опухшие, и всем телом. В то же время, как рассказывали потом знакомые жители Новороссийска, из порта ежедневно отправлялись гружёные пшеницей баржи и сухогрузы. Видимо, выполнялись какие-то долгосрочные договоры по поставкам, заключённые ещё до засухи 1946-го года, а может быть более важной считалась интернациональная помощь братским народам, становящимся на путь строительства социализма, чем обеспечение своего населения хлебом, которое и не с такими бедами справлялось. Но так это или этак, никому от этого было не легче ни тогда, ни тем более после, и каждый выживал ( хорошо, что хоть не умирал, как в одноимённом кино) в одиночку. Мне, как самому младшему, и на этот раз удалось легче преодолеть голодное время: я учился отлично, закончил 4-й класс с похвальной грамотой, и это помогло  маме  “выбить” для меня путёвку в пионерский лагерь “Солнце” под Геленджиком. Это было и удивительно, и восхитительно, и просто неописуемо после голодной, серой, безрадостной жизни попасть в настоящие райские кущи. Сама обстановка чистоты, света, радости, сытости, занятости играми и разными развлечениями, запах и вид  моря создавали ощущение неповторимого счастья, одни воспоминания о котором должно было согревать многие годы. Так оно и было на самом деле, и спустя много лет этот месяц, проведенный на море даже не в купальный сезон, где-то в мае месяце, представляется лучшим периодом в моей детской жизни.

4. Колосковая страда. Первые крамольные мысли и сомнения

Возвратившись из пионерского лагеря, я вскоре окунулся в колосковую страду: при уборке урожая комбайнами часть подрезанных колосков не попадала в молотящий барабан и падала на землю, обычно не кучкой, а по 1-му или по 2 колоска через несколько метров, и за  каждым из них надо было наклоняться. При удачном сборе таких колосков за день можно было подобрать достаточно много–целый мешок, плотно утрамбованный, так что в нём после обмолота могло оказаться несколько килограммов чистого зерна, а то и почти пуд. Иногда могло посчастливиться и можно было наткнуться на горку чистого зерна в несколько килограммов, случайно или специально просыпанного комбайнёром. Результаты труда радовали,  потому что после голодного года каждый собранный колосок оборачивался в голове куском вкусного свежеиспеченного хлеба. Но труд этот был очень тяжёлый–под палящим солнцем, с каждым часом всё сильнее оттягивали плечи лямки мешка, который надо было переносить за собой, к вечеру всё тело болело от усталости, спина с трудом разгибалась после очередного наклона за колоском, ноги были тяжёлые, словно налитые свинцом, а ещё надо было несколько километров нести мешок до дома. Кроме того сбор колосков омрачался необходимостью всё время быть начеку, озираться, чтобы вовремя заметить конных сторожей, объездчиков и постараться скрыться от них в окружавших поля лесополосах. В противном случае можно было лишиться уже собранных колосков, а то и получить удар плетью с угрозой, что если ещё раз поймают… Зачем и кому это было нужно?. Как в анекдоте про йога, положившего свой член на наковальню, бьющего по нему молотком и на вопрос, не больно ли ему, отвечающего: “Нет, не больно…, когда промажу”. Напрашивается вопрос уже не к йогу, а к богу, “доброму и справедливому”, – кому это надо, и кто это выдержит? Тем более после голодного года. Всё равно эти колоски пропадали, так как поля вскоре перепахивались и засевались заново, а несобранные колоски будучи при вспашке зарытыми на большую глубину уже не всходили, а если какие и всходили с меньшей глубины, то всё равно отставали в росте от основного посева и не прибавляли урожай. Но это никого из власть имущих не волновало,– идиотизм, помноженный на самодурство челяди, вылезшей из грязи в князи. Вот где уже следует искать ростки загнивания общества, проявлявшегося в пролезании–проползании в партию таких вот “объездчиков” и им подобных. Говорят, что бог забирает лучших. Как повар кур получше, чтобы суп был понаваристей и повкуснее, так что ли? Нет! Не мифический никому не ведомый бог забрал лучших в годы страшной войны, а сами лучшие не щадили своих жизней в борьбе с беспощадным врагом, защищая свой кров, свои семьи, свою Родину. А типы вроде объездчиков, всевозможные трусы, если им не удавалось отсидеться в тылу, то и на фронте не отличались храбростью, старались попасть в более спокойные места, пользуясь своей пронырливостью или чьим-то покровительством, и там выжить. Конечно, абсолютное большинство из прошедших войну и вернувшихся домой живыми, многие израненными, честно выполнили свой долг перед Родиной и народом.
Но были и “объездчики”, смелые только против слабых: детей, старух и стариков, многие из которых, сами или их дети и внуки, всеми правдами и неправдами, пользуясь старческим слабоумием кремлёвских бонз, пролезли во власть, стали потом, в 80-е и 90-е годы, “перевёртышами” и создали почву для переворота, начатого сверху под видом “перестройки” и закончившегося развалом великой страны, насильственной  сменой политического строя, расстрелом собственного парламента, зомбированием своего народа и превращением его в бездумную массу, ведомую опытными погонялами, подготовленными лучшими зарубежными профессионалами идеологической пропагандистской войны. А миллионы лучших людей “бог забрал”, и противостоять сволочам было некому. Тогда об этом никто не думал, во всяком случае не мог предвидеть последствий такой неумной политики и по отношению к карьеристам, извращающим дух партии и разлагающим её изнутри, и по отношению к большинству своего народа. Осознание этого пришло намного позже, когда уже ничего нельзя было сделать. Об этом два стихотворения, написанных “опосля” всего как сожаление о потерянном, но прозвучавшие к сожалению, как холостой выстрел, или как выстрел из пушки по воробьям.
               
                Побеждённые
         Нас победили. Зависть, жадность, тупость
Решающую роль сыграли в том:
Народ безмолвствовал иль действовал так глупо,
Что лучше бы он спал глубоким сном.
        Мы – побеждённые, и с нами поступают,
Как победители с послушным им скотом.
Нам перед выборами цены повышают,
А мы послушно в думу их везём.
          Нас победили не войска из НАТО,
А перевёртыши, пролезшие во власть,
Что скрыли своё прошлое когда-то,
А “гегемоны”, предали свой класс.
       В гражданскую их прадеды и деды,
Сражались кто за веру, кто за кров.
А им досталась лёгкая победа:
Подставились лишь трое простаков.
        И этого хватило, чтоб уроды
Сдались на милость кучке ‘’хитрецов”.
Не думали при этом о народе
Ни Горбачёв, ни Язов, ни Крючков.
       А пятая колонна не дремала
И, победив, устроила шабаш:
Страну насиловали, рвали, продавали,
Входя всё больше в рваческий кураж.
       Чем ночь темней, тем ярче звёзды светят.
Но так бывало в прошлые года.
Теперь же кажется, что мгла на всей планете
И утро не наступит никогда.
            

 Трусы и власть    
       Трусы отрекаются от власти:
Царь Николка, Мишка Горбачёв…
В результате –  беды и несчастья,
Гибель тех, кто вовсе не причём.
        Трусов не страшат позор, презренье,
Им геройской смерти не принять,
Как погиб, к примеру, президент Альенде.
Их удел – ловчить и предавать:
        Предавать свою страну и близких,
Предавать друзей, отца и мать.
Смерть поправшим ставят обелиски,
Трусы продолжают предавать.
        Смелые идут на баррикады,
Трусы, к власти крадучись, ползут.
Смелые идут не за награды
И напрасно головы кладут:
        Приберут к рукам всё буржуины,
А народ оставят в дураках.
Царство зла построят на руинах
И на человеческих костях.
Тогда же, в 1947-м  году, во мне были посеяны зёрна сомнения  в безгрешности и величии наших вождей, в том числе и Сталина. Однажды я зашёл домой к одному своему однокласснику, Григорьеву (имя не помню) и, увидев у него  в холодной комнате гору пшеницы, полученной его отцом комбайнёром за трудодни уже из урожая нового не голодного 1947-го года, сказал что-то восторженное по поводу нашей счастливой жизни и заботе о нас нашей власти, на что он ответил что-то хулительное о власти в целом и о Сталине в том числе. Я то ли от растерянности, то ли из детского благоразумия ничего на это не сказал, как будто не слышал или не понял  и перевёл разговор на другое,  а придя домой, передал этот странный разговор маме.  Мама попыталась мне внушить, что я что-то не так понял, но во всяком случае никому ни при каких обстоятельствах не должен об этом рассказывать, даже сестре и брату, а то, не дай бог, они случайно могут проговориться, и у нас у всех будут большие неприятности.
Я вспомнил об этом случае после 1956-го года, когда нас “просветили” и “открыли глаза”. Отреагировал я на это стихотворениями, которые записать не решился, а много лет держал в памяти, чтобы не искушать судьбу и любителей настучать, куда следует и не следует.
Культ личности
Плакали, многие голосили,
Как по родному отцу.
Оказалось, что слёзы лили
По ” тирану и подлецу”.
          Бей своих, чтоб чужие боялись,
Так когда-то кто-то шутил.
Чтоб не в шутку так оказалось,
Он своих в лагерях гноил.
           А сподвижники были пушистые,
Избегали всех катаклизм,
И мечты были светлые, чистые, –-
Как построить быстрей коммунизм.
               
                ***
Развенчан культ стараньями Никиты,
Но к культу новому  дорога не закрыта.
Пройдёт 5 лет, – вновь сотворим себе кумира
И с ним перекроим мы карту мира.
А США мы сделаем колонией своей
Для разведения породистых свиней.
И все поля её засеем кукурузой,
Чтоб накормить народы все от пуза.
И новый вождь укажет всем народам
Дорогу к миру, счастью и свободам.
Я уже вскользь отмечал ранее, что мама в молодости была настроена, как и многие студенты, отрицательно к существовавшим порядкам, социальной несправедливости, произволу властей, самодержавию и вообще к зажиму свободы. Она была, как и свободомыслящая  молодёжь начала 20-го века, под впечатлением “Песни о соколе” и “Буревестника” Горького. На формирование её мировоззрения определённое влияние оказал и Дмитрий Фурманов, будущий автор книги “Чапаев”, учившийся с ней в одной гимназии, но на пару классов старше. Дружбы особой между ними не было, скорее они были хорошими товарищами, несколько раз танцевали на гимназических вечерах, находили общие темы для разговоров, под влиянием которых, наверно, написала и показывала ему своё сочинение на тему “Чем ночь темней, тем ярче звёзды”, чтобы он высказал своё мнение и дал советы. Судя по теме сочинения, уже тогда наша мама была подвержена витавшим в обществе свободолюбивым идеям, и Фурманов поощрял её в этом, дав лестные отзывы о сочинении. Эту фразу “чем ночь темней, тем ярче звёзды”, взятую мамой как название темы сочинения, я использовал почти 100 лет спустя в качестве концовки стихотворения, приведенного выше.
Рассказывала мама, что, когда училась в Петербурге, она участвовала в митинге студентов у Казанского собора, и жестокий разгон митинга казаками, избиение студентов нагайками не добавили ей хороших чувств к властям и к их слугам–казакам, что и определило в дальнейшем её симпатии к социал–демократам. Начало 1-й мировой войны она восприняла, как и абсолютное большинство народа, патриотически и даже принимала активное участие в оказании помощи фронту: много раз сопровождала составы с фуражом для кавалерийских частей действующей армии. Я не удосужился по молодости–глупости расспросить её побольше о периоде 1917-го–1918-го годов, о февральской и октябрьской  революциях, гражданской войне, а она сама не очень охотно рассказывала об этом. Может быть потому, что тогда где-то на Украине, уже будучи замужем,  за  Черкасовым, подверглась нападению какой-то банды, то ли зелёных, то ли ещё какой-то, сама как-то спаслась, а мужа там убили. Говорила, что была членом партии большевиков и даже какое-то время работала в аппарате М.И. Калинина, кем и когда, не знаю, наверно, каким-нибудь секретарём–переводчиком, учитывая её владение иностранными языками. Документов об этом периоде её работы не сохранились, вероятно, уничтожили вместе с “крамольными” в глазах немцев (по нашим представлениям) портретами и текстами из энциклопедий в станице Холмской при отступлении наших войск. Сохранилось только удостоверение, что с 1-го ноября 1918-го года по 17 марта 1920-го года состояла членом Кинешемского отделения Союза работников просвещения. В двадцатые годы она была направлена партией на Царицынский тракторный завод. И здесь её ожидало первое разочарование в революционно–романтических настроениях. То ли по доносу, то ли в русле начавшейся кампании по чистке партии маму обвинили чуть ли не во вредительстве или преступной халатности, а по тем временам это было что в лоб, что по лбу,  могли предать суду, и суд мог быть коротким. На время разбирательства отстранили от должности, что тоже не обещало ничего хорошего. И тогда мама написала письмо на имя Сталина, объясняя, что она ни в чём не виновна, просила разобраться и снять с неё обвинения. Вряд ли это письмо от “мелкой сошки” дошло лично до Сталина,, в лучшем случае дошло до его секретариата, но и этого оказалось достаточным, чтобы через некоторое время обвинения в адрес мамы резко смягчили, оставили только обвинение в непредумышленной халатности, не приведшей к большим потерям, и ограничились снятием с должности и исключением из партии. Таким образом на маминой карьере был поставлен крест, Коллонтай из неё не получилась, пришлось переквалифицироваться в учительницу,  но после всех переживаний и ожидания худшего она не думала об этом и твёрдо до конца жизни была уверена, что лично Сталин велел тщательно разобраться, принять справедливое решение  и тем самым спас её от тюрьмы, а может быть и от смерти. И даже после 20-го съезда партии и разоблачений Хрущёва она по-прежнему считала Сталина невиновным в массовых репрессиях, а что всё делалось в обход или помимо его воли и распоряжений, и потому продолжала хранить его портрет из журнала, в знак веры в его справедливость.
И тут, когда она услышала от меня, что кто-то так отзывается о святом в её понимании человеке, она была и шокирована, и напугана. Напугана потому, что на её глазах происходили процессы по обвинению многих честных людей во вредительстве и шпионаже в 30-е годы, и она знала, как легко пострадать даже будучи случайным свидетелем чего-либо такого, что можно инкриминировать, как антисоветская деятельность. Насколько был развит в то время культ личности Сталина, можно проиллюстрировать на примере отрывка из сохранившегося у нас доклада мамы на школьном собрании. “Свой доклад о воспитании в детях честности и правдивости я начну словами великого товарища Сталина: “Людей нужно заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает внимательно облюбованное им плодовое дерево”.  Подобное начало любого доклада со ссылкой на мудрое мнение вождя было обязательной нормой, и дальше должно было быть приведено несколько соответствующих цитат гениального классика при жизни. Таков был и мамин доклад, типичный доклад, один из многих сотен тысяч докладов, произносимых ежедневно на полном серьёзе и воспринимаемых как естественное восхищение талантом и гением вождя и учителя. И тогда любой даже намёк на критику, попытка сказать о вожде как об обычном человеке, казались кощунственными.
Поэтому испуг мамы при моём рассказе о том, что я услышал от мальчика о Сталине, был не наигранным, а вполне оправданным. Но всё обошлось благополучно, без последствий. Видимо, мальчик Григорьев без всяких задних мыслей, не пытаясь меня спровоцировать на ответные антисоветские высказывания, повторил слова, слышанные от отца или другого взрослого, сказанные, возможно, по пьянке, по неосторожности.
 Но помня этот случай, будучи уже взрослым, я всегда, когда слышал такие высказывания, даже не антисоветские, а просто огульно охаивающие какие-либо действия непосредственного или высшего руководства, всегда с улыбкой подмигнув, в полушутrу, в полусерьёз говорил: “ А это не я, это ты сказал”, намекая на то, что привирать и приписывать свои слова мне не стоит. А примеры таких изощрённых провокаций и последующих доносов, в которых всё переврано, перевёрнуто, передёрнуто и поставлено с ног на голову, “имели место быть” в отношении моей жены, да, наверно, и других,  когда  надо было побольше очернить сотрудников пенсионного возраста в глазах начальника областного управления сельского хозяйства и вынудить их уйти на пенсию, не доработав 2 месяца до получения пенсии государственного служащего, по новому закону в два раза превышающей обычную. За счёт этого провокаторы и себе “заслужили” право  доработать до пенсии государственного служащего и предоставили возможность друзьям и любимчикам начальника, “заработать” за пару месяцев такую пенсию на освободившихся должностях. И после этого эти люди-нелюди вели себя как ни в чём не замешанные, хотя нечистоплотный начальник, собирающий грязные сплетни, выдал провокаторшу, повторив слово в слово её слова, сказанные той тет-а-тет моей жене, но обвиняя её, что это она подбивает коллектив на неподчинение. Поистине, что не только глупость, но и подлость безгранична..
Но вернёмся после столь длительного “эпического” отступления к теме колосков, собираемых на колхозных полях в 1947-м году. Тогда мы радовались каждому собранному мешку колосков как залогу нашей неголодной жизни до следующего урожая. Иногда бывали дни “отдыха”, когда мы не ходили в поле за новой “добычей”, а работали с уже собранной: молотили, провеивали на ветру, подсушивали на солнце и складывали в тару. Кроме того, поспевал уже урожай и на выделенном колхозом для учителей участке, и надо было собирать фасоль и её обрабатывать, приносить качаны поспевающей кукурузы и варить её на еду. Огород наш был тоже не близко–несколько километров. И всё это требовало и сил, и времени, которого не хватало не только на полноценный отдых, но и на работу и с колосками, и с огородом. Однажды наш воз с поклажей, собранной на огороде , перевернулся, был уже поздний вечер, стемнело, и меня отправили домой спать, благо до дома было уже недалеко, рядом виднелись огни станицы. Я так устал за день в свои 11 лет, что, придя домой, сразу уснул, не раздеваясь и не зажигая свет, только машинально накинув  крючок на дверь. Когда все примерно через час вернулись, то не могли меня разбудить, как ни кричали и как ни стучали в окно и в дверь. Все сильно переволновались, не зная, что и думать, пока я сонный не открыл дверь.
Подобный страх и волнение и испытал много лет позже будучи уже сам отцом, когда не мог добудиться дочку Лену. Было ей тогда тоже 11 лет, она со спортивной командой, с которой она занималась плаванием, ходила в турпоход с ночёвкой под руководством тренера. Устав и не выспавшись, она так крепко уснула, что не слышала, как я кричал и стучал в окно рядом с её кроватью, так как жили мы тогда на первом этаже. Я её видел, но не мог понять, жива ли она, а стекло боялся разбить, чтобы не перепугать её со сна. Наконец, мне удалось как-то дотянуться до защёлки на форточке, откинуть её, просунуться в неё и открыть шпингалеты на окне  и само окно. После таких стрессов начинаешь думать, что тем, у кого нет детей, живётся легче и прожить они могут дольше.
Но опять вернёмся в тот тяжёлый 1947-й год. Дело тогда усугублялось ещё  тем, что вновь подкачало здоровье у мамы. Короткая передышка в круговерти несчастий и бед, относительное благополучие и спокойная жизнь 1945–1946 учебных годов закончились, не поправив её здоровье, существенно подорванное тяжелейшими годами и даже десятилетиями. На этот раз её стало донимать сердце: боли, перебои, страхи, что сердце остановится. Было ей тогда всего 51 год, и скорее всего это  были проявления климакса. Но местная молодая неопытная врач Алла запугала её, сказав, что у неё очень больное сердце, ей надо беречь себя, не давать физических нагрузок, соблюдать строгую диету, короче говоря, прописала ей режим инвалида. И мама уложила себя в постель, ещё больше стала прислушиваться к своему сердцу, боясь, что оно не выдержит и она не сможет довести нас до возраста, когда мы сможем жить сами, если её не станет. При этом она болезненно реагировала на все кухонные запахи и звуки,  стала болезненно мнительной и разборчивой в еде, ограничивая себя манной кашей, которую варили специально для неё, и молоком. В результате здоровье не улучшалось, а только ухудшалось, и с наступлением нового 1947–1948 учебного года ей стало трудно проводить занятия, к концу урока она уставала и на большую перемену приходила домой, благо школа была рядом с домом, полежать минут 10. Иногда она на несколько минут опаздывала на очередной урок, и это стало поводом для директора чинить ей придирки и даже объявить выговор, хотя причина была в другом: ещё сразу по приезде мамы в станицу он пытался “подбивать” к ней клинья, но получив отказ, затаил до поры, до времени обиду. А был директор коммунистом со стажем и с образованием рабфака (рабочего факультета), через который пропускали всех партийных выдвиженцев, чтобы хоть чуточку обучить их азам элементарной грамотности, поскольку большинство из них имело образование в рамках 3-х классов ЦПШ (церковно–приходской школы). Фамилия у него была распространённая в станице–Труш, а звали его Александр Евстафьевич. Преподавал он, как ни странно, математику (обычно люди с таким образованием предпочитают  предмет полегче типа истории или географии), а жена его Ольга Николаевна, чем-то похожая на Н.К. Крупскую,  преподавала географию. И вот настал для него благоприятный момент, когда старой обиде можно было дать возможность разгореться и из тлеющего уголька раздуть пламя, перекинув огонь придирок и на детей. Меня это не коснулось, так как учился я отлично, и ко мне трудно было к чему-то придраться, хотя отдельные редкие четвёрки (текущие, не за четверть) стали появляться и у меня в дневнике, чего раньше не было. А вот со старшими детьми было проще, у них и знания были слабее и пропусков было много. Сестре всё же удалось закончить 8-й класс (хоть и с тройками по математике и географии) и поступить летом 1948-го года в педагогическое училище города Краснодара. А вот брат, не отличавшийся и тогда целеустремлённостью и настойчивостью, вместо занятий в школе часто проводил время в станичной библиотеке с миловидной библиотекаршей Клавой, в которую, видно, был влюблён, и в результате не был переведен в 10-й класс из-за переэкзаменовок на осень по тем же предметам– математике и географии, которые он также успешно провалил, пользуясь тем, что остался предоставлен сам самому себе, ибо маму директор смог летом 1948-го года “выжить” из школы. Сначала он попытался это сделать через крайоно под предлогом отсутствия у неё специального высшего педагогического образования (это при законченном политехническом и сельскохозяйственном институтах и знании 2-х иностранных языков!), а когда это у него не получилось, то провёл собственным приказом от 1-го июня её освобождение от работы по состоянию здоровья и сразу на её место принял кого-то из “своих”, чтобы трудней было маме восстановиться на работе по выздоровлению. Правда подсластил пилюлю,   выхлопотав маме путёвку в санаторий     на     море, обезопасив себя тем самым от возможных обвинений в предвзятом к ней отношении. Надо сказать, что лечение в санатории пошло ей на пользу, и она готова была приступить к работе.  Так как учителей тогда не хватало не только дипломированных, но и любых мало-мальски грамотных, маме через пару месяцев в районо предложили не затевать тяжбу за восстановление на старой работе, а поехать в новую школу, куда её приглашает директор, знакомый ей  по каким-то курсам или учительской конференции. Мама понимала, что спокойно работать ей на старом месте не дали бы, даже если бы и удалось восстановиться, и приняла приглашение, хотя и понимала, что это назначение было гораздо хуже: школа располагалась на хуторе, более чем в 100 километрах от Краснодара, с плохим сообщением–и теплоходом, и машиной. Но лучшие места в августе были уже все укомплектованы, и у неё не было выбора.

5. Хутор Ленинский, станица Ново-Мышастовская, Краснодар. Жизнь на три дома

            Мама к началу учебного года поехала на новое место работы одна, с намерением обустроиться, а затем, ознакомившись с условиями жизни, работы и учёбы, решить, как нам поступить дальше, ехать ли туда всем или пожить год на два дома, а потом–по обстоятельствам. Реальная действительность оказалась даже хуже, чем представлялась. Грязь на улицах–непролазная, вместо тротуаров–тропинки в обход никогда не просыхающих луж, нет ни клуба, ни библиотеки Станица по сравнению с хутором казалась городом, культурным центром. Но главный недостаток нового места жизни состоял в том, что ни школа, ни колхоз не обеспечивали квартирой и дровами. И всё это из-за прихоти, придури, называйте, как хотите, одного малограмотного, чужого, по выражению отца, человека.
        Типичный образчик влияния бездарей на судьбы других людей. Возможно, воспоминание об этом много позже подтолкнуло меня к написанию стихотворения о роли бездари в истории.
К вопросу о роли бездари в истории
                –“…–это исчадие ада”.
                – “А что такое исчадие?”
                –“ Не знаю, но всё равно ненавижу.”
                Из фильма о семи гномах
        Когда ж ты сгинешь,  наконец,,
С экранов хоть,  исчадье ада?!
……………………………………..…
……………………………………….
         Двуликий Янус, скупердяй,
Внук кулака и коммуниста–
С гнилым  нутром “купи–продай”
И с кругозором тракториста.
       Тебе б хвосты быкам крутить–
Была б как раз по Сеньке шапка.
Каких бы бед могло не быть,–
               Останься ты в селе, Мишатка!

Так, волею бездарей и из-за  их пагубного  влияния не только в истории, но и в жизни простых людей наша семья в начале учебного 1948-го года, как и в годы войны оказалась разъединённой, причём даже не на два, а на три дома: мама пока одна жила на хуторе, Оля, поступив в педучилище, жила в Краснодаре, Алёша вместе со мной оставался в станице Ново–Мышастовской, так как наученные горьким опытом, когда нас обворовали, не решились оставить собранный урожай, да и пожитки, накопившиеся за три года оседлой жизни в станице. А сразу решиться, найти какую-то машину или хотя бы телегу с лошадью и отправить всё в Краснодар, как-то не получилось. Возможно ещё и потому, что мама скорей всего надеялась какое-то время восстановиться на старой работе через районо, но там у директора были свои люди, с которыми он проработал уже не один десяток лет, ”сработался”, спелся, спился, с такими же как он полуграмотными, с церковно–приходским и партийно–хозяйственным 3-х–летним образованием, но с партийными билетами  в карманах. Поэтому мамино восстановление на работе не состоялось, и мы с Алёшей 1-ю четверть прожили в станице. Я в этот период по серьёзному увлёкся чтением, хотя выбор в нашей библиотеке был не большой. Особенно интересовала меня историческая литература, но читал всё подряд, что попадалось–и “10 лет спустя” А. Дюма, и сказку о чёрной курице и жителях подземного города, и рассказы о морских сражениях типа “Битва при Гангуте”, и записки Дурова об его работе в цирке. Прочитав последнюю книгу, я решил попробовать выполнить некоторые из описанных в ней цирковых номеров, в частности, хождение на руках. Это на  удивление мне легко получилось, более того, я обучил  этому виду передвижения ещё нескольких сверстников, и мы иногда удивляли взрослых таким хождением по парку втроём, а то и вчетвером, причём на сравнительно большие расстояния–метров 30 или 50. Зачитывался я, злоупотребляя самостоятельностью, за полночь, а утром как ни в чём не бывало шёл в школу, в 6-й класс. А брат то ли ходил в школу, то ли не ходил, иногда уезжал на день в Краснодар, перевозил потихоньку вещи, оставляя меня одного и на ночь, и тогда мне по-детски было страшно, особенно когда ветер гулял по крыше и гремел некрепко закреплёнными листами железа. В один из выходных он взял меня с собой в город. Добрались мы, как обычно на попутной машине. Выгрузив какие-то пожитки, взятые в станице, мы отнесли их домой, взяли какие-то фрукты, в основном сушёные, так как из свежих оставалась только айва, и пошли в обратный путь искать попутную машину, чтобы вернуться назад в станицу. И тут случился казус. У Алексея заболел живот, и он, не дойдя квартала до перекрёстка, где мы останавливали машины, вернулся домой, чтобы сходить в туалет, а мне велел идти до перекрёстка и ждать его там. Но, видно, у него оказалось серьёзное расстройство, и он задержался очень долго, наверно, больше получаса. Я, как и 5 лет назад оставленный ночью сторожить мешок, не выдержал ожидания, решил, что где-то разминулся с братом, когда отходил на минутку к ларьку купить булку, и что он уехал без меня. Поскольку денег на машину у меня не оставалось, я решил идти пешком и отправился по дороге. Брат же, порыскав на перекрёстке, где договаривались встретиться, и не найдя меня, решил, что я уехал, не дождавшись его, сел на подвернувшуюся как раз в то время машину и поехал в станицу. Как он не заметил меня, идущего вдоль дороги, неведомо. Может быть, я в это время присел где-нибудь отдохнуть или перекусить, благо было чем: на всём пути, почти 40 километров росли по краям дороги дикие абрикосы, жердели, которые хотя и переспели, но ещё годились в пищу. И я продолжал идти, отмеривая километры под жарким ещё кубанским солнцем, всё чаще присаживаясь отдохнуть. Где-то уже на подходе к станице Марьянской, пройдя более 20 километров, я попросил подвезти обгонявшего меня на подводе колхозника из нашей станицы. На что уж  станичные люди выносливые, но и он сначала не поверил, что я иду пешком от самого города, пока не рассказал ему свою “эпопею”. А брат уже стал беспокоиться за меня и вышел на окраину станицы, где был въезд и выезд из неё, и не знал, на что решиться: ехать ли в город и искать меня там или ждать здесь. Естественно, увидев меня, отругал почём зря, но я, чувствуя свою вину, даже не оправдывался. Больше он меня с собой в город не брал, да и ездить сам стал реже, хотя и в школу ходил “абы кабы как”. А мы, вся семья, так хотели и надеялись, что он закончит хотя бы в этот учебный  год 9-й класс и поступит в Краснодарское  военное училище, куда принимали в те годы после 9-ти классов, и станет офицером. Тогда это было очень престижно и в материальном, и в моральном отношении. Но, увы, он не оправдал наших ожиданий и надежд, да и свою жизнь пустил не по прямой ухоженной дороге, а по каким-то не просыхающим от грязи тропинкам, как у нас на окраине города в весеннюю распутицу. И попал он весной 1949-го года на 4 года  в армию, откуда вернулся летом 1953-го года без специальности и без образования, не только не закончив там заочно 10 классов, что было возможно и чего другие добивались, но даже забыв всё за 8-й и 9-й классы, и вынужден был уже взрослым парнем в 24 года идти в вечернюю школу в 8-й класс. Такая вот вышла незадача. У каждого своя судьба.

      6. Хуторская жизнь. Время раннего взросления и недетских забот

Моя же  судьба сложилась более  удачно.  После  1-й  четверти  сестра
приехала со мной на хутор, где мама уже работала, и оставила меня с ней. Переход в новую школу мне нисколько не составил трудностей, за исключением только того, что в новой школе изучали только немецкий язык, а я с 5-го класса учил английский, и мне пришлось быстро пройти весь курс по немецкому за 5-й класс, чтобы не отставать от других ребят. Но с помощью мамы я с этим легко справился. В остальном учиться было также легко, и мне нравилось, как и раньше. Сестра приезжала к нам ещё раз. Помню, что я её ходил встречать до ближайшей пристани как нам было радостно и весело. Сестра была красивая, раскрасневшаяся от мороза, всё время смеялась, играла со мной в снежки только что выпавшим, не успевшим  растаять снегом. Жизнь в этот день казалась прекрасной, не сулящей никаких бед и неприятностей. Тем и хороша молодость, что душа ещё не омрачена горьким опытом и разочарованиями последующей жизни, порой жестокой и грубой. Много позже я отразил это в стихотворении “Хорошо, когда всё впереди”.
          Хорошо, когда всё впереди
И что будет, ещё неизвестно.
Плохо, если вся жизнь позади
И прожита она бесполезно.
        Надо в жизни стремиться к добру,
Чтоб пустой она не оказалась.
Мы в итоге приходим на круг,
Тот, с которого жизнь начиналась.
        Как родились мы, так и умрём
Без волос, без зубов и иллюзий,
Что отплатят нам люди добром
За цинизму открытые шлюзы.
         А ведь были когда-то светлы
Наши помыслы и идеалы.
Эх, какие мы были ослы,
Что надежд своих не оправдали.
Основная трудность жизни на хуторе состояла в том, что у нас не было своей квартиры, как в станице. Мама сняла комнату на берегу реки Протока, притока реки Кубань, недалеко от школы, наискосок через большой школьный двор, выполнявший одновременно роль школьного стадиона, правда не оборудованного и не обихоженного. Это уточнение имеет смысл, если иметь в виду, что достоинством этого двора–стадиона была относительная проходимость по сети узких дорожек для разбега и по расчищенной для занятий по бегу более широкой стометровки, даже присыпанной каким-то щебнем. По другим же улицам хутора в распутье с трудом можно было пройти .только в сапогах, которые увязали в топкой грязи и так и норовили там остаться, оставив их хозяина на произвол судьбы без обуви. Комната была всем хороша по хуторским условиям, чистая, с достаточным количеством мебели, хозяйка была опрятная, опрятная. Но был один существенный недостаток: надо было подогревать комнату ещё одной малой печкой, так как тепла от большой печки из хозяйской комнаты не хватало. А дров не было, и негде их было купить, так как у каждого дрова были заготовлены только для себя. Около месяца добыча дров-дровишек была моей основной обязанностью.  Собирал я их рядом со школьным двором по берегу реки и без всяких “средств перемещения” приносил в охапке домой. Так продолжалось, пока стояли лёгкие морозцы и земля была подмороженной. Когда снова наступило потепление и берег реки стал труднодоступным для моих экспедиций, походы за топливом пришлось прекратить. Сейчас я думаю, что проще всё-таки было постараться где-то раздобыть дров, хотя бы в ближайшей станице Красноармейской, чем искать новую квартиру и переезжать в неё. Но у мамы, вероятно, была болезненная тяга к перемене мест, и вот мы уже перед новым 1949-м годом жили на новом месте: теснились с техничкой и её двумя маленькими детьми в домике при школе, состоящем из двух комнат, в одной из которых, в проходной, была печь, отапливающая и вторую комнату. Если на старой квартире нам не хватало тепла, то здесь мучились от его избытка, так как хозяйка боялась, что её дети замёрзнут и заболеют. Вот уж, действительно, променяли шило на мыло. И ещё донимала теснота, мне даже негде было готовить уроки, приходилось их делать в прямом и переносном смыслах на коленках. О чём думала мама, когда решилась переехать сюда, неведомо, но ведомо одно–справедливость пословиц: “быть беде, бог разум отнимет” и “пришла беда, отворяй ворота”. Затуркала жизнь бедную нашу маму, и получалось у нас всё “рассудку вопреки”, как не должно было бы быть, если бы ощущала она твёрдую мужскую поддержку или хотя бы судьба к ней была более благосклонной, менее жестокосердной. Выбирать, где, что похуже, создавать трудности, а затем их преодолевать,–это, конечно, в натуре русского человека, но не до такой же степени, чтобы бросаться сломя голову из огня в полымя и обратно из полымя в огонь. И прожили-то мы там недолго, с месяц всего, а затем ребёнок хозяйки трёх лет умудрился забраться на печку и коснуться попкой раскалённой плиты, обжёг её бедняжка до волдырей, и мы вынуждены были срочно съехать и с этой квартиры, так как и нам было невмочь слушать постоянный плач несчастного ребёнка, а уж хозяйке тем более было не до нас. И поселились мы в 3-й квартире, тоже не далеко от школы, наискосок через школьный сад, у семейной, ещё молодой пары Коноваловых, которые уступили нам одну комнату. У них мы тоже прожили недолго, около месяца, а потом хозяин всерьёз загулял с какой-то дояркой или свинаркой, с женой у него каждый день начались скандалы, слушать которые нам надоело, и мы собрали свои вещички, благо  их было немного, и перебрались в соседнюю половину дома, принадлежащую милому семейству с соответствующей фамилией Добробаба и с кучей детишек в количестве 5 или 6 человек мал мала меньше: от двух-трёх до десяти-двенадцати лет. Комнат в их половине дома было 3 или 4, точно не помню, и как мы там все размещались, ума не приложу. Опять мне приходилось делать уроки на коленках, а маме проверять тетради, писать планы следующих уроков и готовиться к ним,– в школе, задерживаясь там после уроков. Мне же “многодетье” особенно не мешало, было даже весело, так как двое из Добробаб были моими сверстниками, и мы  с ними играли в разные игры, особенно когда пришла долгожданная весна, полянки и лужайки подсохли и стали доступны для нас в нашей ветхой обуви. С питанием тоже стало получше, стал забываться голодный 1947-й год, в правлении колхоза имени Кирова, основной организации хутора, выдали материальную помощь в виде муки и круп, да и Добробабы зарезали свинью и продали нам сала и мяса, которых нам хватило надолго. Впервые за многие годы ели настоящие мясные котлеты, и это казалось чем-то невообразимо сказочным. Не хватало одного,–книг. Я уже пристрастился к чтению, а здесь не было ни хуторской, ни школьной библиотеки. Выручал математик Александр Иванович, у которого была своя небольшая библиотека. Читая книги, я переносился мысленно в атмосферу описываемых событий, вживался в образы героев, примерял на себя их мысли и поступки. Прочтя в книге А. Толстого “Пётр 1-й”, как любимец царя Сашка Меньшиков, будучи ещё мальчишкой, удивлял окружающих тем, что прокалывал щеку иглой и вытаскивал её изо  рта, я тоже решил удивить одноклассников. Для этого предварительно дома я провёл “эксперимент”, чтобы не опозориться в классе, надул щеку, как было показано на рисунке в книге, и почти безболезненно повторил “цирковой номер” Меньшикова спустя 200 с лишним лет. На следующий день в перемену я повторил его в окружении изумлённых ребят, но эффект был испорчен тем, что в самый ответственный момент вытаскивания иглы изо рта вошла в класс мама, и ей чуть не стало плохо от всего увиденного. Из прочитанных книг Александра Иванович особо запомнились две повести грузинского писателя 19-го века Александра Казбеги “Элгуджа” и “Гоча Хэвисбери”.
Но когда, будучи уже взрослым, подыскивал себе книги в санаторной библиотеке, натолкнулся на эти книги и решил прочесть их снова, то чтение их не произвело того душевного волнения, что в детско–отроческие годы. Наверно, это естественно, что по мере взросления и реальная, и книжная жизни воспринимаются по-разному, чаще всего взрослея, а тем более старея, мы приземлённее воспринимаем то, что видим, читаем, чувствуем. Так же получилось и с другой книгой Л. Леонова “Дорога на океан”, которую я прочёл в молодости. Запомнилось почти дословно начало этого романа: “Встреча с другом юности не возвращает  юности. Жар воспоминаний согреет не надолго, взволнует и утомит”. Мне эта фраза часто вспоминалась, когда я, закончив Академию, покинул Ленинград и, считая этот период учёбы лучшим временем своей жизни, томился всё время желанием снова окунуться в стихию своей юности, побывать хоть ненадолго в Ленинграде. Когда же спустя 5 лет мне удалось осуществить своё желание, то испытал большое разочарование от несоответствия ожиданий радости встречи с городом юности  тем реалиям, с которыми соприкоснулся при этой встрече: и сам я чувствовал себя уже не тем безмятежным юношей, а взрослым мужчиной, и друзья изменились, и все люди и город вообще казались другими, как будто попал я совсем в другой незнакомый мне мир. Тогда же я перефразировал запомнившуюся мне фразу: “ Встреча с городом юности не возвращает  юности. Жар воспоминаний согреет не надолго, взволнует и утомит”.
Тогда же на хуторе скучные занятия, как  то – чистку картошки или переборку фасоли от соринок и камушков я скрашивал более скромными мечтами, что вот скоро закончу 7 классов и поступлю в техникум, желательно нефтяной, где стипендия была на 30 рублей больше, чем в других известных мне техникумах. О поступлении в военное училище я тогда ещё не думал, так как до этого надо было долго ждать, а о существовании подготовительной специальной военизированной школы ВВС в Краснодаре ни я, ни мама не знали. Но кроме мечты и желаний на ближайшие годы надо было думать и о хлебе насущном на очередной 1950-й год, особенно позаботиться о зиме. Маме правление колхоза, как и всем немногочисленным хуторским служащим, выделило огород 15 соток, причём с садом  и на территории хутора. То ли прежний владелец этого сада-огорода умер, то ли куда-то выбыл, нас это не волновало, а заботило другое, как найти рядом квартиру, чтобы облегчить посадочные работы, а главное, уборку предстоящего урожая и перенос его на хранение в дом. Удалось найти квартиру совсем рядом, напротив через улицу. Запомнил даже имя хозяйки–Меланья Павловна. Нам она выделила из двух комнат, одна из которых, большая, была не отапливаемой, но могла служить для хранения урожая, а вторая, маленькая, не больше 8 квадратных метров, была с печкой и с небольшим запасом дров, но практически без мебели: была одна самодельная деревянная кровать с каким-то матрацем, да ещё можно было спать на лежанке печки, где была какая- то подстилка. Пол был земляной, что мне облегчило изготовление стола: я просто-напросто нашёл у хозяйки во дворе 3 более или менее ровных колышка, подтесал их немного и вбил в пол, а сверху прибил к ним крышку от большой бочки. Стол после скобления и отмывки получился приличный, только немного покачивался, если на него наваливаться, но вполне годился для того, чтобы за ним обедать, читать и писать. А стулья получились из круглых чурбачков. Но мы были неприхотливы, и нас это вполне устраивало. В это время приехал брат Алексей. Он стал совсем уже взрослым парнем–через 2 месяца ему исполнялось 20 лет и надо было идти в армию (тогда призывали с 20-ти лет. Конечно, в армию тогда уходили не как сейчас, не как в зону облегчённого режима. Но всё равно радости было мало, тем более что получалось это не в силу непреодолимых жизненных обстоятельств, а по собственной воле, вернее,–собственному безволию. Если удастся издать эту повесть хотя бы в нескольких экземплярах, но с иллюстрациями в виде семейных фотографий, а теперь это не сложно, то будет видно, какое доброе открытое благородное лицо юноши смотрит на вас с фотографий, на которое ещё не отложила отпечаток скептицизма, безразличия, грубости та хоть и короткая но тяжёлая жизнь, которая выпала уже к этому времени на долю моего старшего брата. И конечно, заслуживал он лучшей доли в будущем, чем та, которая его ожидала. Но ни о чём таком ни он, ни мы с мамой тогда не думали, а радовались встрече после долгой более чем полугодовой разлуки и старались не заглядывать далеко в будущее. Вместе с братом мы сравнительно быстро засадили наш огород традиционными для Кубани культурами: кукурузой, подсолнухом, тыквой, фасолью, горохом, не требующими больших трудозатрат на уход за ними (поливку прополку и пр.). Копать огород нам не пришлось, так как почва была лёгкая и не требовала перекопки. Так что основная работа для меня была–убрать осенью урожай. Брат через несколько дней уехал, оставив мне немного великоватый пиджак от своего хлопчатобумажного костюма, память о котором осталась на фотографии, на которой я запечатлён в нём, первый раз фотографируясь самостоятельно, да пожалуй и вообще первый раз в своей жизни, в станице Славянской, по дороге из хутора в Краснодар. Всё лето я занимался огородом, и результаты оказались довольно хорошие: всю большую холодную комнату я заставил тыквами, кочанами кукурузы, шляпками подсолнуха, стручками фасоли и гороха. Новый 1949–1950-й учебный год обещал для нас с мамой быть сытным, но тут возникли непредвиденные обстоятельства, заставившие изменить все наши планы на ближайшее будущее.

7. Хутор Ленинский. Разногласия по поводу и вокруг грамоты

Директором нашей школы был тогда человек с не запоминающимся именем-отчеством, по фамилии Бакута. Он принадлежал к тому же типу тогдашних руководителей низшего и среднего звена, что и директор школы в Ново–Мышастовской, то есть страдал малограмотностью, скрываемой от окружающих завесой пустых ни о чём не говорящих слов и фраз, перемежаемых к месту, а чаще не к месту заумными словечками, выуженными неизвестно откуда.
 Такой тип людей эволюционировал, совершенствовался, они получали со временем более приличное образование, чем церковно–приходская школа, заканчивали рабфаки (рабочие факультеты), подкрепляли свой статус людей с “высшим образованием” университетами марксизма–ленинизма, а некоторые даже заканчивали, чаще заочно, нормальные ВУЗы. Но всё равно врождённая малограмотность проявлялась у них на генетическом уровне и то и дело не к месту  прорывалась или неправильными ударениями, чаще всего в словах ”предмет”, “средства”, “мышление” и др. и в грамматических ошибках  типа “грамота  ”(через две м),  интеллигенция   (через одну л)  и т. п. Примером таких ограниченных людей, не преодолевших своего бескультурья даже пройдя по служебной лестнице до самого верха, может служить М. Горбачёв, лексикон которого состоял из ограниченного набора слов, правда, раз в 10 больше, чем у Эллочки Людоедки в романе Ильфа и Петрова, но всё равно не превышающего 300–400 слов. Поразившие всех поначалу его речи ”без бумажки”, от чего мы все отвыкли, слушая наших старцев из политбюро и правительства, на деле, после их неоднократного прослушивания и даже поверхностного анализа оказались набором штампованных фраз, состоящих из ограниченного количества слов в различных сочетаниях и связках, типа    “достигнут консенсус”, “процесс пошёл”, “новое мышление” и прочая эклектика.
А что уж было ожидать от нашего директора школы? Вёл он у нас русский язык и литературу и, наверно, по тем временам вполне соответствовал требованиям, предъявляемым к учителям сельских школ, где не хватало педагогов в лучшем смысле этого слова. Всё бы ничего, но он стал поправлять меня в словах, в которых описанный выше тип людей делал характерные для них ошибки, а у меня не хватило ума, если не пропускать это мимо ушей, то хотя бы не спорить с ним и не доказывать свою правоту,. Раза два это мне сошло с рук, когда дело касалось устных ответов и я просто игнорировал указания на мои “ошибки”. Но когда в письменных работах правильно написанные мной слова директор стал исправлять, делая сам ошибки, в частности в слово “грамота” вставил мне вторую букву “м “, я стал спорить, да ещё в категоричной форме и в присутствии других учеников, чем и вызвал его справедливый гнев. Я понял, что с отличными оценками мне 7 классов здесь не закончить, а следовательно, могут быть трудности с дальнейшим поступлением в хороший техникум. И потому после совета с мамой решили, что мне лучше ехать в Краснодар и заканчивать 7 классов в городской школе: и придирок не будет, и знания будут лучшие. И мне было жаль оставлять здесь маму одну, и маме было тревожно за меня, как мы там вдали от неё будем управляться одни с сестрой. Но другого выхода мы не видели, и решение было принято, как говорили тогда, единогласно и единодушно. Сборы были недолги, урожай я весь собрал и перенёс в дом, а вещей у меня было совсем мало. Через день я был готов к отъезду.
       
  8. Из хутора–в город. Самостоятельное путешествие “за 3 моря”

         Учитывая дальний путь, мы с мамой решили отправиться пораньше.
Мама проводила меня до ближайшей пристани, посадила на проходящий теплоход, всплакнула напоследок и долго махала рукой, до тех пор, пока теплоход не скрылся за поворотом реки. А мне после поездки по реке до станицы  Славянской предстояло ещё добираться более 100 километров на машине. Не понимаю сейчас, почему нельзя было речным путём добраться прямо до Краснодара: то ли не было прямого рейса без пересадки  до Краснодара, то ли вопрос упирался в деньги (на попутной машине можно было доехать или вообще бесплатно, или за гроши, не сопоставимые с ценой билета на теплоход). Мне надо было ещё зайти в станице  Славянской к знакомой маме учительнице, что-то передать и переночевать у неё, а в Краснодар начать добираться уже с утра следующего дня. По дороге к этой учительнице я сфотографировался, мне казалось, что в пиджаке брата я выгляжу взрослым, хотя пиджак был явно великоват. Фотограф обещал сделать фотографии к следующему утру, и я довольный собой и тем, что всё пока идёт по плану, направился к следующему пункту моего путешествия. Меня уже ждали, наверно, мама оповестила свою знакомую телеграммой о дате и времени моего приезда. Увидев меня, маленького, щупленького, 13-летнего мальчика, женщина удивилась, что мама решилась отправить меня одного (сейчас я сам в недоумении, почему мама не  проводила меня хотя бы до этой учительницы–а вдруг бы её не оказалось дома, и что бы мне тогда делать вечером в незнакомой большой станице, откуда уже не добраться вечером ни до Краснодара, ни вернуться на хутор). Но, видать, по тем временам 13-летний мальчик считался почти взрослым, самостоятельным, с которым ничего не может случиться, а может быть маме надо было в этот день проводить занятия в школе, а я не хотел дожидаться выходного дня и решил побыстрее расстаться с “любимым” директором. Попричитав и поохав, женщина накормила меня ужином и уложила спать вместе со своим мальчиком, примерно моим сверстником, а утром не стала будить рано и дала подольше выспаться. Это обстоятельство, возможно, оказало мне плохую услугу. Скорее всего, конечно, получилось дело случая, не зависящее от того, раньше или позже я мог отправиться на окраину станицы, где удобнее всего было “ловить” попутную машину. Просто я, как профессор Плейшер в Швейцарии ( из кинофильма “17 мгновений весны“)впал в эйфорию, потерял бдительность и попал в “ловушку”. А получилось так, что на мою просьбу подвезти до Краснодара шофёр грузовой машины сказал, что может подвезти только до Мышастовской. А мне и в голову не пришло уточнить, до какой Мышастовской, Ново–Мышастовской, где мы жили перед этим, или до Старо–Мышастовской, которая была расположена совсем в другой стороне, гораздо дальше от Краснодара, и сообщение с городом в ней было хуже: реже ходили машины в город. Но я так был обрадован, что скоро буду почти в Краснодаре, всего в 40 километрах, где мне всё знакомо и машины часто ходят часто через районную станицу Марьянскую, что не раздумывая взобрался в кузов машины и поехал с ветерком, довольный, что всё так удачно у меня складывается. Но где-то через час или два я стал беспокоиться, туда ли мы едем, и уже при въезде в незнакомую станицу выяснилось, что мы приехали в Мышастовскую, но не в ту, в которую попасть я рассчитывал. Очевидно, я был настолько расстроен, что шофёр не стал брать у меня мою мятую трёшку, а посоветовал, где лучше “ловить попутку” на Краснодар, даже подвёз меня к тому перекрёстку, пожелал не уехать снова не туда и оставил меня ждать удачи. Удача пришла не скоро, часа через 3 или 4, когда уже солнце стало клониться к закату. По дороге шофёр куда-то заезжал по своим делам и в Краснодар приехал уже затемно, да ещё не с той стороны города, где до нашего дома было 4 квартала, а совсем с противоположной стороны и высадил меня где-то в районе железнодорожного вокзала. Трамваи уже не ходили, и мне пришлось около часа ждать дежурный трамвай, который довёз меня до памятного столба, где я 6 лет назад сторожил мешок с кухонной утварью. Дальше трамвай всё ещё не ходил, но были проложены уже рельсы, стояли мачты, на которые были подвешены провода, и, главное для меня, на этих мачтах горели электрические лампы, освещавшие дорогу. Так что я шёл по освещённому месту, обходя лужи, и быстро добрался до дома. Было около 2-х часов ночи, когда я постучал в окно, и сестра спросонья не могла понять, кто стучит, и не сразу впустила меня в дом. Взаимной радости не было конца. С сельской жизнью было покончено. Начинался новый этап моей жизни–этап городской жизни. Всё казалось радостным, безоблачным и интересным.
 
9. Краснодар. Самостоятельная жизнь в городе

На следующий же день мы с сестрой пошли в ту же школу № 41, в которую я ходил во 2-й класс, и меня без каких-либо проволочек приняли в 7-й класс: достаточно оказалось моего заявления, ведомости об окончании 6-го класса и табеля успеваемости за 1-ю четверть в 7-м классе (с отличными оценками по всем предметам, за исключением литературы и русского языка, по которым были проставлены четвёрки,–снизить оценки до троек у директора или рука не поднялась, или совесть не позволила). Раз уж я упомянул слово “совесть”, то надо признаться, по зрелому размышлению, отбросив подростковый максимализм, я пришёл к выводу, что совесть у директора как раз была, а вот я был не прав, бессовестно выставляя на показ его ошибки.  Какому взрослому это понравится? А он по сравнению с предыдущим директором Трушем выглядел намного лучше, порядочнее, хотя бы тем, что конфликт со мной не переносил на маму, и она ещё 2 года спокойно проработала в той же школе и уволилась сама по собственному желанию, когда оформила себе пенсию по инвалидности.
А мне этот конфликт тоже пошёл на пользу в соответствии с пословицей, всё что ни делается, всё–к лучшему. А не случись он, остался бы я в сельской школе, поступил бы, как задумывал, в нефтяной техникум, затем мог получить направление, не приведи нечистая сила, в Чечню и попасть в мясорубку, устроенную недоумками–демократами, не видевшими дальше своего носа ничего, кроме   маячивших возможностей неслыханной наживы, возбуждающих их и ведущих за собой, как неодолимо влекут ослов  морковки,, подвешенные у них перед мордами. Так что я должен был чувствовать   благодарность к  директору, а не держать на него обиду.  В конце концов, не его вина была в том, что не мог получить он приличествующее его положению образование, а скорее это была его беда, которая наверняка его угнетала, и мне следовало не указывать на его ошибки, а как-то деликатно, после уроков, в отсутствии учеников подвести его к тому, чтобы он сам нашёл, как сохранить лицо, не упорствуя и сохраняя достоинство, например, сказав, что так писали по дореволюционной грамматике, и он никак не может привыкнуть к новой, поди проверь.
А ведь, действительно, тогда было много нововведений, оправданных и не оправданных, например, с применением знака “ять”, изменением правила применения букв ”c“ и “з“ в приставке “без“. Уж на что  моя мама отличалась высокой грамотностью, но после таких “революционных” изменений и она иногда писала по старым правилам  и таким образом как бы “сравнивалась” с теми, кто  вообще не знает грамматики, не придерживается правил орфографии и пунктуации Да и сейчас “учёные филологи” иногда пытаются изображать бурную деятельность, то ли устыдясь своей ненужности, то ли выполняя заказ малограмотных “руководителей”  по упрощению грамматики, чтобы не так выделялась их неграмотность на фоне грамотных людей, учившихся ещё по старым советским учебникам и методикам. Я, например, никак не могу понять, зачем надо было изменять правило написания слитно слова “нехватает“ (в смысле недостаёт чего-то) на раздельное написание частицы “не“, как в других глаголах (со смыслом  не производить какое-то действие, например, собака не хватает за штаны депутата, потому что считает это ниже своего достоинства) или зачем надо было “причёсывать” написание слов “повидимому “и “попрежнему “под общую “гребёнку” через дефис, когда миллионы грамотных людей привыкли писать их слитно. Неужели это так сложно запомнить для хозяев “заводов, шахт, пароходов” и чиновников разного ранга? Или их просветлённые мозги не должны отвлекаться на такие мелочи от главной задачи: отнимать (у народа) и делить (между собой), попутно решая задачу “оптимизации”, под которой они в силу своей полной математической безграмотности понимают не получение максимума прибыли или минимума затрат при определённых ограничениях на ресурсы, а получение максимума прибыли при минимуме затрат, то есть задачу, не имеющую математического решения, а решаемую другими методами: искусственного целенаправленного банкротства рентабельных предприятий, их рейдерского захвата, незаконной скупки по дешёвке земель и так далее, и тому подобное. У меня лично резко негативное отношение к интеллектуальным способностям большинства из “бизнесменов” такого сорта, включая Березовских,  Брынцаловых,  Чубайсов и прочих, им подобных.    Вспоминая А. П. Чехова, можно сказать что они подобны человеку с флюсом и как узкие односторонние специалисты  сильны только в одном–в обогащении любой ценой, вплоть до цены чужих человеческих жизней. Что же касается сакраментального затёртого вопроса, обычно задаваемого такими людьми: “Если ты такой умный, то почему такой бедный?” ответ может быть один: “Потому что я не могу, как вы, шагать по трупам, грабить беззащитных детей и стариков и поедать живых младенцев”. О том, что для того, чтобы стать олигархом, то есть захапать несметные богатства, не надо было иметь много ума, убедительно показано в книге не афиширующих себя авторов “Проект “Россия”. Тезисно  это можно изложить следующим образом. Когда СССР разваливали, над огромными сырьевыми и стратегическими ресурсами срочно требовалась временная система контроля. Ни при каких обстоятельствах ресурсы не должны были работать в неподконтрольном политическом пространстве. Эффективность ставилась на второе место. Главное условие – контролируемость. Было принято решение передать государственные ресурсы частным лицам. Но не всем подряд, а очень избирательно. Ключевое условие, определявшее “проходной балл”, было очень интересным. Оказаться в нужное время и в нужном месте – это само собой. Многие там оказались. Но не многим доверили осваивать бюджетные потоки, не все  в России стали олигархами. Потому что не все обладали главным качеством. От соискателей требовалось не обладать слишком большим умом и масштабным мышлением. У кандидата на роль олигарха не должно быть масштаба мысли и политических амбиций. Его максимальные мечты не должны выходить за рамки “красивой жизни на золотых унитазах”…В противном случае очень скоро они пресытились бы дорогими машинами и яхтами и перенаправили имеющийся ресурс в политику. Свою политику. Затем они задались бы вопросом: “Почему не я управляю, а мной управляют?” Ну и далее варианты со всеми сопутствующими проблемами. В целом, это условие было выполнено. Практически все новоявленные богачи России не поднялись выше материальной сферы. В максимальном варианте власть интересовала их как дополнительная безопасность и коммерческие возможности. Это предел игрушечных олигархов. Да и не только олигархов, а и других бизнесменов масштабом поменьше. Но и тем, и другим не нужна ума палата. Для этого существуют грамотные директора, управленцы, менеджеры, действительно разбирающиеся в своём  деле. Но им, как и представителям среднего и мелкого бизнеса, не до морфологических и синтаксических тонкостей, так что всё равно не понятно, для кого и для чего нужна эта эквилибристика с правилами русского языка. Но я, чувствую, чересчур отвлёкся от основной канвы моего повествования, и потому возвращаюсь к моей учёбе в городской школе.
Учёба и здесь давалась мне легко. Было вначале несколько необычно, что школа мужская, и в классе одни  мальчишки. Со всеми ребятами сошёлся быстро, а с тремя, жившими неподалеку от меня, о которых уже упоминал ранее, даже подружился. С одним из них, Петей Сергеевым я играл в шахматы, что послужило хорошей тренировкой и помогло занять первое место в школьном турнире без единого поражения, чем я очень гордился. У другого, Володи Суслова, была дома хорошая библиотека, и я зачитывался его книгами. Толстые книги в 500 с лишним страниц я прочитывал за несколько дней. Читал книги самого различного направления: это и “Униженные и оскорблённые“ и “Отверженные“ В. Гюго,  ”Заговорщики“ и ”Поджигатели“ Н. Шпанова, “Ходоки из Ания “ (автора не помню), “Тихий Дон” М. Шолохова и многие другие. Зачитывался до двух часов ночи, чем вызывал недовольство сестры. Реабилитировался тем, что помогал ей по математике. Она тогда училась на 2-м курсе педагогического училища, и программа их математических дисциплин была для меня не сложной. Однажды я даже помог ей сдать то ли контрольную работу за семестр, то ли письменный экзамен по математике. Для этого она провела меня пораньше в аудиторию, где должна была проходить контрольная работа, усадила меня в большой шкаф в конце комнаты, предназначенный для хранения каких-то больших тубусов, оставила дверь шкафа приоткрытой, чтобы мне было светло, а сама села за стол перед шкафом. Когда она получила свой вариант работы, какие-то задачи и примеры по алгебре и геометрии, я быстро решил их передал ей и ещё успел решить задание другого варианта для её подруги. Более трудной задачей оказалось выйти незамеченным никем  из преподавателей из своего убежища, а затем из аудитории. Но труды оказались не напрасными, сестра получила пятёрку и стипендию в следующем семестре. И было ещё одно примечательное событие в этот период, но другого плана. На зимние каникулы сестра решила проведать маму и уехала дня на 3 или 4. И надо же такому случиться, что на следующий день после её отъезда у меня отказала печь: где-то в дымоходе произошёл обвал давно не чищенной сажи, и весь дым шёл не в трубу, а в помещение. И, как на грех, зима в том году выпала необычайно холодная, намело снега по колено, что необычно для Кубани, морозы стояли градусов под 20. Первую ночь я кое-как перезимовал, пока комнаты не успели ещё промёрзнуть. Спал, не раздеваясь, навалив на себя всё, что только было в доме, но всё равно замёрз ужасно и утром обнаружил, что вода в ведре замёрзла и нечем умыться. Не на чём было и согреть себе хотя бы чай, чтобы согреться. В тяжёлых раздумьях, что же делать, я вышел на улицу, надеясь, что под солнцем может быть теплее и можно будет чуточку согреться. На моё счастье меня закоцубшего  увидела соседка тётя Зина Сень, мать моего товарища, спросила в чём дело, и пригласила к себе в дом, напоила и накормила горячей едой и оставила ночевать. А на следующий день вернулась сестра, вызвала печника, который простукиванием нашёл в одном из поворотов дымохода место обвала сажи, выбил там кирпич, прочистил дымоход, заделал в нём пробоину, и печь ожила, а вместе с ней стала оживать и комната, стены которой за 2 суток промёрзли насквозь. Но к ночи уже в комнате можно было жить. Больше ничего примечательного  в эту зиму и весну не было. Единственное, что запомнилось ещё,– это окончание экзаменов, которое совпало с моим днём рождения, и потому я решил сделать сам себе подарок, купил грамм 300 конфет-подушечек, обсыпанных порошком какао, и гулял по улицам, пока все их не съел.
С тех пор я старался к своему дню рождения делать себе какие-либо подарки, необязательно материальные. Так, к своему 70-летию я оформил самиздатом сборник своих стихов, а к этому предстоящему дню рождения, отстоящему от того далёкого, в 1950-м году, на  60 лет, хочу сделать себе подарок в виде завершения хотя бы 1-й части этой рукописи в печатном виде.
Тогда я сдал экзамены по всем предметам на отлично и стал думать, куда поступать учиться дальше. Не помню уже, кому пришла в голову мысль, что можно и нужно поступать в Специальную школу ВВС, но мнение это пришлось по душе всем: и мне, и маме, и Оле. На том и порешили. Дело осталось за немногим–за поступлением.

                Часть 2 . НА ЗАРЕ ТУМАННОЙ ЮНОСТИ

Глава 3. Подростковый возраст. От отрочества – к юности
Краснодарcкий край. 1950–1953 г.г.

1. Краснодар. Поступление в спецшколу ВВС
 Решение о поступлении в спецшколу ВВС  мы приняли сразу по окончанию мною 7-го класса. К этому времени мама получила отпуск и приехала в Краснодар. С ней мы пошли в спецшколу, уточнили все условия поступления, учёбы и последующего направления в училище. Спецшколы ВВС вместе с артиллерийскими спецшколами были организованы в 1937-м году и просуществовали до 1955-го года. Наша краснодарская спецшкола ВВС №12 была создана в 1941-м году, и   отмечала 40-летний юбилей в 1981-м году, но я поздно узнал об этом, когда  уже  он состоялся, и очень сожалел, что не смог ни с кем повидаться.
               Создавались спецшколы в преддверии войны в плане общей подготовки страны к обороне, в частности лучшей подготовки молодёжи для артиллерийских и авиационных училищ. Спецификой спецшкол ВВС было то, что они ориентировали своих выпускников в основном на поступление в лётные училища, готовившие лётчиков и штурманов, и приём в них осуществлялся с таким учётом состояния здоровья, чтобы через 3 года юноша по здоровью  мог быть принят в лётное училище. Тех же, у кого за 3 года учёбы здоровье ухудшалось, чаще всего по зрению, направляли в авиационно–технические училища, готовившие специалистов по техническому обслуживанию самолётов на земле и подготовке их к полётам. В отдельную категорию выделялись отличники, окончившие школу с золотыми или серебряными медалями. Им предоставлялась возможность без экзаменов, пройдя только собеседование, поступать в военно–воздушные инженерные академии (Московскую им. Жуковского или Ленинградскую им. Можайского). Выделялась разнарядка и на поступление в высшие в военно–воздушные инженерные училища (Киевское, Харьковское, Рижское). Туда отбирали тех, кто не дотянул до получения медали, но не имел троек в аттестате. Им приходилось сдавать вступительные экзамены, учились они на 1 год меньше, чем в академиях, но получали по окончании училищ такие же дипломы инженера. Конечно, считалось более престижно учиться и закончить академию, примерно так же, как университет считался более престижным, чем институт. Да и подготовку в академиях давали лучшую, хотя бы за счёт дополнительного года учёбы, не говоря уже о лучшей лабораторной материальной базе и более высоком уровне профессиональной подготовленности профессорско-преподавательского состава. В нашей спецшколе примерно 70% выпускников поступали в лётные училища, процентов 15–в технические и примерно столько же в инженерные училища и в академии.
 Вступительные экзамены меня не пугали, а беспокоила предстоящая медицинская комиссия. Не помню даже точно, как я сдавал вступительные экзамены, но знаю, что проблем с ними не было, все сдал на отлично. Медицинскую  комиссию тоже прошёл успешно. Многих отбраковывали по зрению, у некоторых было нарушено цветоощущение. Некоторые ребята с пониженным зрением, но не очень, не различая только самые мелкие строчки в контрольной проверочной таблице, пытались выйти из трудного положения, заучивая буквы и значки по их расположению в строчках. Сложнее, вернее сказать, безнадёжнее обстояли дела у ребят с пониженным цветоощущением. Они  рассказывали, что в показываемых картинках цвета вообще не различаются, и тут не может помочь запоминание, так как все картинки кажутся одинаковыми.  Поэтому я со страхом ожидал, вдруг и я не смогу ничего рассмотреть. Но у окулиста для меня никаких проблем не возникло. Ещё все опасались проверки вестибулярного аппарата. Так, после кружения в 20 полных оборотов на специальном вращающемся стуле некоторые не только не могли пройти не качаясь по прямой, а даже падали. Но я и это испытание  у отоларинголога  выдержал. А больше дрейфил я перед дверями невропатолога, так как считал, что переживания, связанные с болезнью мамы, могли отразиться на состоянии моей нервной системы, но всё обошлось. C не меньшим волнением ожидал я заключительную мандатную комиссию, поскольку мы были на оккупированной территории, а это уже считалось пятном в биографии, хотя в оккупации были миллионы людей. Но и здесь мои опасения оказались напрасными. И вот, ура! Я принят! На радостях пошёл в кино типа “Подвиг разведчика”, только с разведчицей–женщиной в главной роли, которую, кажется, играла  Кузьмина. Название кинофильма к сожалению забыл, а буквально совсем недавно вспомнил: “Секретная миссия”, настолько впечатляющим и запоминающимся был весь тот день. Всех поступавших в ближайшие дни собрали, объявили о зачислении счастливчиков, разбили по 4-м взводам (классам), которые и составили нашу 3-ю роту. Девятые классы составляли 2-ю роту, а десятые–1-ю, самую уважаемую, за их взрослость, молодцеватую выправку, спортивные достижения: почти каждый из 1-й роты заслуженно носил на груди престижные в нашей среде знаки спортивной доблести – ГТО-2 (готов к труду и обороне СССР 2-й ступени) и 2-й, в крайнем случае 3-й разряд по какому-либо виду спорта. По наличию такого набора спортивных наград  можно было безошибочно определить, что его обладатель–старшеклассник. При этом не было даже никакого намёка на дедовщину, даже слова такого в обиходе не было. До начала занятий оставался ещё месяц, и на это время всех отпустили на каникулы по домам. Преподаватели и командиры взводов и рот были у нас в основном отставными офицерами и ходили в военной форме, но только без погон. По окончании каникул нам тоже выдали военную форму, дали попривыкнуть к ней, походить с неделю без погон, а потом в торжественной обстановке вручили и погоны, хотя мы и не подчинялись министерству обороны, как суворовцы. Но форма и особенно погоны ко многому обязывали, в частности к достойному поведению на улице и опрятному виду. Мы всегда ходили  в выглаженной чистой форме. Многие иногородние, те, кто жил в интернате, из-за нехватки утюгов приспособились гладить брюки, подкладывая их на ночь под матрацы между специальными фанерными листами, предварительно тщательно разгладив брюки руками. И  результат был отличный. Считалось неприличным идти и на ходу есть мороженое или идти с какой-либо сумкой типа авоськи. Как и все военные, мы отдавали честь офицерам, и нам нравилось, что они нам тоже отдают честь.  Я такой жизнью был очень доволен, нравилось чувствовать себя частицей большого дружного коллектива, который может за тебя постоять, и даже нравилось ходить строем с песней. С этого времени я уже твёрдо считал себя почти взрослым, во всяком случае, что детство уже кончилось, кончается подростковый возраст, и начинается путь во взрослую жизнь, которая уже не за горами.

2. Там же. Особенности учёбы в спецшколе ВВС

Занятия в спецшколе велись по тем же программам и учебникам, что и в обычных школах. Только больше внимания уделялось физической подготовке, и были уроки военного дела, на которых занимались строевой подготовкой и изучением воинских уставов, истории развития авиации. Работал авиакружок, в котором не только изучали основы и принципы самолётовождения и самолётостроения, но и учили практически строить модели самолётов. Больших успехов в построении моделей достиг Владимир Борисенко, участвовавший в городских выставках со своими моделями и занимавший призовые места. К сожалению, парень с такими инженерно–техническими способностями попал в техническое, а не в инженерное училище. Надеюсь, что это ему удалось позже.
В спецшколе поддерживался распорядок дня, близкий к тому, который был в военных училищах. Подъём был для всех в одно время по общему сигналу, затем пробежка и зарядка при любой погоде во дворе школы с последующим обмыванием водой из под крана. Некоторое послабление было для  городских ребят, (в том числе и для меня),  которые жили у себя по домам и должны были делать пробежку и зарядку самостоятельно, хотя бы в урезанном виде, чтобы не было проблем с выполнением спортивных нормативов по комплексу упражнений ГТО–2. Любителей по доброй воле вставать раньше, чтобы со всеми бегать, не было даже среди заядлых спортсменов. Все мы, городские, приходили только к завтраку и на занятия, после занятий вместе с интернатскими шли на обед, затем–на самоподготовку в специально закреплённые за каждым взводом классы. После самоподготовки до ужина было около часа свободного времени и примерно столько же – после ужина до отбоя. Перед отбоем дежурным командиром проводилась поверка личного состава иногородних спецшкольников, живущих на интернатском положении (слово “казарменное” коробило слух и никем не употреблялось).   На ужин можно было не оставаться и сразу после самоподготовки уходить, прогуляться и ехать ночевать домой. Но я почти всегда задерживался в библиотеке или спортзале, и ужинал вместе с остальными ребятами, так как жили всё ещё очень бедно и дома питались весьма скудно. Обстановка в доме была тоже очень бедная, можно сказать “беднее некуда”. Однажды у меня загостился один из иногородних наших ребят Боря Богданов, которому дали увольнительную с субботы на воскресенье для поездки домой, но почему-то он с вечера не поехал и попросился переночевать у нас. Отказать ему в этом было неудобно, не объяснять же ему это отсутствием свежего постельного белья, но не менее неудобно было спать под ветхими  простыней и одеялом, которые уже давно надо было использовать по иному назначению.
 Ещё большее чувство неловкости и стыда я испытал, когда к нам проведать маму пришла одна бывшая графиня, знакомая ей ещё по учёбе в Мариинском пансионате, с которой они через 30 с лишним лет случайно встретились в больнице, куда мама легла подлечиться после того, как я поступил в спецшколу. Мама, давая свой адрес, не ожидала, что визит будет нанесен так быстро, до её отъезда, и пришла в неописуемое волнение, когда услышала стук в калитку и знакомый голос. Она категорически была против того, чтобы я пригласил гостью в дом и продемонстрировал нашу бедность, граничащую с нищетой. Пришлось мне, извиняясь, сказать что не можем её принять, так как мама себя очень плохо чувствует, только что забылась в полусне, а я неотлучно сижу рядом с ней, чтобы не пропустить начало вероятного сердечного приступа и снять его своевременной порцией лекарств. Наплёл, сгорая от стыда, три короба оправданий, но она, конечно, поняла истинную причину отказа в приёме и по убогому виду нашей давно не ремонтированной и не ухоженной  хатки с камышовой крышей и по моему смущению, которое бросалось в глаза. Она ушла огорчённая, а мы с мамой долго переживали и за неё, и за себя, что никак не выбьемся из нужды. При этом вспомнили, как в голодный 1947-й год, в один из дней, когда дома не было ни крошки, пошли с мамой к знакомым в надежде, что хоть меня чем-нибудь угостят, а то и пригласят за стол и покормят, а нас даже не пригласили в дом под каким-то предлогом. Так и уснули в тот вечер голодные. Может быть и мамина знакомая графиня тоже была голодна и надеялась, как мы 3 года назад, на угощение, а мы так нехорошо с ней обошлись. А сколько ещё было в жизни всякого, о чём приходилось сожалеть, но ничего нельзя было исправить! Это имело место быть и по отношению к родным и близким людям, и просто хорошим знакомым. Полностью стихотворение на эту тему я приводил выше, поэтому здесь позволю повторить только его концовку:
.     Если б юность была и добра, и разумна,
И как зрелость умела, и как старость мудра!
Но проводим мы лучшие годы бездумно,
А потом–в мир иной собираться пора.
Очень сожалею, что ничего не знаю о судьбе своих одноклассников. Переписывался одно время с другом Добровольским, потом он перешёл в гражданскую авиацию, и переписка прервалась, а в Краснодаре по месту жительства его родителей уже жили другие люди, которые ничего не знали  о его семье. Службы “Жди меня” тогда не было, сам я не проявил настойчивости в дальнейших поисках, “а теперь уже не стоит душу бередить“. Надеюсь, что переписка прервалась не по трагической причине,  что он жив и иногда вспоминает и меня, глядя на мою фотографию, которую я ему отправил в ответ на его поздравление с новым 1955-м годом, написанное на обороте его фотографии. Эти немного пафосные, но несомненно искренние слова, идущие от сердца, отчасти раскрывают наш духовный мир, веру в дружбу, в добропорядочность мира, в светлое будущее, что было свойственно тогда большинству молодых людей. Потому мне хочется привести их здесь полностью, ничего не меняя и не сокращая: “…ещё один год встречаем далеко от дома, но ничего, пускай проходят года, но старая дружба от времени лишь становится крепче. Пусть мы в разных концах Родины будем встречать  этот новый год, но я верю, что тост наш будет звучать одинаково–за дружбу, за счастье, за будущее”. Что-то похожее написал тогда и я, что-то и душевное, и патриотическое. И при этом никто из нас не кривил душой, мы искренне считали и чувствовали себя патриотами нашей страны,  нашей армии и своей спецшколы. Поэтому всем нравилась песня о спецшколе, начало которой написал один из командиров взвода, а я добавил несколько куплетов, и она приняла  вид песни, пригодной для исполнения и со сцены, и за столом, и просто под гитару перед отбоем. Вот она с дополнениями и переделками.
Песня второй роты спецшколы ВВС *)
    Над уснувшим Краснодаром
Жёлтый диск луны.
Спят спецы, забыв заботы,
Спят и видят сны.
   А когда рассвет настанет
И заря взойдёт,
Круглосуточный дневальный
В комнату войдёт.
      В тишине вдоль коридора
Прозвучит “Подъём!”.
Так встречается спецшкола
С каждым новым днём.
     Будет занят до отбоя
В школе каждый час,
Чтобы небо голубое
Каждого из нас
     Приняло бы поскорее
Как друзей своих,
Чтоб страна была сильнее
Силой молодых.
      А пока над Краснодаром
 Жёлтый диск луны,
Спят спецы, забыв заботы,
Спят и видят сны.
*) под музыку вальса “В городском саду играет духовой оркестр”

К моему стыду я почти никого не запомнил из преподавателей и командиров, хотя о всех о них у меня остались хорошее впечатление и добрая память, и ко мне они все относились хорошо. Запомнил только фамилии: начальника школы–Землянский, командира нашего взвода капитана в отставке–Вильчинский, командира одной старшей роты майора запаса–Румбешт и преподавателя математики–Белый. Математика была моим любимым предметом, а я, наверно, был любимым учеником у   преподававшего алгебру и геометрию Ивана Акимовича. Позже ему, единственному из преподавателей спецшколы, я посвятил четверостишие, в котором постарался выразить ему глубокое уважение и благодарность.
Учителю математики Белому  Ивану     Акимовичу с благодарностью

                Пока живёт в нас сострадание,
Пока мы боль чужую чувствуем,
                Есть нашей жизни оправдание.
        А. Дементьев
В Ваших добрых глазах –
Гамма чувств широкая.
В них то радость, то гроза,
То печаль глубокая.
А вот как звать нашего воспитателя, командира взвода, не запомнил, что-то польское, под стать фамилии, вроде Казимир или Казимирович, зато запомнилось прозвище–Налегоп, прилипшее к нему из-за манеры подавать команду “налево“ со смешным изменением, в результате чего получалось “нале–гоп!“. По внешнему виду (бритая голова; очень длинная гимнастёрка, разделяемая ремнём на  две равные части, что верхняя, что нижняя; фуражка с немодным длинным прямоугольным козырьком; узкое лицо с крючковатым носом) он напоминал нам белогвардейского офицера, какими их показывали в наших кинофильмах, к примеру в “Чапаеве”. Но относились мы к нему хорошо, во всяком случае уважительно, хотя за глаза над ним незлобно подсмеивались. Он был незлобивым, незлопамятным человеком, знал, что ему дали такое прозвище, но не обижался на нас, считая нас, с высоты своего, на наш взгляд, пожилого возраста, вероятно, малолетками–несмышлёнышами, которые когда-то поумнеют и сами всё поймут без нравоучений, что хорошо, а что не очень. Не запомнил я и имени, отчества Румбешта, может быть потому, что мы к нему обращались чаще по званию–товарищ майор, нам так больше нравилось, да и ему, пожалуй, тоже. Но запомнился он так хорошо, как никто другой, может быть благодаря сдержанным интеллигентным  манерам и благородной внешности, о которых раньше бы сказали, что во всём его облике чувствовалась порода. Майор вёл у нас шахматную секцию.  На его занятиях я освоил немного теорию, несколько шахматных дебютов, и этого хватило мне, чтобы войти в сборную команду школы, участвовать в соревнованиях между школами на первенство города и, набрав 4 очка из 4-х возможных на 1-й доске, из них одно очко, отобранное у перворазрядника, и одно– у второразрядника, получить 2-й разряд, чем я очень гордился. Тогда каждый из нас стремился получить  знаки ГТО–2 и разряда по какому- либо виду спорта. На городских соревнованиях наша спецшкола почти по всем видам спорта занимала призовые места, чем все мы очень гордились. Вообще почти у всех нас к спорту и спортивным достижениям отношение было трепетное. У двоих наших старшеклассников–у Кондакова и Ерёмина были 1-е разряды по лёгкой атлетике, и они для остальных были почти что кумирами.  Мой друг Анатолий Добровольский, входя в сборную школы по баскетболу, получил 2-й разряд в составе команды вместе с Козловым и Панычем, когда они заняли 1-е место на городских школьных соревнованиях, что тоже считалось очень престижным, и мне льстило, что у меня такой друг, известный всей школе. А однажды для популяризации спорта нам устроили встречу с тогдашним чемпионом страны в беге на 400 метров–Игнатьевым. Его результат тогда был около 45 секунд, и он нам казался невероятным, хотя сотку наши спортсмены уже тогда бегали за 10,5 секунды. Но это кто-то где-то, а тут чемпион стоял в нескольких шагах от нас, хоть рукой его потрогай–настоящий. Он рассказывал о своих тренировках, соревнованиях, подготовке к ним и много интересных историй, связанных со спортом. Все остались довольны встречей с чемпионом, а многие потом стали более активно заниматься бегом, я, в частности, старался какое-то время поход за хлебом за 4 квартала проводить в темповом “рваном“ беге, с ускорениями и замедлениями, как советовал чемпион. Попутно отмечу здесь, что упоминаемая мной стометровка на школьном дворе–стадионе в хуторе Ленинском обладала удивительным свойством показывать на ней результаты меньше 10 секунд, тогда как мировой рекорд на этой дистанции  тогда не превышал 10,2 секунды. Учительница физкультуры Вера Ивановна, очевидно, этого не знала, но как-то интуитивно чувствовала, что результаты у всех завышенные, и грешила на свой секундомер, а измерить поточней длину “стометровки” или не догадывалась, или считала не нужным, так как продлить её по прямой было всё равно некуда, а продлевать за счёт виража себе дороже–вдруг в конце бега на повороте кто-нибудь не впишется в поворот.
Ещё запомнилась устроенная для нас встреча с мастером художественного слова, так нам его представили тогда. Фамилию его я забыл, да и потом она нигде не всплывала–ни в афишах, ни в объявлениях по радио. Очевидно, это был артист районного масштаба, возможно, подрабатывавший в филармонии. Но впечатление он произвёл на всех нас огромное. Впервые я видел, как человек весь преображается–и мимика, и голос, и жесты,–в зависимости от произносимого текста, а резкая смена интонации от шёпота до крика заставляла иногда замирать в ожидании чего-то неясного, а иногда вздрагивать от неожиданности. Вообще нашему культурному воспитанию уделялось много внимания. Помимо того, что в актовом зале достаточно часто по выходным показывали хорошие кинокартины, для чего привозили специально киноустановку, организовывали иногда культпоходы в драматический театр и филармонию. Кроме того, нас в обязательном порядке артисты из театра музыкальной комедии обучали бальным танцам, которые тогда входили в моду. И на школьных вечерах с приглашением девочек из женских школ мы танцевали падеграс, падекатр, падепатинер, польку, краковяк и другие танцы, всего нас обучили примерно 10-ти танцам. В выходные дни иногда проводились соревнования по разным видам спорта между взводами и ротами, но обычно такие мероприятия проводились в летних военизированных лагерях, которые были обязательны для всех и проводились обычно сразу после завершения экзаменов в июле месяце каждого года.

3. Тщикское водохранилище. Анапа, Джемете. Летние лагеря

Основной целью проведения таких военизированных лагерей являлась физическая и моральная закалка воспитанников спецшколы, подготовка их к преодолению трудностей предстоящей учёбы в военных училищах и академиях и дальнейшей воинской службы  в войсковых частях  в соответствии с получаемыми назначениями. Поскольку большинство выпускников спецшколы должны были пополнять курсантские ряды лётных училищ, на 1-е место в этих лагерях выдвигалось укрепление здоровья, закаливание, выработка физической выносливости. Каждое утро, включая и воскресные дни, начиналось независимо от погоды с километровой пробежки и физической зарядки, включающей упражнения на гимнастических снарядах: брусьях, перекладине, коне, расположенных под открытым небом на спортивной площадке. После завтрака были занятия по строевой подготовке, изучению оружия, материальной части самолёта. Часто перед обедом устраивались кроссы по пересечённой местности на 3 или 5 километров, после обеда и полуторачасового отдыха проводилась подготовка к сдаче норм ГТО. К концу лагеря устраивались соревнования между взводами и ротами, по результатам которых засчитывалась сдача норм ГТО и выполнение норм спортивных разрядов. Обычно побеждали в общем зачёте старшеклассники, но по отдельным видам спорта удавалось вырвать победу и младшим, так что борьба была упорной и часто шла на равных. Приучали нас также и к караульной службе. На ночь помимо дежурного по лагерю выставлялись посты возле нескольких помещений, в основном складских. Этому предшествовал развод караулов в соответствии с уставом караульной и гарнизонной службы. Часовым, выставляемым на пост, выдавались винтовки, правда, без патронов, и осуществлялась проверка несения ими службы разводящим или начальником караула как при настоящей караульной службе. Выйти в “ночное“, как в шутку называли мы такое стояние на посту часовым, должен был каждый за время пребывания в лагере хотя бы один раз. Никто не ожидал и не верил в возможность нападения на охраняемый объект, пусть это даже был продуктовый склад, но всё-таки для 15-ти– 16-тилетних мальчишек такие 3 или 4 часа стояния на посту представлялись не только как учёба, но и как выполнение  ответственной задачи, близкой к реальным действиям в боевой обстановке. Да и чувство страха иногда закрадывалось, если рядом были лес или дюны и там слышались подозрительные звуки. А вдруг?!…Кроме этого ребята учились преодолевать сильное желание присесть и хотя бы на минутку вздремнуть, которое возникает к концу смены, особенно в предутренние часы. В общем и тогда никто не жаловался на трудности, понимая полезность таких мероприятий и проведения лагерной подготовки в целом, и тем более позже, когда мы повзрослели и вспоминали это время как лучшее за время обучения в спецшколе. И даже, если кто-то “зарабатывал“ наряд вне очереди (обычно помогать повару на кухне) за какое-либо нарушение дисциплины или распорядка дня, то воспринимал это без обиды, как справедливое наказание. Перед сном делали построение и вечернюю поверку, а при спуске флага почему-то пели песню ”Сталин и Мао слушают нас”. Мне довелось побывать в двух разных лагерях: после 8-го класса летом 1951-го года на берегу Тщикского  водохранилища и после 9-го класса летом 1952-го года в посёлке Джемете вблизи Анапы. Подготовка в обоих лагерях была примерно одинаковая. Отличия состояли в следующем. В 1-м лагере мы жили в деревянных летних домиках, а во 2-м–в палатках, которые мы сами разбивали в дюнах на берегу моря.  На водохранилище мы меньше купались и  плавали на соревнованиях, может быть потому, что там вода была холоднее. Зато там мы сдавали своеобразные нормативы по прыжкам в воду с 3-хметрового трамплина: с крутого высокого берега в реку Белую, протекавшую неподалёку. Течение в этом месте было очень быстрое, и после прыжка течение относило пловца метров на 30, а то и больше. Зрелище не очень приятное, когда проходит секунд 10–20, а прыгнувший не всплывает в том месте, где обычно выныривают все. Получалось это у некоторых, кто не сразу начинал выгребать наверх, и их сносило дальше и соответственно они выплывали позже. Сейчас я думаю, что наши командиры и воспитатели достаточно рисковали, организуя такую сдачу норм ГТО, так как такие прыжки без всякой страховки могли закончиться для кого-нибудь трагически. Но справедливости ради надо сказать, что тех, кто плавал не очень хорошо, прыгать не понуждали и заменяли прыжок плаванием на 400 метров в спортивной одежде без учёта времени. А в Анапе мы отвели душу, купаясь в тёплом и чистом море. Правда, купаться поодиночке не разрешали, проводились купания организованно, под наблюдением воспитателей в определённых местах, обозначенных буйками, но мы были довольны и этим. А вот за нарушение этого правила и давали наряды вне очереди. Кроме того в Анапе руководство лагеря подготовило нам сюрприз: организовали провозку каждого из нас в двухместном учебно–тренировочном самолёте Як–18 над морем. Дали подержаться за ручку управления самолётом, предварительно предупредив, чтобы мы не делали ею резких движений и не прилагали больших усилий во избежание помех управлению самолётом для лётчика. Полёт длился недолго, минут 10, всего 1 круг над морем на высоте примерно 500 метров. Но и этого было достаточно, чтобы получить незабываемые впечатления и загореться желанием быстрей самому научиться летать. Мы с восторгом ловили всей грудью встречный ветер, врывающийся в открытую кабину, любовались раскинувшимся внизу морем, таким необычным при взгляде на него сверху, кажущимся беспредельным с большой высоты, пели песни. После этого даже многие отличники, настроившиеся на поступление в академии и высшие инженерные училища, загорелись мечтой о небе и о поступлении в лётные училища. Я не был исключением и тоже задумался, не пойти ли мне в лётное училище. Но мама меня отговаривала, сам я колебался, а вопрос решился в пользу академии, когда перед нашим выпуском в школу пришёл наш выпускник Друщиц Володя, двумя годами раньше закончивший спецшколу с золотой медалью и поступивший в лётное училище. Он рассказал, что перед первым его самостоятельным вылетом простудил уши, получилось осложнение, и его забраковала медицинская комиссия. Из лётного училища его отчислили и перевели в авиационно– техническое, так как приём в академии уже был закончен, и он мог попытаться в лучшем случае поступить в академию с новым набором, вместе с нами, потеряв таким образом 2 года. Да мы и раньше слышали, что некоторых и курсантов, и уже лётчиков списывали по здоровью. И я побоялся, что нечто похожее может случиться и со мной, а потому решил не испытывать судьбу, а дать согласие на поступление в академию, если закончу школу с медалью. Но впереди ещё предстояло закончить 10-й класс.

4. Краснодар. 10-й класс. Жизнь, полная трудов и надежд

Учиться в спецшколе мне по-прежнему было легко, как и в других школах. В 8-м и 9-м классах меня ничто не отвлекало от учёбы, так как со всеми домашними делами и заботами управлялась сестра. Брат в это время продолжал служить, тогда в авиации, куда его направили, служили 4 года. Он закончил школу младших специалистов в Двинске, получил звание сержанта и заканчивал службу на Дальнем Востоке в городе Спасск Дальний авиамехаником, получая при этом определённое денежное содержание, часть которого он высылал нам, и это было большой поддержкой для нас. В частности, благодаря этим деньгам Ольга смогла нанять соседа, и он по сходной цене покрыл нам крышу шифером вместо камыша и настелил дощатый пол на глиняный, в результате чего в домике  стало намного чище и теплей зимой. Когда же Оля купила этажерку, скатерть на стол и две вышитые дорожки на стены, то нам казалось, что у нас в комнатах очень красиво и даже богато. Но в 1952-м году, когда я заканчивал 9-й класс, сестра, окончив педучилище, получила назначение на работу воспитательницей в детском саде в станице Каневской, километрах в 120-ти от Краснодара. И теперь все заботы по хозяйству легли на мои плечи, так как мама, запуганная неопытными врачами, уложила себя в постель и считала, что ей показан только постельный режим, если она хочет ещё пожить, а на самом деле подготавливала почву, чтобы быть парализованной и доживать свой век в мучениях. Но мы тогда не понимали грозящей ей опасности и не пытались приобщить её к более активному образу жизни, хотя бы в пределах дома и своего придомового участка земли. Меня особенно не пугала работа по дому, так как я привык ко всякой работе ещё с детства. Дровами я запасся ещё августе, во время своих последних каникул, распилил их с сестрой, когда она приезжала на выходные из Каневской, расколол  и сложил в коридорчике. Протопить печь, сготовить супчик и кашу, сварить кисель или компот из сухофруктов мне было не трудно. Хуже всего и самое неприятное для меня было хождение на рынок за творогом и ещё чем-то для мамы, что по её мнению ей необходимо для диетического питания. Дело в том, что ходить в форме с сумкой не позволяла установившаяся в спецшколе “этика” поведения спецшкольника, а из гражданской одежды для зимнего времени у меня был только бушлат, оставленный братом перед уходом в армию, который мне был явно велик, и я боялся всегда, что меня увидит в нём кто-нибудь из школы, и тогда стыда не оберёшься. Но худо-бедно зима прошла, благо она на Кубани не длинная–с декабря по февраль-март, и мне стало полегче. Зато появилась новая беда, так называемая “куриная слепота”, ухудшение зрения, особенно в сумерки, возникающее из-за нехватки витамина А. А тут экзамены на носу, и надо много читать, напрягать зрение. Некоторые из нас, не считаясь с болезнью, перенапрягали зрение, не обращались к врачу и в результате, сдав экзамены на хорошо и отлично, не смогли поступить в академию или высшее инженерное училище по здоровью, так как требования по зрению для поступления в них были высокие, учитывающие большой объём нагрузки на зрение в процессе 5-летней учёбы. Но меня и эта беда обошла стороной, врач посоветовал временно меньше читать, особенно при плохом освещении, выписал витамины, посоветовал  попить  морковный сок, и через  неделю-другую  всё прошло, “как с белых яблонь дым”. Экзамены я  сдал все на отлично и получил золотую медаль. Но событие это как-то прошло незаметно и не стало памятным. Даже не осталось в памяти, как нам вручали аттестаты зрелости и медали, не было торжественного выпускного вечера с художественной частью, с танцами, с фотографированием на память. Скорей всего, этот пробел объясняется тем, что именно в это время мне пришлось уезжать из города в рисосовхоз Черкесский добывать справку о моей “благонадёжности”. Наверно, поджимало время на оформление всех сопроводительных документов на каждого из выпускников, направляемых в училища и академии, да мне и самому было не до торжеств, пока я не привёз эту злополучную справку.  У меня сохранилась только фотография всех медалистов с начальником спецшколы и его заместителем по политчасти. И более того, не сохранилась моя медаль, стыдно сейчас сознаваться, но поддался я советам некоторых наших товарищей и продал её по бросовой цене, за 300 рублей, так как нужны были перед отъездом деньги. Но всё равно настроение у всех, и у меня в том числе, было радостное, приподнятое, все были полны надежд на предстоящую яркую, новую взрослую жизнь. Вскорости после экзаменов все получили назначения, куда и когда ехать. Соответственно, были назначены дата сбор и время отъезда всем группам, каждая из которых отправлялась в сопровождении воспитателя или преподавателя. Я получил направление в Ленинградскую военно–воздушную инженерную академию и в середине июля уехал, оставив маму на попечение сестры, которая взяла отпуск и приехала, чтобы побыть с ней до возвращения из армии брата в конце июля. Разминулся я с ним на неделю и встретился через полгода, когда приехал на зимние каникулы в феврале 1954-го года.
 Встреча получилась не очень радостная. Не закончив в армии ни одного класса, хотя мы высылали ему учебники, надеясь на его здравомыслие, он пошёл работать вначале грузчиком на вокзале, затем подсобным рабочим на стройке и затем уже получил специальность каменщика. Уставая на тяжёлой физической  работе, он тяготился и домашними хлопотами, уходом за мамой и настоял на том, чтобы Оля бросила свою работу по специальности в станице и возвратилась в город. В результате в городе устроиться работать по специальности она не смогла, поступила на курсы телеграфисток и, закончив их, работала затем на телеграфе, тяжёлой и мало оплачиваемой работе, с ночными сменами. Да и личную жизнь не смогла устроить, имея на руках больную мать и брата, требующего к себе не меньше заботы и внимания. Когда я приехал на каникулы, обстановка в семье была нервозная, напряжённая, и мой приезд на две недели не внёс улучшения в атмосферу натянутых отношений недовольства друг другом. Единственным утешением для меня было то, что доставил радость маме. Поэтому уезжал я после тех первых каникул с горьким
чувством своей беспомощности и в то же время удовлетворения, что тягостные дни кончились. А жизнь в семье, надеялся я, как-то со временем утрясётся, наладится, и всё будет хорошо, как при социализме, как тогда говорили в шутку, не думая, что эта шутка когда-то обернётся для многих реальным сожалением о потере всего того, чем раньше не дорожили.
Тогда же, в июле 1953-го года, я уезжал, не зная, как сложится жизнь в семье после моего отъезда, с радостным чувством ожидания перемен к лучшему и что  впереди меня ждёт полнокровная, во всех отношениях интересная жизнь.
      
Глава 4. Юность–человеческой жизни весна
     Ленинградская военно–воздушная инженерная академия. 1953-1959 г.г.

     1. Краснодар–Москва–Ленинград. “Я юношей покинул отчий дом”

         Новая жизнь, действительно, оказалась интересной во всех отношениях, интересной уже с момента посадки в поезд, следующий по маршруту Краснодар–Москва. Нас было 11 медалистов, и сопровождали нас 2 воспитателя. Шестеро из нас направлялись в Московскую академию имени Жуковского, а пятеро, в том числе и я,–в Ленинградскую, тогда ещё не носившую имя Можайского. Первый раз я отправлялся по железной дороге в дальнее путешествие, если не считать поездок в летние лагеря, которые проходили ночью и потому не несли с собой столько впечатлений. Сейчас же за окном мелькали разнообразные картины, меняющиеся ежечасно: от степных просторов до посёлков и городов, от придорожных снегозащитных лесозащитных полос до маячащих вдали рощиц и неожиданное появление невиданных мною ранее лесных массивов и необычных для меня берёз, елей, сосен,– это уже при подъезде к нечерноземной зоне. И, наконец, торжественный голос по поездной радиосети: “Наш поезд прибывает в столицу нашей Родины Москву”. По прибытии в Москву группа “москвичей” со своим воспитателем попрощались с нами и поехали в свою академию, а мы “ленинградцы после того, как наш воспитатель закомпостировал наши билеты до Ленинграда, отправились с ним осматривать достопримечательности столицы. В нашем распоряжении оказалось полдня, и за это время мы посетили выставку достижений народного хозяйства (ВДНХ), Красную площадь, выходили на нескольких наиболее красивых станциях метро, чтобы полюбоваться ими. Вообще-то, можно сказать, что слово “полюбоваться” было применимо ко всему, на что мы смотрели: и на павильоны и фонтан Дружбы народов на ВДНХ, и на кремлёвские башни с рубиновыми  звёздами, и на старинные стены кремля, и даже здания трёх вокзалов, и многолюдную площадь между ними. Новые необычные впечатления подействовали на нас по–разному:  трое почти сразу уснули в поезде, а я вместе с другим товарищем ещё долго смотрели в ночную темноту за окном, разрываемую иногда светом полустанков или в окнах домов каких-то посёлков, мимо которых мы проносились без остановки. Удивляло то, что по мере продвижения к Ленинграду ночь становилась светлее, и мы не сразу распознали в этом феномене эффект “белых ночей”, которые распростёрли своё очарование над Ленинградом и подступами к нему. Полностью испытали это очарование мы на следующий день по приезде, когда бродили по ночному Ленинграду, по набережным, паркам и прямым, как линейка, улицам,  наблюдали развод мостов, наступление кратковременных сумерек молочного цвета и последующие  розоватые проблески зари на востоке. Поражала архитектура города, почти каждое здание в центре представляло собой шедевр зодчества, и это чувствовали даже мы, не очень сведущие тогда в архитектуре, не различавшие творения Росси, Захарова, Кваренги, Монферана и других великих мастеров прошлого. И ещё удивляло и радовало, что нигде не было видно ни малейших следов войны, хотя не прошло ещё и 10 лет со дня снятия страшной блокады и минуло всего только 8 лет после окончания жесточайшей войны.
Об этом мы вспоминали позже, когда видели разрушенные и не восстанавливаемые дома в Сухуме спустя такое же время после окончания их малой отечественной войны 1991–1992 годов.
Нам, медалистам спецшкол, повезло в том отношении, что собеседования прошли в первые дни нашего прибытия. Благодаря этому за те 7–10 дней, пока другие сдавали вступительные экзамены, проходили медицинские и мандатные комиссии, мы основательно изучили не только центр города и близлежащие к академии окрестности, но даже смогли съездить посмотреть фонтаны в Петергофе, попасть в Эрмитаж и побывать во многих других интересных местах. Уже само место нашего временного проживания, в спортзале академии, в какой-то мере было “историческим”–в том плане, что именно по этому адресу: Ждановская набережная, 13, происходило действие в фантастическом романе Толстого “Аэлита”. Так счастливо начался новый период в моей жизни, который я считаю самым лучшим, начался в городе, который для меня стал второй малой родиной, ибо с настоящей моей малой родиной, Кубанью, у меня связано мало радостных воспоминаний, во всяком случае намного меньше, чем с Ленинградом. Незабываемые впечатления от встречи с этим прекрасным городом нашли отражение через год в стихотворениях, приводимых ниже.
                Ночь над Ленинградом
        Незаметно сгустились над городом тени,
Отблеск солнца последний на шпилях угас.
Стих совсем ветерок, устыдясь своей лени,
И одна уж звезда на востоке зажглась.
        Ленинград умолкает, устав от работы.
Слышны явственней всплески воды о гранит.
Вдруг Нева всколыхнулась, сверкнув позолотой,–
Электрическим светом весь город облит.
                Предо мною Нева в электрическом свете
Очарован, стою, не могу отойти.
Я уверен, прекраснее города нету,
И величественнее реки не найти.
        Я любуюсь решёткою Летнего сада,
Наглядеться на Зимний никак не могу.
Величаво темнеет Исакий-громада,
Медный всадник как будто застыл на скаку.
          Я брожу по местам, где когда-то ходили
Пушкин, Гоголь, Белинский, Некрасов, Толстой.
Здесь работали те, кто царизм сокрушили.
Это гордость страны, это город- герой.
          С первых дней я тебя полюбил всей душою,
С каждым днём нахожу в тебе новое я.
Я любуюсь тобой и горжусь я тобою.
Ты и гордость моя, и отрада моя.
                Зимний вечер над Невой
     Лёгкий ветер, кружит пороша,                На деревьях сверкает иней.
А Нева до чего ж хороша,
Растворённая в дымке синей!
      Мягкий свет изливает луна,
В облаках затерялись звёзды,
И нависла над всем тишина,
Может быть, потому, что поздно.
      Только слышится шелест волны,
Нет не всплеск, а именно шелест:
Поплавками льдин стеснены
Волны бьются о берег несмело.
       Петропавловской крепости тень
Затерялась средь волн колебанья.
Всё объяла мглистая сень,
Всё загадочно в лунном сиянье.
       Лёгки мысли, витают мечты.
Зачарован, иду как во сне я.
Есть какая-то власть красоты,
Сила жизни её лишь сильнее.
Жаль только, что,  как в  повести  И. С. Тургенева “Вешние воды”,
“весёлые годы, счастливые дни,
как вешние воды, промчались они”.
Но пока об этом не думалось, да и думаться не могло в 17- то лет. Все наши спецшкольники были приняты в академию по результатам собеседований и комиссий – медицинской и мандатной и зачислены на факультеты с учётом наших пожеланий: я – на 2-й, электротехнический факультет, Анатолий Бек и Дмитрий Дюжиков – на 3-й, аэродромостроительный, Геннадий Прудников, Александр Ченцов – на 4-й, радиоэлектронный. Отныне нас стали звать слушателями академии, в отличие от поступивших в училища курсантов. Рядовых слушателей всех факультетов объединили в Сводный курс академии, который возглавил полковник Александров, а у отделений разных факультетов были свои начальники курсов – на 2-м–майор Андреев, на 3-м– майор Кузнецов, на 4-м–майор Лобанов. Все они через год стали подполковниками и немного заважничали, но в общем-то, как теперь вспоминается, были неплохими людьми, лучше всех по добропорядочности и справедливости считался наш начальник–Андреев Пётр Яковлевич. Начальник курса 3-го факультета Кузнецов пользовался меньшим уважением за его приторную, притворную слащавость в обращении со слушателями, которую можно было охарактеризовать одной фразой: мягко стелет–жёстко спать. Над начальником курса Лобановым подшучивали за его солдатский юмор и шутки типа: что вы молчите, как рыба об лёд; это вам не водку пьянствовать; травиата, опера,–лучше бы килограмм сахара купили, но в целом уважали за прямоту и незлопамятность. На фоне этих трёх не высоких начальников факультетских курсов полковник Александров представлял колоритную фигуру, на голову их выше и в полтора раза шире в плечах, в то же время стройный и подтянутый, как юноша, со строгим , невозмутимым взглядом. Его мы немного побаивались, вероятно, из-за внешнего вида, но властью он никогда не злоупотреблял. Рассказывали, что, возвращаясь из увольнения, один из наших слушателей Жора Кабардин сказал другому на тёмной неосвещённой лестнице: ”Темно, как у негра в жопе”, а в ответ услышал знакомый бас Александрова, спускавшегося вниз им навстречу: “Приятно посмотреть на человека, который везде побывал”. Приятели вытянулись в струнку, отдавая честь и ожидая разноса, но полковник больше ничего не сказал, отдал честь и обычным своим уверенным шагом продолжил свой путь. А Жора Кабардин с этим своим излюбленным выражением, обозначающим важную часть человеческого тела, ещё раз “вляпался’ и опять без последствий. Однажды на лекции по матанализу, которую отлично читал майор Лебедев, уважаемый всеми за доступность изложения материала и хорошее к нам  отношение, наш Жора с какого-то непонятного панталыку вдруг достаточно громким шёпотом сказал соседу: “Я в последнее время нахожу всё большее сходство между своей рожей и его жопой”, перепутав объекты сравнения по принадлежности ему и майору Лебедеву. А тот обладал острым слухом, уловил сказанное, не теряясь проронил как бы между прочим под уже начавшийся смех ребят, понявших  Жорин  конфуз: “Зачем же быть такого плохого мнения о своём лице, оно ничем не хуже той части тела, которую вы так грубо называете жопой?” и продолжил лекцию. Вспоминая этот случай, я использовал это образное сравнение в одном из стихотворений, где оно как раз подходит для выражения чувства презрения к некоторым людишкам.
К выступлению в программе Познера*)
                Пустозвон, каких не много:
                Балаболка и трепло.
                Словно жопа носорога
                Перевёртыша мурло.
                Перефраз песни               
         Демагог, двурушник, трепло,–
До чего же гнусные рожи!
Не найти никак подходящих слов,
Чтоб сказать, на кого похожи
          В рожах их человечьего нет ничего,
(Схожих с жопой столетней старухи).
Как в огромной стране не нашлось никого,
Кто бы их прихлопнул как муху?!
*) в котором один двурушник и демагог не преминул упомянуть своих двоих подельников – таких же, как он, перевёртышей.
Ну да дьявол с ними, и печься им в преисподней. Довольно о плохом и грустном. Вернёмся к нашему  описанию тех далёких радостных дней. На 1-й факультет–самолёта и двигателя никто из школьной молодёжи не попал, так как туда принимали только офицеров, уже послуживших в войсковых частях. Выпускники этого факультета получали назначения на более высокие должности, на которые офицеры, имеющие больший практический эксплуатационный и жизненный опыт, имели больше прав и оснований. Но тогда никто из нас не знал, куда лучше попасть, да и не думали об этом. А думали, как нам пройти “без потерь” так называемый курс молодого бойца, 1-ю практику в лагерных условиях перед началом учебного года. Эту практику должны были пройти все слушатели из школьной  молодёжи со всех факультетов, то есть Сводного курса. Программа обучения в нём была такая же, как и в офицерских отделениях, но если офицеры жили на частных квартирах, которые они подыскивали и снимали сами, то мы, молодёжь, 2 года жили на казарменном положении, в огромном помещении с двухъярусными кроватями, условно поделённом на 3 части,  каждая из которых была закреплена за определённым факультетом. Чем-то лагерная практика в академии напоминала нам, бывшим спецшкольникам, наши летние лагеря после 9-го класса: так же жили в палатках, такой же армейский распорядок дня и режим спортивных тренировок, элементы военной подготовки включая стрельбы из винтовки и бросание боевой гранаты из окопа. Последнее было в новинку и для нас, в остальном же всё было привычно знакомо, и курс молодого бойца не казался нам трудным. Все бывшие спецы и из других спецшкол были хорошими спортсменами, многие имели спортивные разряды, помнится, что Игорь Белавкин и Веня Комаров – по лёгкой атлетике, а Слава Охапкин имел даже звание кандидата в мастера спорта по акробатике, а может быть уже и мастера, точно е помню уже.  А вот для молодёжи из обычных школ он представлялся очень тяжёлым: и дисциплина, и физические нагрузки, и жизнь в палатке, по которой почти всё время барабанил дождь, и хождение в “ночное” (в караул), и солдатское питание с преимущественным блюдом в виде перловой каши с куском селёдки, и страх у некоторых перед броском гранаты, вплоть до попытки отказа от этой опасной на их взгляд забавы: а вдруг взорвётся в руке. Для нас же спецов, как нас везде называли, неприятным было только купание в озере, температура воды в котором в августе уже не превышала 15–16 градусов, да хождение к нему по настеленным доскам, которые прогибались и вдавливались в почву под нашим весом сантиметров на 5, а то и на 10, так как подступы к озеру были заболочены и хождение по таким дорожкам напоминало прыжки по батуту или надутому большому матрацу. Но на удивление никто не простудился, не заболел даже из не подготовленной гражданской молодёжи. И вот “без потерь” мы вернулись в Ленинград и приступили к учёбе.

2. Ленинград. Учёба в академии

Принятых слушателей академии разделили на 6 учебных отделений, примерно по 30 человек в каждом: 4 офицерские отделения и 2 отделения из вчерашних школьников, половину которых составляли спецы. Объединять спецов в одно отделение не стали, а “распылили” по двум отделениям, и такое решение вопроса на мой взгляд не имело каких-то преимуществ или недостатков ни в плане укрепления дисциплины, ни в плане повышения общей успеваемости. К моменту присвоения первого офицерского звания обычно все за редким исключением выравнивались, и уже трудно было отличить на беглый взгляд спеца от обычного школьника ни по выправке, ни по физической подготовке, так как этим сторонам становления будущего офицера придавалось так же, как и в спецшколах ВВС, большое значение. Просто нам легче давались и строевая подготовка, и физическая, спортивная закалка. А успеваемость определялась стремлением каждого пораньше получить лейтенантские звёздочки. Дело в том, что уже несколько лет существовал следующий порядок присвоения офицерских званий: заканчивающим 1-й курс без троек, с минимумом четвёрок (примерно как по критерию присуждения серебряной медали в 10-м классе) присваивалось звание младший лейтенант в начале 2-го курса – к празднику 7-го ноября, а остальным–сразу лейтенант, но после 3-го курса, опять же к празднику 7-го ноября. После экзаменов за 1-й семестр многие уже “отсеялись” из кандидатов на получение звания, а у меня появился стимул сдать и 2-ю сессию всё на отлично, что мне и удалось: по результатам 2-х семестров я один лишь из всего курса сдал все 9 экзаменов на “отлично” и уже предвкушал, как в числе нескольких человек получу лейтенантские погоны, хоть и с одной маленькой звёздочкой уже в 18 лет, и буду щеголять в офицерской форме. Но, увы! “Мечты, мечты, где ваша сладость?” Дети и внуки больших многозвёздных генералов и маршалов уже получили эти 1-е звёздочки после одного года учёбы, перешли на старшие курсы, а новые не поступили, и надобность в таком порядке присвоения званий, стимулирующем желание учиться на “отлично” уже с 1-го курса не столько у “сынков и внуков”, сколько у всех остальных, – отпала сама собой. И на нас возможность получения офицерского звания на 2-м курсе закончилась. Захлопнулась дверь в офицерское собрание перед самым носом, отбив у меня желание и дальше учиться на одни пятёрки. В остальные 8 семестров я только один раз сдал семестр на все пятёрки, перед присвоения звания “лейтенант”, подстраховавшись на всякий случай, если бы в какую-то генеральскую голову пришла мысль установить дополнительные препоны на пути в офицеры и сэкономить на этом. Но тогда ещё рыночные менеджеры не верховодили в армии, и никто до этого не додумался. Так что симоновские строчки “Академия, академия, горы книг, до утра сидения” ко мне не подходят, а больше подходили слова из студенческой песни “от сессии до сессии живут студенты весело”. В какой-то мере  моё отношение к некоторым дисциплинам и вообще к учёбе на старших курсах характеризует следующее стихотворение.
  Разрешение вопроса
   Что лучше, иметь машину или жить при социализме?
Вопрос Л. Хохлова на семинаре по ОМЛ*)

         Предо мной конспектов груда
По общественным наукам.
Надо их прочесть до утра,
Как бы ни было то трудно.
         Завтра мне на семинаре
Надо выступить с докладом.
Как не хочется, но надо
Исписать тетрадей пару.
        У меня в запасе вечер,
Но меня скучища гложет.
Спать пойду - язык поможет,
Не впервой толкать мне речи.
        Лучше, признано ведь всеми,
С головой идти пустою,
Но со свежей, - вот простое
Разрешение проблемы.

*)-основы марксизма - ленинизма
Потом, когда ”терять” уже было нечего, я “позволял” себе получать по некоторым дисциплинам даже тройки. Один из таких инцидентов с получением тройки за курсовой проект по “электрическим машинам”  я изложил в шуточном стихотворении по мотивам модной тогда песни “Полюбила я мальчишку, в нём примет особых нет”.
   
Сколько существует точек зрения на мою
   единственно верную точку зрения ?!
   Из книги Б. Волгина “Деловые совещания”
        Начертил чертёж я скоро
За 14 часов.
Грязноват, скажу без спора,
Но зато он в срок  готов.
         Но Косович*) аккуратно
100 вопросов налепил,
Говорит, чертил халатно
И, наверное, спешил.
         Говорит, не те размеры,–
Может быть, может быть,
Чертят лучше офицеры,–
Может быть, может быть.
         Надо шрифт везде подправить,
И проекцию сменить,
Здесь убавить, там прибавить,
В общем, всё перечертить.
         Не хочу чертить я снова,
Если есть чертёж готовый,
Пусть на тройку, пусть фиговый,
Но зато совсем готовый.
И не надо, и не надо,
И не надо мне другого.
                *)- преподаватель, руководитель курсового проекта
Поэтому диплом я получил простой, не с отличием, но об этом и не жалею, так как на успешность практической работы и на распределение это влияло не очень, а больше влияли какие-то другие факторы, в частности, наличие внешней поддержки. Как нам говорили перед распределением: “Вам будет предоставлено право выбора, но это не значит, что вы поедете туда, куда захотите. С учётом ваших пожеланий вас направят туда, где вы принесёте больше пользы Родине”. В соответствии с этим принципом некоторые выпускники, закончившие академию почти на одни тройки, больше пользы Родине приносили в подмосковных НИИ или в московских военных приёмках, где и должностные оклады были выше, и о ночных полётах, боевых дежурствах и подъёмах по боевой тревоге слыхом не слыхивали. Другие же, почти отличники, больше пользы Родине приносили в глухих гарнизонах, неся боевые дежурства вахтовым методом на ракетных комплексах стратегического назначения, под землёй, по две недели не видя белого света и за пару лет становясь лысыми. Откуда появились выпускники-ракетчики в военно–воздушной академии? В конце 1956-го, начале 1957-го годов ослеплённый успехами в ракетостроении наш премудрый первый секретарь ЦК КПСС Хрущёв решил, что все проблемы войны и мира можно решить одним видом вооружённых сил, а именно РВСН (ракетные войска стратегического назначения), а остальные виды–ВВС, ПВО, ВМФ становятся второстепенными и подлежат сокращению, в крайнем случае они не достойны того внимания, которое им уделялось ранее. Пока ещё к этому времени дело не дошло до резки и пуска на переплавку не выработавших свой ресурс и не устаревших самолётов и кораблей (дошло через год, в 1958-м году), но нашей академии аукнулось это “мудрое” решение уже тогда, и в срочном порядке нас переориентировали на подготовку и выпуск специалистов по ракетной технике. Из 6 учебных отделений, перешерстив их по непонятному принципу, сформировали 4 смешанных  отделения, в которые входили и “старые” офицеры, и новоиспеченные в октябре 1956-го года, и даже не получившие лейтенантского звания из-за плохой успеваемости. Всех их стали за оставшиеся 3 семестра переучивать на ракетную технику и дипломное проектирование проводить по новой тематике. На это новшество наших мудрецов я откликнулся шуточным стихом-песенкой на мотив песни “Не кочегары мы, не плотники”.
          Пять  лет учились в Академии,
Чтоб в авиации служить,
Но дан приказ –без промедления
Свою профессию сменить.
          И вот теперь уж мы не лётчики,
Не штурмана, не технари,
А мы ракетчики – наводчики,
Грызём под солнцем сухари.
                Кругом лежат пески зыбучие,
И от жары спасенья нет,
А мы за проволокой колючею
Из пустыни вам шлём привет.
Что-то похожее с реформированием тех лет проходит и сейчас: ликвидация ПВО как вида вооружённых сил, сокращение и переориентация академий и училищ, неадекватное сокращение вооружений, граничащее с  односторонним разоружением. Но если у Хрущёва было мало ума, да и образование не позволяло правильно оценивать геополитические особенности строительства наших вооружённых сил (почти как в кино “Учитель”: “ну что же, коли здоровья нет, да и образование не позволяет, можно и учителем”, а не трактористом поработать), но было много гонора, чтобы прислушиваться к мнению военных специалистов, то нынешние правители и умом не обижены, и образование у них хотя и не академическое  военное, но всё-таки кое-какое университетское есть. Так в чём же дело? Может быть, в противоположность Хрущёву у них наоборот совсем нет “гонора”, чтобы возмутиться и не слушать бредни или безграмотных в военном деле деятелей, или сознательных разрушителей армии, действующих по неявным,, а то и явным указкам и советам заграничных спецслужб, подкрепляемым огромными барышами, поучаемыми в ходе их выполнения. Грустные размышления по этому поводу, навеянные ослаблением  нашей армии и постоянными уступками нашим так называемым партнёрам, нашли отражение  в приводимом ниже стихотворении,  возможно, с немного утрированным, названием и содержанием.
 Одностороннее разоружение
В процессе “нового мышления”
Начал генсек разоружение–
Одностороннее–до глупости,
Из–за своей природной тупости:
Докладами спецов манкировал
И, как итог,– капитулировал1).
Так стало скверною традицией
Всем уступать свои позиции.
И лет последних соглашения
Для нас не стали исключением,
А показали убедительно:
Курс для России взят губительный.
……………………………………..
…………………………………….
И НОУ–ХАУ, гордость нации–
Теперь объект приватизации2),
И даже рейдерским атакам
Подвержены со стороны Барака3).
Затем последуют и акции
По их переориентации:
С ракетных боевых головок
На выпуск стульев для столовок.
И вот тогда мы будем жопу
Лизать Америке с Европой,
Чужие армии кормить
И быдлом чужеземцев быть.
1) Военное руководство было отстранено от участия в решении важнейших военно-политических вопросов. Так, поразившее весь мир заявление М.С.Горбачева 15 января 1986 г. о программе полного ядерного разоружения СССР в течение 15 лет было неожиданностью для военных.
В 1986 г. была создана Межведомственная комиссия по разоружению (из руководителей МИД, МО, КГБ, Военно-промышленной комиссии Совмина и ряда отделов ЦК КПСС–"большая пятерка"). В ней нарастала напряженность, дошедшая 10 марта 1990 г. до открытого конфликта из-за того, что договоренности М.С. Горбачева и МИД с США по разоружению не только не согласовывались, но даже не доводились до сведения комиссии. Так, не удалось обнаружить никаких сведений о подготовке решения об уничтожении лучшего в мире ракетного комплекса "Ока", о котором открыто вообще не было речи на переговорах. Начальник Генштаба М.А. Моисеев доложил, что в результате маневров Э.А. Шеварднадзе США получили право иметь 11 тыс. боеголовок против 6 тыс. для СССР. После этого конфликта комиссия была ликвидирована..
2)Указ №526, согласно которому исключены 9 российских предприятий–производителей ядерного, ракетного и др. стратегического  вооружения из перечня особо важных, не подлежащих приватизации
3) Он же Обама, президент США
С горечью приходится констатировать, что под видом или предлогом непонятной “оптимизации” полным ходом идёт и развал военной науки, что наглядно видно на примере нашего НИИ–2МО, низведенного до захудалой, заштатной организации, несмотря на то, что лучшие системы вооружения были созданы благодаря усилиям его ведущих сотрудников.
В тех же условиях фактического выкручивания рук нашей академии в том далёком 1957-м году мне, я считаю, повезло – я остался в одном из двух отделений, которые продолжали обучать по старой программе, готовя специалистов для авиации. Правда, при распределении мне досталось одно из всего 5 мест, выделяемых для авиации ПВО, что считалось хуже, чем в дальней авиации ВВС, где на тех же должностях были выше оклады и штатные категории по воинским званиям, а также лучшее расположение большинства  аэродромов–ближе к городам. Такое решение было мне не очень понятно, тем более, что учился я лучше многих других. Но может быть именно поэтому решили, что больше пользы Родине я принесу, служа в авиации ПВО, и сочли необходимым укрепить её моей скромной особой. Хотя я пишу эти строки в расчёте на чувство юмора их читающих, если таковые окажутся, но через два года на моих рапортах с просьбой направить моё личное дело в НИИ 2 МО командование полка на полном серьёзе писало: “Не представляется возможным по причине снижения боеготовности ПВО”. Ни больше, ни меньше. Боеготовность всей ПВО держалась на мне. Но я о том, что попал в войска ПВО, не жалел тогда, а тем более не жалею сейчас, так как нельзя заранее предугадать, что лучше, как говорили мы тогда, неисповедимы пути господни, и не все они ведут в кабачок. Некоторым эти пути в кабачок сыграли плохую службу, кому-то не присвоили офицерское звание, хотя по успеваемости мог получить, а не ходить ещё два с лишним года в рядовых, кого-то исключили из комсомола, а кого-то даже отчислили из академии. Я, как отличник и примерный слушатель, не нарушавший дисциплину, был на 2-м курсе избран секретарём комсомольской организации учебного отделения, и мне приходилось иногда разбираться с любителями таких дорог в кабачок, вплоть до обсуждения их проступков на комсомольских собраниях. При этом я всё-таки старался, чтобы дело ограничивалось взысканием, не портящим человеку жизнь, и уж во всяком случае не грозило исключением из академии, что для меня казалось равносильным попаданию в тюрьму. Это, конечно, гипербола, а в целом своё отношение к таким инцидентам и моя реакция на них отражены в стихотворениях, приводимых ниже.
               
                Комсомольское собрание
                Каждый любит толочь воду в своей ступке
                Поговорка
                Тихо, товарищи! Прошу успокоиться!
    Я вам скажу вот:
Мне всё побоку, а вам взвоется,
Когда кто-нибудь на губу*) попадёт.
         Пить водку – пережиток капитализма,
Напиваться в стельку – стыд и срам.
Почему, товарищи, катимся вниз мы,
Когда вперёд идти надо нам.
          Выпить – оно, конечно-то, можно,
Только надо пить с умом,
Чтобы потом на тачке двуножной
Тебя в Академию не везли кулём.
          Если ж налопался, лежи в конуре,
В спячке медвежьей лапу соси.
Зачем же, товарищи, на смех курам
Валяться под забором в грязи?!
         Что за смех, почему взгомерились?
Нам–де на всё плевать?
А мне  же, коль что случилось,
За всё отдуваться и отвечать.
          Вот ты, например, что смеёшься ретиво
Там в углу до посинения вен,
Скажи, Орешко, ты член коллектива
Или в буквальном смысле член.
          Если член, то почему не членишься,
Почему тянешь всех назад,
Нарушаешь дисциплину, почему ленишься,
Сачкануть всегда готов и рад?
          Каждый немного, а всё – взгромоздится
И говорят, дело – хана.
Надо немедленно нам перестроиться,
Чтобы на курс не класть пятна.
         Я, товарищи, краток буду.
Зачем водку толочь зря?
Встретим, как подобает советским людям,
38 – ю годовщину Октября.
*)-гауптвахта
***
                Ай да я, ай да молодец!
                Ирония
         Собрание стихло в шуме рьяном:
Шутка ли сказать,
Дело – дрянь, генерал Мартьянов*)
Собирается отчислять.
         И сразу хор голосов трусливых:
“Надо в шею таких гнать
Из комсомола, из коллектива,
Из Академии выгонять”.
        Что же делать? Остаётся секретарю
Высказать своё мнение.
Поднимаюсь и говорю:
“Выговор без занесения”.

          *)–заместитель начальника академии
Сам я, конечно, тоже был не без греха, не святой, иногда и выпивал с товарищами, но это было на праздники в компании на квартире родителей кого-нибудь и ленинградцев, где мы и ночевали, не высовываясь пьяными на улицу, либо после проведения соревнований по гимнастике, когда нам платили за судейство, и мы их обычно в компании с Володей Тарасюком, Борей Нидерманом и Володей Ордынцевым в основном проедали в пельменной или кафе под рюмку водки, но всё это было в меру и не заканчивалось приводом в комендатуру с вытекающими отсюда последствиями. Правда, один раз мы с моим тогдашним другом Вячеславом Бондаренко переусердствовали на квартире одного нашего товарища, скромного парня, родители которого, оба преподаватели нашей академии, очень воспитанные, культурные люди, знали нас только с хорошей стороны, брали нас с собой при выезде на пикники в живописные места под Пушкином, и потому со спокойной душой оставили нам квартиру на всю ночь, а сами ушли на праздники к друзьям. Они были уверены, что мы благотворно влияем во всех отношениях на их сына. Каково же было их удивление, разочарование и неприкрытое чувство обиды, когда, придя домой утром, они обнаружили следы попойки, (иначе беспорядок и “свинство”, оставленные нами на столе и в прокуренной комнате, не назовёшь) и нас всех, спящих вповалку, не протрезвевших, с винным перегаром, и среди всего этого безобразия их Заиньку, как они звали своего единственного ненаглядного сыночка Андрюшу. В иной всему оказалось то, что мы пригласили с собой одного нашего товарища, как оказалось, любителя выпить, и он принёс с собой водку, но в ответе-то оказались мы с другом лично, и нам было очень стыдно. В приводимых ниже стихах это и не звучит явно, но несмотря на кажущийся их бесшабашный тон, это по сути слабая попытка как-то оправдать себя.

Холостяцкая пирушка
                Коль человеком на Земле стал бог,
                То дьявол женщиной не сделаться не мог.
                В. Гюго
          Холостяцкая пирушка-
Пьём за женщин и вино
Пьём не рюмкою, а кружкой
Иль стаканом – всё  равно.
          Под столом бутылок дюжина,-
                Хватит нам на четверых.
                Мы одни, пусть будет хуже нам,
Голова от женщин вскружена –
Обойдёмся и без них.
          Всё в тумане, дым качается,
 Словно в пляске всё дрожит.
 В этом свете всё прощается,
 А на том – не стоит жить.
         Жизнь – игрушка, жизнь – копейка.
Плюнь на всё, забудь, что было.
Ну-ка, друг, ещё налей-ка,
К чёрту грусть и взгляд унылый.
         Что – там море по колено,
Всё на свете нипочём.
Нипочём разрушить стены,
Только жаль разрушить дом.
         Рвётся силища наружу,
Вот таким всегда бы быть.
Пусть вино башку нам кружит.
Ну, за что же будем пить?
         Все уж тосты поднимались, -
Хобот мамонта пропьём.
Две бутылки лишь остались,
И остались мы вдвоём.
        Игорь с Зайкою свалились,
Мы ж с тобою будем пить,
Чтоб печали испарились,
Чтоб обиды все забыть.
                ***
                Дурной, как пробка, буйный, как вино.
                Мы знаем эту истину давно
                И каждый раз её мы забываем
                И затыкаем пробкою вино.
                О. Хайям
         Вот и ничего и не осталось,
Запах перегара, головная боль.
Много разных тостов поднималось,
Дружно мы глушили алкоголь.
          Пили за любовь и за успехи,
Даже за индийского слона.
Помним: делу–время, час–потехе,
Но порой сильней в нас власть вина.
         Но всё-таки это был единственный безобразный случай, а вообще-то справедливости ради следует признать, что пара случаев неразумного “перебора”, хотя и не в такой степени, всё же была. Один раз перед соревнованиями на первенство академии мне не удалось отвертеться от предложения выпить, и я выпил грамм 100-150 водки.  На следующий день я опасался за свои результаты. Но на удивление себе я на 4-х первых снарядах был на первом месте, набирая на каждом из них больше 9 баллов, и только на 5-м и последнем 6-м снарядах сказалось влияние алкоголя, и я набрал на них намного меньше баллов, чем обычно, но в итоге всё-таки выполнил норму 2-го разряда и занял 2-е место в академии. Вскоре после этого мы увидели у нас в спортзале известного в то время чемпиона мира по гимнастике в отдельных видах многоборья (на отдельных снарядах) Чукарина. Он сидел на матах под перекладиной и курил. Мы подошли к нему, извинились за бестактность и спросили, почему он курит, ведь это мешает ему, наверно, в его спортивных достижениях. На это он ответил, что если знать во всём меру, то и выпить можно, и это не скажется на спортивных результатах. Через месяц после этого разговора я перед городскими  соревнованиями между академиями и училищами решил повторить “эксперимент”, тем более, что сам Чукарин позволял себе подобное, правда, в меру, а я, видно, переусердствовал и в результате меня хватило” не на 4 снаряда, а только на 2, а дальше баллы давались всё трудней и трудней с каждым снарядом и на последнем снаряде я, кажется, набрал всего 7 баллов, еле дотянул до нормы 2-го разряда (48 баллов), а в противном случае мои баллы пошли бы без коэффициента сложности 1,5, и я бы сильно подвёл команду академии. Но всё же это были единичные случаи, а вообще-то пути в кабачок меня не интересовали, за что я благодарен не богу с его неисповедимыми путями, а себе и своим хорошим друзьям, которые помогли мне приобщиться не к вину, а к спорту, театру, искусству, к культуре вообще.

3. Там же. Досуг, друзья, спорт, театр, искусство

Хотя мы и жили первые два года на казарменном положении, но привилегий, свободы и самостоятельности нам предоставлялось больше, чем курсантам училищ. Во 1-х, мы, рядовые, получали солидные по тем временам деньги (на 1-м курсе–750 рублей, на 2-м–850 рублей и на 3-м–950 рублей), тогда как денежное довольствие курсантов было на уровне студенческой стипендии – около 300 рублей. Поэтому мы могли позволить себе в выходные ходить в кино, в театр и сами и вместе с девушками. Ходила такая шутка: студент говорит–эх, поесть бы, а слушатель – эх, поспать бы. Правда, из этих денег рублей 300–350 мы ежемесячно отдавали за питание в академической столовой и в рассрочку выплачивали рублей 400–500 за лыжные костюмы и лыжи, но остававшихся денег вполне хватало на карманные расходы. Во-2-х, нам разрешали шить за свой счёт форму из офицерского материала и хромовые сапоги, как у офицеров. И этот вопрос, видимо, был согласован с комендантом города, так как патрули в городе за это не задерживали. В 3-х, нам практически всем, за исключением получивших взыскания, давали увольнительные в город в субботу и воскресенье, а ленинградцам и с ночёвкой в родном доме. Во время сессии им разрешали вообще не являться в академию, а приходить только на консультации и экзамены, а также приглашать к себе на временное жительство для совместной подготовки к экзаменам и не ленинградцев. Два раза  такой возможностью пользовался и я. Такая практика, мне кажется, оправдывала себя тем, что в домашних условиях ничто не отвлекало от подготовки к экзаменам, а иногородним приятно было отвлечься от казарменной обстановки. Я был очень доволен ещё и тем, что во время отдыха от ученья удавалось поговорить с родителями моих товарищей и узнать от них из первых уст то, что не прочтёшь в книгах, в частности, от матери Сергея Ильина, блокадницы, об ужасах блокады, а от родителей Валентина Ефимова – о трудностях послеблокадного восстановления города и налаживания нормальной жизни. В 4-х, мы могли ходить в районе академии по своим делам: в клуб, в спортзал, в магазин, в другие здания академии, разбросанные на территории академии на нескольких кварталах, в близлежащий сквер. Свои академические патрули этому не препятствовали, если не находил нарушений в форме одежды и в поведении. Зато городские патрули были, пожалуй, самые строгие во всей Советской армии, задерживали и прекращали увольнение за малейшие нарушения вплоть до нечёткого отдания чести, недостаточно тщательно выглаженной формы, хождение без перчаток даже в летний период (они должны были быть , если не на руках, то в руке), потерявшей блеск и чистоту обуви (это-то в условиях вечных дождиков, “не изменяющих весёлой традиции”. Многим сейчас покажется нелепым, что неотъемлемым элементом офицерской формы в осенний и весенний периоды в те годы были галоши, но это факт, и за отсутствие оных или иную подобную мелочёвку можно было попасть на карандаш патрулю. Задерживали не только рядовых, не отдавших честь офицеру, но и офицера за то, что не остановил нарушителя дисциплины и не сделал ему внушение. Поэтому мы, уже будучи офицерами, не ждали, отдаст ли нам честь встречный младший по званию или не отдаст, а отдавали честь зачастую первыми, чтобы не услышать из ”засады” окрик патруля: “товарищ лейтенант, почему не реагируете на нарушение рядовым?” Когда же мы были рядовыми, то иногда прикидывались “пиджаками”, если чувствовали, что нас не за что задержать, и на окрик начальника патруля “товарищ курсант”, отдав молодцевато честь, продолжали идти, не останавливаясь, пока нас не догонит рядовой патрульный, а подойдя к офицеру, делали невинные глаза и говорили: “Так мы думали, что вы не к нам обращаетесь, мы – не курсанты, мы – слушатели академии” и предъявляли увольнительную записку. Но однажды мы нарвались на начальника патруля, майора–службиста, человека без юмора, и нам наша шутка обернулась боком, нас за что-то он записал в свой кондуит и отпустил. Мы подумали, что на этом дело и кончилось, о замечании, сделанном патрулём, по прибытии из увольнения не доложили, а майор сдал свои записи в комендатуру, и оттуда пришло извещение о нашем задержании за такие-то нарушения. Извещение пришло в неудачный для нас момент, когда наш начальник факультета полковник Боголапов был не в духе, и он объявил нам по 3 суток ареста с содержанием на гауптвахте с пугающей формулировкой: не выполнение распоряжения начальника академии, выразившееся в попытке скрытия факта нарушения дисциплины, и что-то ещё в таком же духе. Во время отбытия наказания было время оседлать Пегаса и предаться поэзии. Описание этого маленького происшествия в стихах выглядело почти так, как было и на самом деле, только кое-что я изменил для лучшей рифмы.
В увольнении
        С увольнительной в кармане,
Выглажен, как франт,
Торопился на свиданье
С девушкой курсант.
        Не заметил патрулей он
В праздничной толпе,
Не отдал он честь старлею*)
На беду себе.
        И тогда курсанта властно
Тот остановил,
Тихим голосом бесстрастно
Он его спросил:
        “И куда же вы идёте,
 Кто такой вы есть?
 Почему не отдаёте
Офицеру честь?
                За такое нарушенье,
Должен вам сказать,
Я обязан увольненье
Вам сейчас прервать”.
     Не надеясь на участье,
Стал курсант просить
                Не докладывать начальству,
С миром отпустить:
        “Неужели вы не были
Никогда солдат?
Неужели не любили
10 лет назад?
       Неужели не поймёте,
Старший лейтенант?
Неужели заберёте,
Чёрствый вы педант?”
                И его без колебанья
Задержал педант.
Завтра парня ждёт взысканье,
Погорел курсант.
*)-старший лейтенант
Это наказание было обидным, ибо воспринималось как “ни за что”, а вот другое–за опоздание на 2 часа из увольнения было за дело, и я это самокритично признал в ниже приведенных стихах.
Гауптвахта и свобода
Притеснил мою свободу
Кривоногий штабс - солдат
А. Полежаев
         Ущемил кретин мою свободу,
Придавил в окне решётки крест:
В угожденье лысому уроду
Двое суток дали мне арест.
         Но не сожалею я нисколько,
Что немного навредил себе:
Два часа свиданья в самоволке*)
Стоят двое суток на губе**)
                ***
         Вот близок час освобожденья,
Всё заключение прошло,
Как злого духа наважденье,
Как тучу ветром пронесло.
        И снова ясен небосвод,
И вновь священная природа
В свои объятия зовёт,
И ждёт у выхода свобода.
Так что паинькой я не был, хотя и не “зарывался”, как некоторые, и не столько из-за страха строгого наказания, сколько из внутренней потребности жить нормальной полнокровной жизнью, занимающей всё свободное время: учёба, спорт, культурные мероприятия, прогулки по городу и целенаправленные с посещением театров, концертов, музеев, выставок, кино, садов и парков, и без определённой цели–идти и любоваться окружающей красотой. Когда стали повзрослее, где-то на 3-м, 4-м курсах к этому набору “мероприятий” добавилось посещение девушек из институтов, медицинского, театрального, иногда хождение на танцевальные вечера. Друзья у меня не менялись, а просто к старым добавлялись новые, с которыми какое-то время больше общался, чем со старыми, но не забывая и их. Первые дружеские отношения у меня установились с Геной Янбыхом, не знаю даже почему. Это был добродушный увалень, который никак не мог освоить строевой шаг и ходил как иноходец, выбрасывая одновременно то левые руку и ногу, то правые. Он занимался тяжёлой атлетикой и увлекался математикой до такой степени, что не читал ничего, кроме капитального учебника по высшей математике Смирнова. Ничего общего у нас с ним не было, но мы на 1-м курсе несколько месяцев с удовольствием бродили с ним по городу в увольнении, и нам обоим было интересно. Позже меня “переманил” Вячеслав Бондаренко, и мы больше стали общаться с ним, а Гена больше времени стал проводить в спортзале и за чтением Смирнова. Эта его увлечённость математикой не была увлечением молодости. По окончании академии он попал сразу в какую-то глухомань на Дальнем востоке с ужасными условиями службы и быта, хотя и закончил академию с красным дипломом, поэтому оспорил несправедливое распределение, расстался с партбилетом, но зато попал  в какое-то научное учреждение в Риге, уроженкой которой была его жена, и там занимался научной работой, используя свою хорошую математическую подготовку. Некоторые его статьи я встречал в солидных научных журналах. Вячеслав Бондаренко был очень интересным человеком, яркой, одарённой личностью, и о нём одном можно было бы написать целую повесть, но я постараюсь рассказать только о самых интересных эпизодах из нашей трёхлетней дружбы и уложиться в несколько страниц. Сейчас мне кажется, что в нём было что-то хорошее от Остапа Бендера, находчивость, быстрая реакция, сообразительность, живой ум, чувство собственного достоинства,  какие-то задатки лидерства, но проявлялись они часто в желании покрасоваться и поднять свой авторитет перед другими за счёт дружбы или хотя бы знакомства с известными, влиятельными людьми. Может быть, и я ему нужен был не только как друг, а и как средство в паре со мной облегчить показ своих достоинств и талантов. Так, почти в любой компании он представлял меня как поэта и композитора Сержа Эркеля, на что я отвечал улыбкой, которую можно было понимать по-разному: “Ну, ты, как всегда загибаешь” или что-то в этом роде. Когда меня просили что-либо прочитать, я мог прочесть что-нибудь из старых малоизвестных у нас поэтов–Апухтина, Хлебникова, Полежаева, нисколько не рискуя прослыть плагиатором, а если бы кто-то из слушателей оказался графоманом, я мог сказать: “Да, конечно, это я для разминки, а сейчас прочту своё”, и прочёл бы что-нибудь своё, подходящее для данной аудитории. Но мы наперекор бытовавшему тогда мнению, что военные все ограниченные люди,  считали себя, и пожалуй, небезосновательно, в культурном отношении выше многих студентов и с некоторых из них таким образом любили сбить спесь. Так, один раз мы попали в студенческую компанию, собравшуюся у дочери заместителя главного архитектора Ленинграда. Где с ней познакомился мой Слава и что он ей напел про нас, не знаю, но, когда мы появились у них, да ещё в серых солдатских шинелях как у Лермонтовского  Грушницкого, то заметили снисходительное к нам отношение с примесью удивления, как мы сюда затесались “со свиными рылами в кувшинный ряд” и что мы будем делать в их “благородном семействе”. И вот тогда Вячеслав подвёл меня к роялю, предварительно представив как обычно, и попросил меня сыграть 1-й концерт Чайковского. На несколько секунд я замешкался, так как моя роль обычно ограничивалась ролью поэта, в крайнем случае несколькими брошенными вскользь фразами относительно “Элегии Маснэ” или какой-либо оратории, арии из прослушанной нами недавно оперы или оперетты. Всё же я сел за рояль и, как бы пробуя настройку рояля, одной рукой, так как 2-я была на перевязи из-за растяжения плечевых связок, полученного на тренировке по гимнастике, провёл небрежно по клавишам. Выдавив из злосчастного инструмента какое-то попурри из этюдов Черни и мелодии из кинофильма с Лоритой Торез “Возраст любви” (единственное, что я научился играть по случаю, когда снимали комнату с пианино), я попытался подыграть 2-й рукой, чтобы получилось “Уходи, не проклиная, наши судьбы–две дороги”, но скривился якобы от боли. Затем укоризненно произнёс, что рояль расстроен, на что хозяйка извиняясь сказала, что папа никак не соберётся вызвать настройщика. Пока я раздумывал, как поступить дальше, Вячеслав осторожно отстранил меня от рояля, сказав, чтобы я не напрягал руку, а продолжит он сам, сел за рояль и уверенно сыграл то, что по его просьбе должен был сыграть я. Для него это было проще, чем для меня, так как до академии он закончил музыкальную школу. Потом он утверждал на полном серьёзе, что в конце моего “опробывания” рояля прозвучала мелодия, чем-то похожая на увертюру 1-го концерта Чайковского, и для не знающих этого произведения могло показаться, что начал играть концерт я, а он–закончил. После этого отношение к нам сменилось на уважительное, особенно после того, как подошёл ещё один гость, оказавшийся моим старым знакомым по Краснодару (как ни удивительно, но похожие маловероятные до неправдоподобия встречи бывали у меня не раз), перворазрядником по шахматам, у которого я выиграл турнирную партию на первенство города среди школ. Он  к этому времени стал мастером спорта по шахматам, вроде даже чемпионом института, и узнав меня, обрадовался, что теперь-то уж он возьмёт реванш за то обидное поражение прямо здесь же, “не отходя от кассы”. Я вежливо сказал, что теперь это ему удастся, но при следующей встрече, так как нам уже пора уходить. Нас уговаривали задержаться, но мы были непреклонны, так как понимали, что уходить всегда надо во–время. Вячеслав ещё несколько раз встречался с этой архитекторской дочкой уже один, но потом у него появилось новое увлечение–племянница маршала Рокоссовского, и мне была отведена роль человека, который должен помочь сбить спесь с этой юной особы, начинающей ощущать свою близость к сильным мира сего. “Укрощение строптивой” было организовано по правилам детективного романа. Вячеслав назначил ей свидание у драмтеатра имени Горького, предварительно узнав, что все билеты на какой-то новый спектакль проданы. Промурыжив её на холоде минут 20, он сказал, что должен к началу спектакля подойти его друг (то есть я), у него знакомые артистки, и они нас всех проведут в театр. Когда я, как и договаривались, подошёл в назначенное время к вестибюлю театра, они уже замёрзли, выглядывая, не иду ли я, чтобы не разминуться со мной, так как по словам Славы я мог пройти прямо в театральное общежитие. Поэтому были очень рады моему появлению. “Узнав”, в чём дело, я сказал, что сейчас всё улажу, и пошёл в общежитие, зашёл в одну комнату, где жила знакомая ещё по театральному институту артистка Нина. Василькова, которую взяли на главную роль в спектакле “ Эзоп”, придумал что-то в оправдание своего визита, так как отношения у нас были никакие, шапочные, по принципу: ты меня знаешь, я тебя тоже, знакомые добрые, ну и что же. Ни о какой просьбе к молодой начинающей актрисе на птичьих правах провести в театр  трёх оболтусов не могло быть и речи. Но поболтав ни о чём с ней и выйдя от неё минут через 10, я объявил ожидавшей меня паре, что пройти на спектакль можно было бы, но она сейчас в постели, отдыхает после дневного представления, и мне неудобно было прерывать её отдых. После этого, продекламировав что-то подходящее к данной ситуации, предложил лучше пойти согреться в какое-либо кафе, что и сделали, согревшись глинтвейном. Племянница маршала смотрела на нас уже более благосклонно, шутила, улыбалась и не выглядела больше высокомерной недотрогой. Но и эта пассия не стала для моего друга подругой на более длительный срок, чем временная ни к чему не обязывающая дружба. А я вскоре попал на спектакль с участием Васильковой, под ярким впечатлением написал посвящённое ей стихотворение и даже отослал его в редакцию газеты “Вечерний Ленинград”. Из редакции получил письмо с приглашением на беседу и ознакомление с другими моими стихами, но я не решился искушать судьбу, побоялся быть раскритикованным и отринутым. К сожалению письмо затерялось, а от стихотворения осталось в памяти одно четверостишие:
      Дебют
Н. Васильковой
к дебюту в главной роли в пьесе Эзоп
     Земля – это сердце вселенной,
          искусство- сердце Земли
М. Горький
……………………………………………………
……………………………………………………
Я счастлив был, что счастлива была ты.
Казалось мне, что это мой дебют,
Что это мне рукоплесканья шлют
И обо мне услышишь ты когда-то.
Всё это было ещё до борьбы с антипартийной группой в 1957-м году, министр обороны Н. Булганин был ещё в силе, и мой вездесущий друг решил переключиться на его племянницу, где-то раздобыл её адрес, стал писать ей письма и даже получил на одно из них ответ, наверно, не обнадёживающий, так как мне он его не показывал, а переписку в одностороннем порядке прекратил. Более реальными попытки завязать знакомства среди известных людей были у него в театральной среде. Так, ему как-то удалось познакомиться и даже поддерживать знакомство с начинающими, но уже известными тогда артистками Руфиной Нифонтовой и Александрой Завьяловой, попасть с одной из них на капустник в театральный институт и там познакомиться со студентками этого института. Несколько раз и я с ним посещал их общежитие, был под впечатлением этих весёлых девушек, но дальше лёгких поцелуев и полудружеских обниманий дело у нас не заходило, хотя мне очень нравилась одна из 4-х девушек, живущих в комнате, куда мы приходили,–Ася, с неартистической фамилией Бобина. Но мы для них представляли слабый интерес, только для разнообразия время провождения, пока не обозначилось что-то более весомое и существенное, чем легкомысленные 20-тилетние мальчишки. Вскоре одна из них, Капитолина, очень красивая, но с музыкальными (как у рояля) ножками, про которую за глаза её подруги говорили, что она на репетиции распевает ноги, стала завлекать генерала, и мы не представляли, как себя вести, если встретимся с ним в одной комнате. Конечно, наши опасения были напрасны, так как они находили более укромные места для встреч. Молчаливая карело–финка, которая за всё время нашего пребывания у них в гостях могла произнести нараспев всего несколько слов, тоже стала встречаться с таким же молчуном, наверно, карело–фином, а “наши” с другом девушки стали избегать свиданий, и мы, несколько раз не застав их, поняли, что и у них появились более перспективные знакомства, и перестали приходить к ним. Как память об этом увлечении осталось стихотворение:

               
               

                Встречи в Театральном институте на Моховой
Довольно, пора мне забыть этот вздор,
Пора мне предаться рассудку…
В. Брюсов
         Тени, гром, сиянье молний
Злости дождь, упрёков град,
В сердце - буря. Где невольный
Тот, кто в песню внёс разлад?
         Где ты, гордый демон хладный?
Неужель допустишь вновь,
Страсти шествовать парадно,
Волновать напрасно кровь?
          Неужели Мефистофель
Отдал богу торжество?
Неужель лукавый профиль
Внёс смятенье в стан его?
          Или может Эвмениды
Гордость дерзкую сожгли,
Сына вольного Тавриды
В дар Эроту принесли?
           Если б огненные стрелы
Жар поддерживать могли,
Если б век о счастье пели
Дар минуты – соловьи.
           Может быть тогда бы радость
И сулила скука – жизнь.
Чувства – прочь! Безумство – младость
Даром в сердце не стучись.               
          Замахнись косой химера,
Мимолётности сестра,
Никни страсть, обломки веры,
Хлам обид, надежд гора.
          Тот, кто с гордою душою,
Чужд ошибок роковых..
Славь же вечно молодое,
Славь свободы мир иных.
           Пусть сварливая Геката
Позабудет древний Рим.
Жизнь, как шар земной, поката.
Так катись, судьбой храним.
          Только случай, добрый случай
Может, встретишь на пути.
Остановка – всюду тучи,
Не понять и не пройти.
        Тени, гром, сиянье молний
Злости дождь, упрёков град,
В сердце - буря. Где невольный
Тот, кто в песню внёс разлад?
Но долго я никогда не переживал, Вячеслав вроде бы тоже, и вскоре мы  переключились на девушек из других институтов. Я одно время дружил с девочками–гимнастками из 1-го медицинского института, которые приходили тренироваться к нам в спортзал, наверно, на время ремонта своего спортзала. Я к тому времени выполнил норму 2-го разряда по гимнастике, имел 2-ю судейскую категорию по спортивной гимнастике, и нас иногда привлекали к судейству городских соревнований, где мне и довелось судить знакомых девушек–медичек, после чего они и стали приглашать меня и другого моего товарища Владимира Тарасюка к себе в гости, в общежитие. Встречи эти не были регулярными, ограничивались танцами, посещением кино и не вылились в нечто более серьёзное, а после летних каникул, когда ко мне приехала на жительство мама, встречи и вообще прекратились, так как на девушек у меня уже стало не хватать времени при всей моей собранности и умении всё успевать делать. К этому времени, когда мы стали офицерами и разъехались по разным квартирам, стала как-то затухать и моя дружба с Бондаренко, а я больше стал общаться и дружить с Николаем Селиным, с которым мы на 3-м курсе снимали комнату (после 2-го курса разрешалось покинуть казарму и перейти на “вольное поселение”) и с его другом Эдуардом Фурмановым. Оба они тоже были с музыкальной подготовкой, и от них я тоже получал азы музыкальной культуры, посещая по их советам, а иногда и вместе с ними проводимые в академии концерты классической музыки с предваряющими их лекциями, составленные из арий, симфоний, ораторий и других музыкальных произведений в исполнении известных артистов. Ходил я и на городские музыкальные концерты и спектакли, в частности на концерт вокально–инструментального ансамбля “Дружба”, когда в роли солистки в нём только начала выступать почти никому тогда неизвестная Эдита Пьеха. Когда несколько лет спустя я увидел её на экране телевизора уже известной певицей, то живо, как наяву, представил её тогдашнюю в скромном белом платьице в обтяжку, но чем-то уже тогда притягательную и запоминающуюся. Дружба наша с Николаем продолжалась около полутора лет и прервалась без особых причин по моей глупости из-за девушки Брониславы Меркуловой, с которой я раньше встречался, в которую был почти влюблён юношеской любовью, ради свидания с которой получил двое суток гауптвахты. Но к моменту нашей размолвки с другом я уже охладел к ней, был увлечён театральной богемой, а Николай сразу после знакомства с нею воспылал к ней чувствами, и однажды, когда я в очередной раз то ли опоздал, то ли вообще не пришёл на свидание, заявил мне, что они с Брониславой любят друг друга и даже хотят пожениться. Я же вместо того, чтобы пожелать им счастья, потребовал у него почему-то 7 рублей на такси и с обидными словами, что это его выкуп за невесту, а большего она не стоит, вышел, оставив их одних разбираться со своими чувствами и намерениями. Вскоре мы с Николаем помирились, но дружбы былой уже не было. А на Брониславе он так и не женился, а я, встретив её случайно в городе перед выпуском из академии, узнал от неё, что она вышла замуж за какого-то художника, вроде бы была счастлива, выглядела всем довольной и ни на меня, ни на Николая не держала обиды. Николай же после окончания академии попал в Загорск, там и женился, но я слышал, что неудачно, и пожалуй это так и было. Однажды будучи в командировке в Москве, я решил заехать к нему, но дома его не застал, а жена его встретила меня очень неприветливо, не предложила его подождать или придти позже, и я больше не пытался с ним встретиться, так как почувствовал свою вину, что, возможно, из-за моей нелепой выходки он не женился на той девушке, а женился на какой-то мымре. Поэтому, когда будущий мой друг, а тогда хороший товарищ, Лев Хохлов попросил меня познакомить с одной моей просто хорошей знакомой девушкой Верой Родионовой, которая ему очень понравилась, я уже не выкомаривался, не изображал как с Николаем обиду, тем более, что связывали нас с ней только чисто товарищеские отношения, и познакомил их. Знакомство оказалось очень полезным для обоих,  и вскоре они с Хохловым поженились, а через какое-то время у них родилась дочь. На новый 1959-й год они пригласили меня к себе как почётного гостя, и мы начало этого нового года весело отметили вместе. Но идиллия их совместной жизни продолжалась не долго, не прожив вместе и 2-х лет, они разошлись, как объяснил Хохлов, из-за несхожести характеров с…тёщей, в одной  квартире с которой они с женой жили: оба–волевые, не терпели давления над собой и несогласия с их привычками, а она хотела, чтобы всё  было только по её воле. Странно, конечно: ведь можно было уйти на частную квартиру, или дело в чём-то другом? Но это я узнал намного позже, лет через 7, когда он, возвращаясь из командировки, сделал остановку в Калинине, разыскал меня и сделал сюрприз: нагрянул неожиданно, чтобы вспомнить былые годы. Вспоминание растянулось на всю ночь, и с тех пор дружба наша продолжалась 20, подкрепляемая его письмами и открытками и моими приездами к нему во время моих ленинградских командировок, а иногда и в летние отпуска. Командировки эти он, будучи уже генеральным директором крупного конструкторского бюро, иногда организовывал мне, присылая персональные приглашения на какие-либо семинары и совещания, чем удивлял нашего заместителя начальника института по НИР: с какой такой стати ничем пока не примечательного молодого учёного приглашают на солидные мероприятия солидные люди. А Хохлов всегда был очень рад моим приездам, так как видел во мне единственного друга, с которым можно поговорить обо всём откровенно, не будучи связанным служебными отношениями. Он к тому времени был снова женат, имел сына Антона, 5-ти лет, и удочерённую девочку Инну, лет 8-ми, дочь новой жены. Как и 1-я жена, 2-я жена Тамара первым браком тоже была за офицером, вот таким мой друг оказался героем—любовником, отбивающим жён у “братьев по оружию”. К слову, Вера, как выяснилось позже, когда я уже работал в НИИ 2 МО, была женой нашего офицера Родионова и на момент знакомства со мной была в состоянии фактического развода с мужем, а знакомство с Хохловым только ускорило этот процесс. Но поскольку 2-ю жену Родионов “утопил”, катаясь с ней на яхте, а сам спасся, оставив её на верную медленную смерть в безвыходном положении в воздушном пузыре в перевернувшейся лодке, мы шутили, что Хохлов, женившись на Вере, спас её от возможной участи 2-й жены Родионова. Но и участь Тамары оказалась не лучшей, даже более трагической: после 20-ти лет совместной счастливой жизни она заболела, в последний мой приезд жаловалась на головокружения, даже кратковременную потерю сознания, но с обследованием в клинике всё тянула. А через несколько месяцев трагически погибла: на даче, потеряв сознание, упала в костёр, а очнувшись в огне, возможно, ничего не понимая, а может быть, в поисках огнетушителя бросилась в гараж, где опрокинула открытую ёмкость с краской и объятая пламенем сгорела, а находящаяся на другом конце большого дачного участка её свекровь, уже ничем не смогла ей помочь, когда прибежала, услышав страшные крики–было слишком поздно. Сам Лев тоже погиб трагически через несколько лет, утонув в нашей Тверце, причём рядом с берегом. А дело было так. Вдруг нежданно–негаданно летом 1985-го года Лев приехал к нам, как он сказал, просто отдохнуть, порыбачить, хотя рыбалкой он никогда не увлекался. После праздничного по такому случаю ужина мы предложили ему переночевать не у нас, а в квартире друзей, оставивших нам ключ на время своего отпуска, так как маленький внук, которому на следующий день 10-го августа исполнялся год, мог доставить беспокойство и не дать хорошо отдохнуть. Лев обрадовался такому предложению, сказав, что так лучше и для нас, ибо он рано утром собирается пойти порыбачить и не разбудит нас, даст нам возможность подольше поспать. Ничто не предвещало трагедии. За столом он был как обычно весел, шутил, потом только вспомнилась не насторожившая нас сразу фраза: ”Если прожил больше 33 лет, то считай, что ты прожил и 2-ю половину жизни независимо от того, сколько лет ты проживёшь после 33 лет”. А было тогда ему 50 лет, и можно полагать, что за этой фразой скрывалось его желание убедить себя в наших глазах, что если он умрёт в 50 лет, то можно считать, что он прожил и 2-ю половину жизни, то есть всё, что ему отпущено судьбой. Мы проводили его до квартиры, где ему предстояло провести ночь, как оказалось последнюю в жизни, и ничего не предчувствуя, договорились, что он придёт с уловом рыбы к завтраку, и мы отметим день рождения внука. Но ни днём, ни вечером ни ночью он не пришёл, и мы следующим утром забили тревогу и начали поиски. Нигде, ни в больницах, ни в моргах, ни в милиции его не было, а ещё через день нам позвонили из милиции и пригласили на опознание тела, которое обнаружил в реке в 2-х метрах от берега один мужчина, идя утром на работу. Что это было, убийство, самоубийство или несчастный случай, так и осталось нераскрытой тайной. Следов насилия на теле не выявили, но было обнаружено в крови снотворное, которое он мог принять перед сном, под действием его мог вздремнуть и свалиться с мостков, с которых он забрасывал удочку, и от неожиданности захлебнуться. А мог и сам свести счёты с жизнью, причины для этого были. Тогда, выходит, он приезжал попрощаться со мной и собраться с силами, укрепиться в принятом заранее решении. В этом случае, видимо, считая меня настоящим другом, высоко ценящим нашу дружбу так же, как и он сам, полагал, что имеет право доставить своей смертью хлопоты и переживания во имя нашей дружбы. А хлопот и переживаний, действительно, оказалось много, не говоря уже  о технических трудностях с отправкой тела в Ленинград. Проводилось расследование обстоятельств смерти, и не только милицией и прокуратурой, куда нас всех  вызывали как свидетелей для допроса, но и комитетом госбезопасности, так как в эти дни проходил международный симпозиум в НИИ Центрпрограммсистем и бдительные чекисты не исключали возможность причастности  к его смерти и зарубежных его участников, но никаких зацепок не было выявлено. Я пытался провести самостоятельное расследование, опрашивал всех заядлых рыбаков, рыбачивших в том районе на противоположном берегу реки, не слышал ли кто из них всплеска от падающего тела или не видел ли что-либо подозрительное в то раннее злополучное утро. Но никто ничего не видел и не слышал. Беседовал с заместителем генерального директора НИИ ЦПС, с которым, по словам Хохлова, он встречался в день приезда. Но тот почему–то отрицал, что такая встреча вообще состоялась. Может быть, не хотел давать повод для дачи свидетельских показаний, а возможно, были и более веские причины скрывать какую-то правду. Так и унёс с собой тайну своей смерти мой друг. В2009-м году исполнилось 24 года, как его не стало и 50 лет, как мы закончили академию. За эти годы он прошёл через исключение из комсомола за неумный по тем временам вопрос неумному преподавателю, раздувшей кадило из ничего вместо обращения этого “ничего” в шутку; через увольнение из армии под шумок неумных хрущёвских  “военных реформ”; через быструю успешную адаптацию к гражданской жизни, в которой он в кратчайшие сроки защитил кандидатскую диссертацию и вырос до заместителя генерального директора крупного предприятия оборонной промышленности. Затем последовало вступление в партию несмотря на исключение из комсомола, без чего невозможно было назначение генеральным директором не менее крупной организации–ГСКТБ, со многими серийными заводами, и наконец, такой бесславный конец.
Выпуская очередное учебное пособие в университете, я решил вспомнить официально Льва Хохлова добрым печатным словом, отметить его заслуги и посвятить выпуск этого пособия его памяти, предварив этими добрыми словами предисловие, в котором показал и заслуги других наших выпускников, дал напутствие подрастающей поросли молодых инженеров и учёных. Думаю, оно заслуживает того, чтобы поместить его здесь целиком.
                Предисловие
                Памяти Льва Михайловича Хохлова, учёного, талантливого организатора науки и производства, хорошо известного в 80-х годах прошлого столетия среди разработчиков военного оборудования, а также аппаратуры гражданского назначения, генерального директора ГСКТБ  в г. Ленинграде – посвящается.

Издание приурочено к 50–летию выпуска коллектива молодых военных специалистов в области авиации, ракетной и космической техники Ленинградской Краснознамённой Военной Воздушной Инженерной Академией им. А.Ф.Можайского, давшей им твёрдую точку опоры в дальнейшем в виде глубоких знаний и преданности Делу. Многие из них добились личных успехов в науке и в службе, внесли весомый вклад в укрепление нашей страны. Это В.М.Аршанский, В.М.Бондаренко,  П.М.Васильченко, Г.В.Дёмин, Н.Г.Жариков, Ю.И.Карпинский, В.В.Кудрявцев,  В.В.Минеев, А..П.Овсянников, Ю.Б.Садомов,  Н.Н.Селин, Г.Н.Субботин,  В.В.Фёдоров, А.Н.Финогенов, Л.М.Хохлов, Г.Ф.Янбых и многие другие, судьба и успехи которых известны в меньшей мере.
            “Дайте мне точку опоры, и я переверну весь мир!”– якобы сказал в своё время  Архимед. А что было бы, если бы эта точка в то далёкое время была? И где бы тогда и теперь были мы? И чтобы мы делали в перевёрнутом мире? Но это, разумеется, шутка, хотя доля правды есть во всякой шутке. А вот относительно другой точки, а именно точки зрения, можно утверждать, что в ряде случаев она может являться весомой точкой опоры, особенно для руководства. Для примера можно привести фразу  из книги Б.Н. Волгина «Деловые совещания»: “Сколько же существует точек зрения на мою единственно верную  точку зрения?!” А сколько проектов (и даже дважды взлетавших опытных космических челноков «Буран»!) попало под пресс не столько «единственно верной точки зрения», сколько под груз «недофинансирования»! (Из беседы с Ю.Б. Садомовым, зам. Генерального директора НПО «Система» по НИР в г. Санкт–Петербурге в 90-е годы прошлого столетия).
Но даже проекты и работы, которые по тем или иным причинам не удалось завершить, воплотить в серийное производство, не пропали в туне. Как говорится, в науке отрицательный результат – есть тоже результат. Во–первых, отсекались пути развития и технические решения, которые казались до проведения таких работ рациональными, а во–вторых, в ходе научно–исследовательских и опытно–конструкторских работ шло общее продвижение научно–технического прогресса в той или иной области, отрабатывались новые методики, технологии и системные подходы. При разработке и изготовлении тех же “Буранов” сделано много изобретений и получены важные результаты в области управления, телекоммуникаций, создания сверхпрочных, сверх жароустойчивых материалов, обеспечения сверхнадёжной,  практически безотказной аппаратуры. Были сделаны первые шаги по микроминиатюризации аппаратуры, которые в последующем послужили базой для решения проблем создания нано –технологий, которые сейчас бурно развиваются. Их развитие и внедрение в практику требует и совершенствования метрологии, её программно–технических средств измерений и методов. В данном пособии, в отличие от предыдущего  не содержатся результаты собственных исследований авторов в этой области, однако систематизированное сжатое изложение уже известных технических вопросов оценки вероятностных характеристик с использованием методов математической статистики должно, по мнению авторов, послужить тем фундаментом, который поможет будущим молодым специалистам пойти дальше, внести свой вклад в развитие науки и техники в этой сфере. Интерпретируя слова одной спортивной песни применительно к выше сказанному, можно образно сказать: “Придут честолюбивые дублёры, дай бог им лучше нашего сыграть”. И ещё в заключение: “нас было много на челне, иные парус поднимали, другие вёсла опускали…, но…” Нам удалось сделать многое, но многое мы ещё не успели, а некоторые из нас уже и не смогут. Как поётся в песне военных лет, “теперь, друзья, пришла пора, настал и ваш черёд!” Вперёд! Через тернии к звёздам! И пусть сопутствуют вам успехи и удачи, молодое поколение!
Выпускник Академии 1959 года  полковник в отставке,
 доцент на полставки                С.Л. Федченко
 
Несчастливо, кажется, сложилась жизнь  у Эдуарда Фурманова. Получил назначение он куда-то на Украину, кажется, в Ивано–Франковск, .Вестей от него никто не получал, а потом кто-то из бывших там в командировке сказал, что он попал в психиатрическую лечебницу, хотя никаких странностей за ним раньше никто не замечал. Так проходили и прошли наши юношеские годы в Ленинграде. А Слава Бондаренко остался верен себе, своим юношеским устремлениям к известности, блистательному успеху и к первенству. Хотя и не удалось ему породниться с семействами Булганина и Рокоссовского, но стал всё же зятем одного генерала, занимавшего довольно крупный пост в министерстве обороны.  Жена Славы оказалась вполне приличной девушкой, без завихрений генеральской дочки и спеси маршальской племянницы. Принимала она, когда пару раз заходил к ним в гости, вполне радушно, но как-то сама собой юношеская дружба заглохла, а мужская не зародилась. Несколько лет мы не виделись, и вдруг неожиданно встретились в 1976-м году в санатории в городе Сухуми. Обрадовались, пошли в ресторан. Он был в форме, уже в звании полковника, только что получил, а я ещё не получил папаху и 3-ю звёздочку и потому, наверно, был в штатском. Обслуживали нас не шатко, не валко, не проявляя особого интереса и внимания. И вдруг после небольшой отлучки моего неуёмного друга и перешёптывания с метрдотелем всё резко изменилось. К нам стали подходить сразу несколько официанток, предлагать что-то более изысканное, спрашивать не нужно ли что-нибудь ещё и всем ли мы довольны. Я выразил удивление, но Вячеслав сказал, что его вначале не узнали новые официантки, а метрдотель сделал им внушение. Я удовольствовался этим объяснением, и когда мы расплатились и уходили, не заподозрил ничего необычного в том, что Слава попросил книгу отзывов и предложений, оставил в ней благодарственную запись, расписался и дал расписаться мне. И только расписавшись там, где стояло: полковник Федченко, обратил внимание, что меня мой друг не только повысил в звании, но и произвёл в космонавты, замаскировав это в середину благодарственной записи, чтобы я сразу не заметил и не отказался подписывать. В этом сказался спустя 20 лет 20-тилетний честолюбивый юноша с неутолённой жаждой славы и известности. Я на него немного обиделся, вдруг прочтёт эту запись кто-либо из знакомых, но что с него было взять. Больше мы с ним не виделись, так как на следующий день он уехал, не появился на очередной встрече выпускников, а следующую пропустил я из-за болезни и вообще сократил поездки и встречи с друзьями, чтобы поберечь своё “рваное сердце”. Мне казалось, что, скорей всего, Вячеслав хорошо приспособился к новым условиям буржуазного образа жизни и вполне преуспевает, только, наверно, стал серьёзнее и уже не повторяет юношеских проделок, а лишь вспоминает некоторые из них. Иногда вспоминаются они и мне. Например, покупаем театральные программы в газетном киоске, на предложение старого ленинградца купить газету Слава отвечает, что газет не читаем, вызывая в глазах “участника штурма Зимнего” болезненный вопрос: “за что боролись?” Или ещё. На выставке экспрессионистов Слава в книге отзывов оставляет запись, что в основном выставка хорошая, но некоторые картины не выдержаны идеологически и даже вредно влияют на неокрепшее сознание молодёжи, например, как понимать картину “Бельё над морем”? Это что же, наши советские люди живут на дне, как в одноимённой горьковской пьесе?
Но совсем недавно узнал, что Бондаренко Вячеслав Михайлович скончался много лет назад. Сейчас корю себя, что рано прервалась у меня дружба с этим ярким, талантливым человеком. Очень сожалею, что ничего не знал о последних годах и месяцах жизни своего друга. Мог бы приехать хотя бы проститься. Может быть, было бы не так тяжело смириться с этой потерей.
А ещё долгое время я поддерживал дружеские отношения с Вячеславом Фёдоровым, дружба с которым у меня началась на аэродромной войсковой  стажировке в  городе  Прилуки  после  5-го курса. Но об этом немного позже, когда поведу повествование о практиках и стажировках.

4. Ленинград, Горелово, Киров, Куйбышев, Прилуки. Практики и стажировки

“От живого созерцания к абстрактному мышлению, а от него к практике–таков путь познания истины”,–этой незамысловатой, но верной по сути ленинской формулировкой руководствовались наши педагоги и начальники, организуя и проводя наше обучение в академии. За 5 лет учёбы у нас было 6 практик и стажировок, если не считать курс молодого бойца, который с некоторой натяжкой тоже можно отнести к практике или  стажировке в должности рядового слушателя академии. Но 1-я настоящая,  без всяких оговорок, практика была у нас сразу после сдачи экзаменов за 2-й семестр в академических мастерских, где по 2–3 дня нам дали поработать под руководством мастеров на различных станках: токарных, строгальных, слесарных, шлифовальных, штамповочных, сварочных и ещё каких-то, уж и не упомнишь все. Все были довольны этой практикой, тем более, что оценка за неё не ставилась, а только зачёт, и проходила она обычно до обеда, а потом мы были свободны. Единственное огорчение мне доставляли сварочные работы: у меня никак не получался ровный сварочный шов. Поэтому к двум профессиям, которые по моему мнению мне были недоступны в силу особенностей моего характера и нервной системы–это разведчика и хирурга, я тогда добавил ещё и 3-ю–сварщика. Но это, конечно, шутка, хотя в каждой шутке есть доля шутки, а остальное, возможно, и не шутка, простите за невольный каламбур. Кроме кое-каких приобретённых навыков работы с техникой у меня в памяти об этой практике осталось стихотворение, которое имело под собой реальную основу, и не со мной одним.
На практике
Визжат станки токарные,
шумят станки строгальные.
Под шум их усыпляющий
я сладко- сладко сплю.
Встают давно забытые
картины детства дальние,
Потом уж снится юность мне,
кого- то я люблю.
Она ко мне склонилась
и на плечо опёршися
Мне шепчет: ”Полно нежиться,
проснись, не надо спать”.
Проснулся, не пойму никак-
с чего- то мастер ёршится,
Станок стоит, а он кричит…
и в бабушку, и в мать.
Вторая практика, вернее стажировка в должности техника, была после 2-го курса на близлежащем аэродроме в Горелово на фронтовых бомбардировщиках Ил–28. По сути дела мы впервые прикоснулись к будущей своей работе и представили, чем примерно будет заниматься  большинство из нас. Аэродром этот находился недалеко от Пушкина, и мы могли на выходные, получив увольнительную, отправиться или в Ленинград, или в Пушкин, или ещё в какой-либо пригород Ленинграда. Вот тогда-то я “заработал” первые двое суток гауптвахты, прогуляв с девушкой по Пушкинскому парку и опоздав из увольнения на 2 часа. И ещё на память о тех далёких годах осталась моя фотография,–рядом со столбом с устрашающей надписью: “Не влезай, убьёт!”, как будто каждый только и мечтал влезть на этот столб. Третья практика была заводской с выездом в город Киров на завод электрических машин. Проходила она уже после 3-го курса, в июле–перед каникулами. И хотя мы не получили ещё офицерские звания, но чувствовали себя почти офицерами, зная, что на нас уже готовят представления на присвоение лейтенантских званий. Поскольку практика заканчивалась аттестацией с персональной характеристикой каждого и с выставлением оценок, которые могли повлиять на представление, большинство из нас, кто не потерял надежды на присвоение звания из-за многочисленных троек, двоек и пересдач, из-за грубых нарушений дисциплины, связанных с пьянством, старалось показать себя перед руководителями практики с лучшей стороны, не пропускали ни одного дня, выдали много рационализаторских предложений. За помнился прощальный вечер с концертом и танцами, который мы устроили перед отъездом, и сочинённая нами песня, начинавшаяся и заканчивавшаяся словами:
На прощанье мы вам от души споём,
Благодарим за приём.
Встретимся с вами ещё не раз,
Не забывайте нас.
Потом лет 20 спустя я услышал песню с похожими словами и музыкой, только что сочинённую и впервые  прозвучавшую по радио:
Мы желаем счастья вам,
Счастья в этом мире большом.
………………………………
И оно должно быть большим.
Так что кто-то использовал наши опусы, и получилась песня с хорошей аранжировкой, достойная исполнения по союзному радио. Как говорится, и мы не лыком шиты были. Четвёртая практика, тоже заводская, проходила после 4-го курса на военном приборостроительном заводе в Ленинграде. Вот там я и познакомился с Родионовой, о которой уже упоминал, и которая с лёгкой моей руки стала вскоре женой Льва Хохлова. Жаль, что они разошлись. Может быть, сложилась бы его судьба по другому, и был бы он жив, а у меня был бы надёжный старинный друг. Но если бы мы могли хотя бы немного предвидеть! Увы и ах! К той поре относятся два стихотворения, одно из которых “Штаны” очень нравилось Хохлову, и при очередной встрече он часто просил прочитать его.
                Штаны
              Другу по Академии и жизни Л. Хохлову
                его любимое стихотворение
Истинно мудрый умирает во–время
М. Горький
             Мы живём, из жизни вырастая,
Как парнишка из своих штанов,
День за днём того не замечая,
Что они изношены давно.
              Нам в 17 лет как раз всё в пору,
Ново всё, без складок и морщин,
В 30 лет-  уж совести укоры,
В 40-блестки первые седин.
              Ну а жизнь идёт своим порядком,
Та, что так похожа на штаны.
В 50- морщины, как заплатки,
В 60- в заплатках вся, в сплошных.
             Надо шить бы всем штаны с запасом,
Из брезента грубого, из кож.
Только мы по жизни ловеласы,-
Нам штаны такие – в сердце нож.
             Лучше пусть они потом протрутся,
Никого не будем мы винить
Вдруг ещё одни штаны найдутся,
Чтобы было чем старьё сменить.
           Крепкие, матросские холщовые
Покупайте, граждане, штаны,
Грубые, зато совсем дешёвые,
На всю жизнь – всего за полцены.
А другой стих–шуточный, в виде шаржа на самого себя или любого из нашей группы, закреплённой за одним из цехов завода, так как каждый из нас имел такой грех, немного опаздывать к началу работы, чем огорчали нашего старшего, командира учебного отделения, к тому времени капитана, Минеева Василия Васильевича, отличного, добрейшего человека, нашего старшего товарища (он был лет на 5-6 старше нас), к которому мы относились с большим уважением.
    
  На 5 минут я нонче опоздал.
Прошу, меня за это не браните:
Видать, сознанием ещё я очень мал,
А потому за всё меня простите.
        Я обязуюсь грызть наук гранит,
Пока в песок все зубья не сгрызу я,
А, как узнаю, кто что сотворит,
Не побоюсь, а сразу доложу я.
       И в то же время огорчали его то своими опозданиями, то ещё какой-либо нерадивостью. Ну что взять с бесбашенных: молодо–зелено, хотя к тому времени некоторые из нас уже поженились, Рэм Семягин, Финогенов Толя, и могли бы стать посерьёзнее. Пятая практика тоже была заводской и впервые проходила зимой после 9-го семестра на самолётостроительном заводе в Куйбышеве. Строили там современные тогда самолёты Ту–114, которые и в оборудовании, и в компоновке имели много общего с бомбардировщиком Ту–16, которые по выпуску многим из нас предстояло обслуживать. Поэтому интерес к этой практике у многих был неподдельный и оказался не напрасным, ибо помог легче осваивать довольно сложное оборудование самолёта Ту–16 на стажировке. К этому времени у меня с Хохловым установились уже достаточно прочные дружеские отношения, которые там ещё больше окрепли. Перед отъездом из Ленинграда ему дали куйбышевский адрес хороших друзей с просьбой передать небольшую посылку. Он выполнил это поручение, а когда его пригласили на чай и стали показывать альбом, он с удивлением обнаружил там свою детскую фотографию в группе других ребятишек, которая была и в его семье. Выяснилось, что эта семья не просто друзья друзей его родителей, но и их дальние родственники, а Лев доводится им кем-то вроде троюродного племянника. Последующие 2 или 3 выходных вечера Лев со мной по их настойчивому приглашению проводили у них, угощаясь рюмкой какого-то домашнего вина и очень вкусными пирогами. Возвращаясь от них к себе в общежитие, Лев обычно пел арию “На земле весь род людской…” и песню, дотоле мной не слышанную:
“Мундир, расшитый галунами,
Шинель наброшена едва,
Фуражка тёплая на вате,
Чтоб не замёрзла голова.
Мы не знали её происхождения, а совсем недавно я услышал эту песню, почти дословно повторяющую ту, что мы пели 50 лет назад, в передаче “К нам в гавань заходили корабли”.  Редкие прохожие, попадавшиеся нам навстречу в поздний холодный вечер, наверно, удивлялись нашему пению, так как на пьяных мы никак не походили, а петь трезвыми на улицах у нас почему-то не принято. Как-то так получилось, что все мои друзья в академии были музыкальными: или учились в своё время в музыкальных школах, или как Хохлов обладали неплохими вокальными данными, и только один Фёдоров, по его же словам, был абсолютно не обладающим никаким слухом, так как ему даже не медведь, а слон на ухо наступил. Но он обладал многими другими, если не талантами, то незаурядными способностями в знании литературы– прозы и поэзии, архитектуры и живописи. Был хороший спортсмен, имел 2-й разряд по боксу, 1-й–по плаванию и ещё какой-то разряд по офицерскому многоборью. Вспомнил я его здесь в связи с описанием музыкальных способностей моих друзей, можно сказать, преждевременно, попутно, так как время дружбы с ним ещё не пришло, просто были мы тогда хорошими товарищами. Но уж раз начал говорить о нём, то приведу здесь и стихотворения, о нём и посвящённые ему.
Другу по Академии и жизни,                неукротимому и вездесущему В. Фёдорову
          Нет, не такой ты, как другие,
И никогда не был такой.
Воспоминанья дорогие
Проходят длинной чередой...
           Давным-давно промчалось время
Твоих суровых детских дней.
Ты этой жизни сбросил бремя,
Но позабыть нельзя о ней.
           Уже тогда ты был серьёзней
И может быть умней других
Своих товарищей курьёзных,
Любил ты прозу, чтил и стих.
          Писал и сам ещё несмело,
Гонясь за рифмой-стрекозой.
Быть может, стих был неумелый,
Зато задорный и простой.
           И наделён натурой страстной,
В него всю душу ты влагал.
И жизнь казалась распрекрасной,
Хоть мало радостей в ней знал.
         Судьбой избалованный ранее,
Ты опалён войною был,
Но избежал душевной раны
И сохранил душевный пыл,
          И молодой задор и чувство
Прекрасной, чистой красоты,
Влеченье страстное к искусству
И своенравные мечты…
И вскоре стал неукротимым
И вездесущим в жизни ты.

***
Смешон и ветреный старик,
Смешон и юноша степенный
М. Лермонтов
          Испортила жизнь нас немного,
Для нас недоступна слеза.
У женщин мы смотрим на ноги,
А раньше смотрели в глаза.
         Любовь у нас в сердце горела,
И мы о науке мечтали,
Но вскоре любить надоело,
Учиться мы тоже устали.
         Платон для нас стал непонятен,
И знаем мы твёрдо одно:
На чистой любви столько пятен,
Что стало сплошное пятно.
А по-настоящему сдружились мы с ним во время последней стажировки  в Прилуках после 5-го курса. Стажировались мы там на аэродроме, где базировались Ту–16, уже в должностях инженеров полков. Расквартировали нас по частным квартирам, которые уже издавна сдавались хозяевами в наём, так что искать жильё самим нам не пришлось. И оказались мы вместе с Фёдоровым и Семягиным у одной хозяйки. Вместе и стажировались в одной эскадрилье, осваивая и оборудование самолёта, и организацию предполётной и послеполётной подготовки, а также и проведение регламентных работ. За совместной работой, сбором материалов для дипломного проекта, в разговорах по вечерам выявились взаимные симпатии и зародилась дружба, которая прошла 1-ю проверку через полгода, когда мне с мамой, которая к тому времени жила со мной в Ленинграде, срочно понадобилась комната для проживания, и Слава, узнав о моих затруднениях, без колебания, без моей просьбы сам предложил мне переехать в его комнату, а сам два с лишним месяца ютился у сестры. На этом, пожалуй, можно и закончить описание жизненных перепитий, связанных с практиками и стажировками. После каникул начинался последний этап в нашей учёбе: дипломное проектирование и защита дипломных проектов. Для меня этот период ещё осложнялся квартирными мытарствами, о которых не могу не рассказать отдельно.

5. Ленинград. Квартирная “эпопея” или обмен шила на мыло

Я у мамы был любимым сыном, может быть потому, что был последышем, а может бать потому, что был более благополучным, чем другие дети, никогда, нигде не доставлял ей расстройств и переживаний. Поэтому разлуку со мной после моего отъезда на учёбу в академию она переживала особенно остро, тем более что обстановка в семье в Краснодаре не содействовала спокойной безоблачной жизни. Естественно, что после получения мною офицерского звания она стала проситься ко мне в Ленинград. Я не мог отказать ей в этом, хотя и понимал, что это создаст мне немалые трудности и в учёбе, и вообще в жизни на частных квартирах, зная её болезненную реакцию на всякие шумы, кухонные запахи и прочие “прелести” жизни в коммунальных квартирах. О съёме отдельной квартиры не могло быть и речи по финансовым соображениям, да и вообще снять такую квартиру было возможно только в случае отъезда хозяев на длительный срок, например, на заработки на Севера, что случалось очень редко, и рассчитывать на это не приходилось. И вот где-то в конце сентября 1957-го года мама в сопровождении Оли приехала ко мне на жительство, когда мне до окончания учёбы оставалось полтора года. О приезде своём она сообщила примерно за неделю, и если бы это было в августе, когда идёт интенсивная сдача жилья студентам и прочему люду, прибывающему после каникул или зачисления в ВУЗы, можно было бы найти подходящую квартиру пригодную для проживания в ней полтора года. Но к октябрю всё приличное жильё уже было сдано в наём, и выбирать было не из чего. С трудом я нашёл комнату на 5-м этаже в доме на Васильевском острове, в общем-то неплохую, но с условием проживания до нового года, когда должен приехать сын хозяйки сдаваемой жилплощади. Но делать было нечего, ничего более подходящего я не нашёл, и мы поселились у этой хозяйки. Неудобство было в том, что для мамы каждодневный подъём на 5-й этаж оказался неприемлемым, и она жила без прогулок, получая свежий воздух только через иногда открываемую для проветриваемую форточку. Это было бы терпимо, так как и в Краснодаре она не очень-то баловала себя выходом из дома на свежий воздух. Но неумолимо приближался день приезда сына хозяйки, и я в конце декабря опять занялся поиском нового жилья. Жильё нашлось, и опять неплохое, и так же, как и предыдущее, недалеко от академии, что для меня было важно, чтобы меньше времени терять на поездки. Мы переехали сразу же, благо вещей было немного, и всё поместилось в одно такси. Последнюю сессию я сдал, не особенно отвлекаясь на хлопоты с уходом за мамой, а она по- прежнему вела в основном лежачий образ жизни, вставая только для того, чтобы умыться, покушать и сходить в туалет. Но предстоял мой отъезд на месяц на заводскую практику в Куйбышев, и я не знал, как мне её оставить одну. Выручила моя хорошая знакомая, жившая по соседству с квартирой, в которой мы жили с Николаем Селиным,– Нина Сухих. Я к ней питал хорошие дружеские чувства, иногда ходил с ней в кино, а она , видимо, была немного или не немного влюблена в меня. Поскольку тогда отношения между девушкой и парнем не сводились, как сейчас к перефразированному гамлетовскому вопросу “спать или не спать”, то такие отношения были у многих и считались обычными, иногда они трансформировались во взаимную любовь и заканчивались браком, а иногда ничем, как вышло у нас. Так вот, когда я поделился с ней своими трудностями, она сама высказала желание помочь и довольно часто заходила в моё отсутствие к маме, покупала ей продукты, иногда что-то готовила и вообще скрашивала её одиночество беседой или чтением книги, насколько позволяло ей время, так как она закончила техникум и уже работала. Маме она очень понравилась, и мама втайне надеялась, что со временем мы поженимся, но я тогда, видимо, ещё не созрел для семейной жизни. Не дождавшись от меня взаимной любви, эта славная девушка из простой рабочей семьи через год вышла замуж за парня, закончившего кораблестроительный институт, который за ней ухаживал уже несколько лет будучи студентом. Надеюсь, что она нашла с ним своё счастье, а больше я об её судьбе ничего не знаю. Когда же я вернулся из Куйбышева, меня ждала другая неприятность. За время моего отсутствия хозяйка, сдававшая нам комнату, до этого со времён блокады не разговаривавшая с другой женщиной, соседкой по коммунальной квартире, почему-то перешла от тихой холодной войны с ней к каждодневным ссорам, чуть ли не к дракам. Оказывается, соседка нашей хозяйки по какой-то причине претендовала на комнату, которую мы занимали, и пока она была свободна, неприязнь между ними тлела, а с нашим появлением, дополнительными неудобствами для неё, как она считала, за её же счёт, эта неприязнь и обида вспыхнули ярким пламенем. Хотя это пламя на нас не распространялось, всё это нервировало и волновало маму, доводя её до сердечных приступов, и она попросила меня подыскать новое жильё. Я тоже, как и мама , посчитал, что всё это до поры, до времени, и нам лучше не дожидаться ни этой поры, ни этого времени, и начал подыскивать новую квартиру для съёма комнаты. Не помню уже, как я умудрялся справляться с учебной нагрузкой в последнем преддипломном семестре, с двумя курсовыми проектами и заниматься поиском жилья, тем более, что тогда не было ни газет типа “из рук в руки” с соответствующими предложениями услуг, ни одной какой-либо другой массовой централизованной информации, а надо было приходить на площадь “пяти углов”, где висели на стенах и столбах разные объявления и собирались люди с предложениями и спросом. Но, как и в октябре, в марте было трудно подыскать подходящее жильё, и когда предложили хорошую тёплую комнату с печным отоплением от хозяев, причём не очень далеко от академии, я был очень рад. Квартира располагалась в двухэтажном небольшом доме, одном из многих добротно построенных пленными немцами домов, каких много у нас в Твери, особенно в Заволжье и Затверечье. Район тоже был хороший, в парковой зоне, вблизи Чёрной речки, где произошла дуэль Пушкина с Дантесом. Мы полагали с мамой, что ей очень хорошо  будет здесь весной и летом, можно без труда выходить и подышать свежим воздухом на лавочке в тени деревьев перед домом. Мы быстро съехали со старой квартиры, и первые несколько дней были очень довольны, пока не заметили, что сон у нас обоих беспокойный, а утром всё тело чешется. Всё прояснилось, когда мама ночью включила свет и обнаружила массу клопов, целые полчища, чего мы не допускали у себя, живя в бедности в годы войны и в первые послевоенные годы, выжигая их огнём из железных кроватей и вытравливая как-то из щелей в плинтусах и стенах. А тут спустя более 10 лет после войны–такая антисанитария. Когда сказали хозяйке, она клялась и нашим, и еврейским, богом, что к моменту  сдачи нам комнаты вывела всех клопов и в нашей, и в своей комнатах, но они, вероятно, наползли из других квартир. И пообещала ещё раз провести потраву клопов, но через несколько дней как бы в насмешку над хорошими словами хорошей песни “Я люблю тебя, жизнь” “всё опять повторилось с начала” Мы всё больше чувствовали себя защитниками осаждённой крепости, силы которых таяли с каждой ночью. Предпринимаемые мамой еженощные вылазки приносили временные успехи, десятки врагов попадали в бутылку с водой и находили там свой печальный конец, но на следующую ночь под покровом темноты новые полчища устремлялись на штурм, не давая нам ни часа передышки. Попытались спать при свете, вначале это привело врагов в недоумение, но потом они осмелели, начинали военные действия малыми группами из засады, что-то типа партизанской войны, и всё опять повторялось с начала. Наконец, мы поняли, что лучше оставить врагу пустые стены и сдать крепость, чем лечь здесь костьми и всё равно не удержать её за собой. Теперь уж я первый заговорил о смене квартиры и начал интенсивные поиски. И вот, наконец, повезло, несмотря на то, что время для смены квартиры было неудачное, межсезонное,–шёл месяц март, не то апрель. Хозяйка новой квартиры фактически сдала нам отдельную квартиру, сама  жила у сестры и лишь иногда приходила вечером и оставалась ночевать на кухне, в которой у неё помещался большой шикарный диван, которому мог бы дать с профессиональной точки зрения высокую оценку сам мебельных дел мастер Сердюков, живи он в то время. Это было одно из первых приобретений её с мужем, капитаном 2-го ранга, поэтому она им дорожила, и одним из условий найма квартиры была его сохранность и неприкасаемость. Муж хозяйки недавно трагически погиб, и она стала сдавать квартиру, так как одной пенсии за мужа не хватало. По случайности эта квартира оказалась поблизости от самой 1-й, та была на 14-й линии, а эта на 15-й линии Васильевского острова. Квартира была на первом этаже, во дворе был садик, что редко встречалось в ленинградских домах, и мы оба радовались, что нам так повезло. В сессию меня ничто не отвлекало, и я сдал её на пятёрки, получив средний бал за 5 лет около 4,4 балла. Предстояла ещё месячная стажировка и затем дипломное проектирование. На время моего отъезда приезжала сестра, всё вытрясла, выскребла вымыла, и соседи по дому, видя её хлопоты во дворе, принимали её за мою жену и говорили: “Вот приехала с Кубани казачка, теперь наведёт порядок, и будет у них всё хорошо, а то разве дело–один мужчина хлопочет вокруг больной матери”. А хлопотать в связи с её здоровьем пришлось накануне приезда сестры, вызывать скорую помощь и даже положить в больницу. Там, когда я приходил проведать маму в форме, молодой лейтенант, симпатичный, энергичный, все больные восхищались мной и завидовали маме, что было для неё лучшим лекарством. Пытался её устроить в клинику военной медицинской академии имени Кирова, просил ходатайства у начальника политотдела факультета Нестерова, но тот отказал, сославшись на то, что туда берут только военнослужащих, а членов семей лечат по месту жительства. А наверное, не захотел себя утруждать ради какого-то лейтенанта, мол рылом ещё не вышел, чтобы в такие клиники соваться. Но и в простой городской клинике маму подлечили, она повеселела когда выписывалась, и я даже думал, что она запросится свозить её по местам её юности, где она училась ещё до революции. Но она не изъявила такой просьбы, а я не стал сам предлагать, забот и так был полон рот, начиналось вскоре дипломное проектирование, а у меня не была ещё окончательно выбрана тема и вообще было мало материала для проекта, вернее, для общей его части. И тут, как снег на голову, хозяйка с извинениями предлагает нам подыскивать новое жильё, так как она выходит замуж, так вот нежданно–негаданно получилось, хороший человек встретился. Этого хорошего человека я пару раз видел выходящим из хозяйской кухни утром, но не подумал, что у пожилых, как мне тогда казалось, людей (ей 45 лет, ему лет 50) может дойти до такой глупости, как женитьба и выход замуж. Ан, был не прав. И начались мои новые квартирные метания, искания, а работу над проектом отложить до лучших времён. А время опять было межсезонное: “стоял октябрь уж на дворе”. Пришлось довольствоваться квартирой на Большой Охте, в часе езды до академии с одной или даже с двумя пересадками на трамвае. Квартира была не коммунальная, хозяйка в квартире была одна, так что ссор  её с соседями как на 2-й квартире можно было не опасаться. Но беда поджидала с другой стороны. Наступил ноябрь, пришли холода, и настала пора отапливаться. И тут выяснилось, что печь дымит, и дымит достаточно сильно, так что даже мне было дискомфортно, а у мамы с её мнительностью не только голова начинала болеть, но и с сердцем становилось плохо. Неделю прожили в ожидании, что печь “прочихается”, что сменится атмосферное давление и “ублажит” её, но всё оказалось тщетным. Приходил какой-то мужик, якобы разбирающийся в печках, но не нашёл причины дурного поведения печки и ничего не смог сделать, заявил, что она изначально неправильно сложена. А как же люди пользовались ею раньше? И пришлось мне, прожив на этой в общем-то неплохой квартире с душевной хозяйкой всего-то немного больше месяца, снова искать, где бы мы могли преклонить свои бедные головы. Был конец ноября, надвигались сроки предъявления дипломного проекта своему руководителю для получения последних рекомендаций по устранению недостатков. Положение казалось отчаянным, и пришлось соглашаться на проживание в одной комнате с хозяйкой, перегородив комнату шкафом и чем-то ещё наподобие шторы. Единственное, что было лучше по сравнению с предыдущей квартирой, это меньшее время езды и без пересадок из района Невского проспекта до академии. Так прошёл ещё один месяц. До защиты проекта оставалось всего ничего, а тут маме стало казаться, что хозяйка квартиры, сравнительно молодая ещё женщина, лет неизвестно скольки, но по мнению мамы слишком фривольного поведения, стала заигрывать со мной и пытаться меня соблазнить. Невольно вспомнилась фраза Сталина из его “Краткого курса истории ВКП (б)”: “в это трудное для партии и правительства время троцкисты навязали дискуссию о профсоюзах”.   Мне же тогда было ни до заигрываний, ни до соблазнов, так как на кону были 5 с лишним лет учёбы и мне нисколько не хотелось заканчивать академию без защиты, получать направление на техническую должность и иметь сомнительную возможность защиты через год, то есть каким-то образом повторять печальный, плачевный опыт моего брата с библиотекаршей Клавой в станице Ново–Мышастовской. И вот в этой ситуации, когда я пожаловался Фёдорову на трудности с подготовкой дипломного проекта перед показом своих “творений” руководителю наших проектов начальнику кафедры электротехники Лысенко Алексею Петровичу, Слава и предложил мне переезжать в его комнату, которая  расположена рядом с академией, что сэкономит мне много времени, столь нужного сейчас. В тот же день мы переговорили с хозяйкой его комнаты, а на другой день перебрались на новую, 7-ю по счёту, квартиру. Это было то, что надо, квартира со всеми удобствами и совсем близко, минут 10 ходьбы от академии. Если бы такая комната была у нас в течение всех полутора лет жизни в Ленинграде и не требовалось кочевать как цыганский табор! Наконец, у меня были все условия для завершения дипломного проекта. Квартира была тихая, хозяйка хорошая, ничто не мешало работать, завершать оформление пояснительной записки, готовить доклад и плакаты. К началу нового 1959-го года я был готов к защите. Приближался “последний и решительный бой”.

6. Ленинград. Защита дипломного проекта. Выпуск–праздник

В конце декабря 1958-го года мы с Фёдоровым получили отзывы и рецензии на свои проекты и определились с датой защиты–13-го января. Темы у нас были, пожалуй, самые актуальные и перспективные, имеющие практическое значение, так как уже была очевидна необходимость того, что мы предлагали и над чем работала промышленность. Тема моего проекта была: “Магнитометрическая автоматическая система посадки беспилотных объектов”, а у Фёдорова–“Автоматизированная система дозаправки самолётов в воздухе”. Забегая немного вперёд, скажу, что оба мы защитились на отлично и новый год встречали в отличном настроении. Я купил маленькую ёлку, установил и закрепил её как-то на табуретке, нарядил гирляндами из подручных средств–военных блестящих пуговиц, кокарды, петлиц, погон от парадного мундира и единственной своей медали “40 лет вооружённых сил СССР”, которую водрузил на самый верх ёлки вместо звезды. Сообразил какой-то праздничный стол с шампанским и, посидев за ним немного с мамой, оставил её с хозяйкой дожидаться наступления нового года, а сам встретил его с Хохловым и его семейством, на чём он очень настаивал. А вообще-то теперь думаю, что надо было провести этот новогодний праздник с мамой, предполагая, что это, возможно, последний новый год, который мы можем провести вместе. Но, как оказалось, был потом ещё один и последний новый год, 1960-й, который мы встретили вместе, но об этом попозже. А сейчас, на удивление мне, мама не переживала из-за моего отсутствия в новый год и встретила меня утром 1-го января весёлая и всем довольная. Очевидно, на неё благотворно повлияло и моё успешное завершение работы над дипломным проектом, благополучное завершение квартирных неурядиц, и скорое возвращение со мной в Краснодар на время моего отпуска после окончания академии. Единственное, что сильно огорчило и расстроило нас в эти дни, это известие о гибели молодого 16-тилетнего паренька, жившего в нашем доме, которого хорошо знала наша хозяйка, а возможно, видел и я раньше, но не мог подумать тогда, что его ожидает вскорости. Был он дружинником и вместе с двумя девушками дежурил в близлежащем к кинотеатру “Великан” парке. Увидев, что трое парней пристают к двум девушкам и пытаются затащить их в кусты, несмотря на их сопротивление, он смело вступил с ними в схватку и будучи самбистом–разрядником одного обездвижил, у другого выбил нож, но третий нанёс ему удар ножом, который оказался смертельным. Но пока шла схватка подоспела милиция, и двоих бандитов задержали сразу, а потом и третьего. Было очень жаль парня. Его отвага вызывала преклонение и глубокое уважение, но в то же время вызывал возмущение довольно мягкий, по мнению всех, приговор суда. Под впечатлением этого героического поступка  по горячим следам я написал краткое, но, мне кажется, довольно ёмкое по экспрессии чувств стихотворение “Погиб не на войне”.
               Погиб не на войне
             Памяти 16-летнего дружинника Вадима
         Их было трое, все с ножами,
Но он неравный бой принял.
Девчонок спас, двух задержали,
А сам он смертью смерть попрал.
          В газете позже написали:
“Герой погиб не на войне”.
Убийцам лет по 10 дали,
А надо было бы вдвойне.
 Прошло к тому времени 15 лет, как война откатилась от этих мест, преступность тогда была несравнимо меньше, чем сейчас, а цена человеческой жизни в мирное время намного больше, и потому эта смерть вызвала такой резонанс в городе, особенно среди тех, кто знал этого парня. Не хотелось на грустной ноте завершать описание этого периода своей жизни, в целом-то радостного  и счастливого, но не вспомнить этот подвиг юноши, сына ленинградцев, перенёсших ужасы блокады, было бы несправедливо по отношению к его памяти, как и к памяти всех ленинградцев, погибших, умерших в блокаду, но не сдавшихся, не покорившихся врагу. Примеры такой стойкости и героизма, конечно, можно встретить и сейчас, но боюсь, что это теперь гораздо более редкое явление. Но человеческая жизнь, особенно в молодости, так устроена, что всё тяжёлое, тягостное со временем отодвигается назад или в сторону, и человек продолжает жить настоящим, а не прошлым, и надеется на лучшее будущее. А ближайшее радостное будущее для нас было даже не в начале новой самостоятельной, пока мало знакомой нам жизни, а в предстоящем банкете. Для многих выпускников, поступивших в академию уже офицерами, и молодёжи, успевшей жениться во время учёбы,  подходили по этому случаю симоновские стихи:
 “Выпуск–праздник, вдвоём по Волге,
Месяц–в Сочи, в Крыму–неделя.
Отдыхали так, чтоб надолго,
Будто в воду оба глядели.
А вернулись–пошло, поехало:
Назначения, перемещения,
 И винить-то, главное, некого,
Не попросит никто прощения.
Нам же, холостякам, ещё предстояло узнать все трудности предстоящей офицерской семейной жизни, но всё равно каждый пригласил на этот прощальный бал в одном из ресторанов если не будущую жену, то хорошую девушку, с которой связывали приятные воспоминания. Пригласил и я такую девушку, Валю, с которой поддерживал дружеские отношения, эпизодически приходя в гости к ней и её родителям–Никифоровым: Василию Ивановичу и Елене Матвеевне, каким-то моим дальним родственникам по линии мужа моей родной тёти Крюкова Виктора Павловича. Может быть, я самообольщаюсь, но они вроде бы не прочь были породниться и более близко, поэтому были рады больше, чем их дочка, когда я пригласил её на бал. Возможно, надеялись на продолжение наших встреч и в дальнейшем, но, видно, “не выросла ещё та ромашка…”Хотя вечер мы провели весело, можно сказать, отлично, но на этом наша дружба и закончилась не продолжившись даже перепиской. Появился я в Ленинграде вновь уже лет через 5, когда уже был женат, и счёл даже неудобным зайти и узнать, как сложилась жизнь этой приятной во всех отношениях девушки. Банкет прошёл отлично, если кто и перебрал на радостях, то до утра оклемался на диванчике или в кресле в фойе. Запомнилась песня нашего общего сочинения, которую мы распевали, уже изрядно выпив:
Закончим академию и двинем кто куда,
Пойдут по направлениям авто и поезда.
Нас ждёт гостеприимный кров
Родных Курильских островов,
Картишки, пьянки и любовь
 И общество китов.
………………………………….
Эх, мама, зачем меня родила?
Эх, мама, роди меня ты снова.
Расходились все под утро уже полноценными “академиками”, так как на груди у каждого был “непотопляемый поплавок”, знак об окончании академии. Когда я проводил до дома свою спутницу и возвращался домой, думая, что мама уже волнуется за меня, мне повстречался странный прохожий, босиком, в одних трусах и с сигаретой в руках. Остановившись, он попросил спичек прикурить. Позже мне объяснили, что он в этот день в блокаду потерял кого-то из близких, и каждый год на него в этот день что-то находит и он совершает в таком виде прогулку, какой бы мороз ни был, после чего возвращается домой и ведёт себя как и все остальные нормальные люди. Я дал ему спички, сказав при этом: “Спичек мне не жалко, вот молодости уходящей жалко”. Конечно, сказал это, рисуясь, загнув насчёт уходящей молодости, вот в том, что с окончанием академии и началом службы в частях уходит пора бесшабашной юности и начинается более ответственный этап жизни, была доля истины и “серьмяжной” правды. Мужчина прикурил, вернул с благодарностью спички, сказал, что мне ещё рано прощаться с молодостью, развернулся и не торопясь пошёл своей дорогой. Человек уже был не молод, а я смотрел ему вслед и думал, как хорошо, что у меня молодость ещё впереди.
         Хорошо, когда всё впереди
И что будет, ещё неизвестно.
Плохо, если вся жизнь позади
И прожита она бесполезно.
Это стихотворение, уже приводимое полностью ранее, родилось сейчас, когда писал последние строки своих воспоминаний, а тогда казалось, что молодость никогда не кончится, а старость не наступит никогда.  Но время летит как стрела. Пришло время подводить итоги. Жизнь прожита не бесполезно, и в этом я убеждаюсь, когда листаю страницы памяти. Эти две части воспоминаний я успел написать к 50-летию нашего знакомства с женой, 23-го апреля. Ещё две заключительные части постараюсь написать к дню свадьбы–женитьбы, к 29-му октября.
               
  Книга вторая
Подъём, вершина, звёздный час, спуск

Вместо предисловия

Части 1-я и 2-я автобиографической повести “Пережитое, передуманное и прожитое” посвящены в основном воспоминаниям о детских и юношеских годах жизни и учёбы. 3-я и 4-я части, выделенные в отдельную, вторую книгу этой повести, представляют повествование, основанное на  воспоминаниях о более поздних годах жизни, службы в авиации, работы в Научно–исследовательском институте Министерства обороны и техническом университете. Это воспоминания о более зрелом возрасте, о времени в основном  уже не холостяцкой, а семейной жизни и соответственно более серьёзном отношении и к работе, и к близким мне людям – жене, детям, внуку, о большей ответственности за их судьбы, чем тогда, когда у меня не было подчинённых мне людей, а сам я был холост и мои любовь и забота распространялись только на маму. Это время можно разделить на два резко различающихся периода: до 1989-го года и после него.1989-й год–год окончания моей службы в армии и связанного с ним привыкания к новой работе, новому коллективу с другим микроклиматом в отношениях между его членами, к новому образу жизни. Трудности этого переходного периода усугубились тем, что на него наложилось время бурных перемен в жизни общества, приведших к изменению не только микроклимата во всех коллективах, но и к смене общественного строя в стране и, как следствие, к изменению всех духовных ценностей, жизненных ориентиров, принципов и идеалов, причём не в лучшую сторону. Это, естественно, не могло не сказаться на моём негативном  отношении и к отдельным сотрудникам, и к определённым группам людей, и к некоторой части общества в целом, выразившемся в использовании, порой с горечью, во 2-й книге, особенно в стихах и в последней 8-й главе не только иронии, но  даже сарказма. Об  этом  уже  упоминалось  в предисловии   к 1-й книге. Поскольку оно было достаточно пространным, считаю возможным здесь ограничиться акцентацией внимания на несколько иную направленность воспоминаний в этой книге, а также несколькими выдержками, цитатами и отрывками из песен, изречений и стихотворений, дающих общее ориентировочное представление о характере службы и работы автора, об его отношении к сослуживцам, товарищам, близким и к временам, в которых довелось жить.
   Мы летели, плавно сели,
Присылайте запчастя:
Элероны, ланжероны,
Фюзеляж и плоскостя.
             Земля крутится, земля вертится,
 А самолёт взлетит, куда он денется.
                Частушки
               Выйдет в незнакомый мир, ступая по-хозяйски,
В общем-то зелёный, молодой народ.
               
                ***
Сделать нам предстоит
Больше, чем сделано.
Кто же там говорит:
              “Молодо–зелено”?
                Из популярных песен 60-х годов
                ***
Я вам не скажу о цели в целом,
Цель была уж очень велика.
Не смотрел за целью и прицелом,
Но зато попал наверняка.

Мы летим, ковыляем во мгле,
Мы к родной подлетаем земле.
Бак пробит, хвост горит, но машина летит
На честном слове и на одном крыле.
                Из шуточных застольных песен лётчиков
                ***
Я люблю тебя, жизнь,
И надеюсь, что это взаимно.
            Из любимой песни погибших лётчиков
                Алексея Гандрабуры и Сергея Карчевского
                ***   
Пусть голова твоя седа,
Как белоснежный цвет акации.
Душа всё так же молода,
              Как в годы службы в авиации.
                Из юбилейного поздравления авиационному механику
                старшине запаса Васильеву Валентину Ивановичу   
                ***   
    В науке нет широкой столбовой дороги…
               К. Маркс
                ***
              Наука – дева старая
Не блещет красотой:
В морщинах вся, усталая
И с лысой головой.
                Из пародии на “Гимн науке”
     ***
             Тот, кто умеет, делает,
             Тот, кто не умеет, учит.
                Бернард Шоу
                ***
Университет–не НИИ, но и там кое-чему учат
                Афоризм
                ***
Издалека видать наверняка,
Издалека мы видим дурака
И умного порою шлём подальше,
Чтоб разглядеть его издалека.
                ***
Под вечер ветры буйные проснулись,
Дома стояли, горестно сутулясь.
О гибкости и стройности своей
Шумел камыш, когда деревья гнулись.
                Подражание О. Хайям
              Жизнь такова, какова она есть
              И больше ни какова.
                Из юмора оптимиста
                ***
Ценность  жизни  измеряется  тем,  за   что  ты  готов  ею заплатить. Когда не за что умирать, не для чего и жить.
   М. Веллер
          ***
        Когда рыбаков застигает шторм в море, одни бросают вёсла, ложатся на дно баркаса, и их разбивает о скалы.   Другие упорно налегают на вёсла,  гребут навстречу ветру, наперекор буре, и они побеждают.               
                Б. Полевой
                ***
            Не жалейте своей доброты и участья,
            Даже если за всё  вам усмешка в ответ
                А. Дементьев
                ***
Я люблю тебя так оттого,
Что из пошлых и гордых собою
Не напомнишь ты мне никого
Откровенной и чистой душою.
          А.Н. Апухтин
                ***
Я искал тебя смолоду,
Ещё робкий, не смелый,
Фальшь, подделку от золота
Отличать не умел я.
                ***
Мне не свойственно было позёрство,
Чтоб эффектней себя подать,
И тем более резонёрство,
 Чтоб кого–то учить–поучать.

Не судил– не рядил друзей я,
На показ не гордился собой,
Был достаточно строг к себе я
И доволен своей судьбой.
                ***               
А случись вновь горлопанствовать,
Снова будут глотку драть
Кто за дурня, кто за пьяницу.
Что с калек безмозглых взять?
                ***
На кризисе нажились все зурабы,
С ухмылкой потирает руки греф,
Жиреют кудрины, “завхозы” и “завлабы”,
И спит, как сытый кот, КП РФ.
                ***
Ах, какие мы стали свободные:
Прёт свобода из нас, так и прёт!
Так в беде лебедою бесплодною
Зарастает любой огород.
                ***
Ах ты, доля, злая доля
Депутата достаёт:
По своей, по доброй воле
Щучить собственный народ!
                ***
Пережили культ личности,
И застой миновал,
Но теперь культ наличности
Нас совсем доконал.
                ***
И не боимся мы ничуточку
Своих решений опрометчивых.
Остановиться б на минуточку,
Не делать глупостей доверчивых.
                ***
               Как стремительно меняются привычки,
Образ жизни, цели и кумиры:
К душам просто подобрать отмычки,
Если поменять ориентиры.
                ***
Исчерпали мы лимит на революции,
Утверждают конформисты-соглашатели.
Нам, зомбированным и с мозгами куцыми,
Жить инстинктом “суверенной”демократии.
                ***
А ведь были когда-то светлы
Наши помыслы и идеалы.
Эх, какие мы были ослы,
Что надежд своих не оправдали.
                ***
Если б юность была и добра, и разумна,
И как зрелость умела, и как старость мудра!
Но проводим мы лучшие годы бездумно,
А потом–в мир иной собираться пора.
                ***
Вспоминайте меня обязательно,
Не жалейте хвалебных фраз.
И за то вам буду признателен
И спасибо скажу не раз.
                ***
Когда настанет время уходить,
Пусть ваша жизнь не станет много горше.
Я многое успел за жизнь свершить
И вам желаю сделать ещё больше.
               
   Автор. Попурри из цикла стихов “Последнее ассорти”

Часть 3. ГАРНИЗОННАЯ МОЛОДОСТЬ

Глава 5. Молодость– недостаток, который быстро проходит
Севастлейка Горьковской области. Центр по переучиванию лётчиков на новую технику. 1959–1960 г.г.

1. Прибытие к месту новой службы. “Здравия желаю, товарищ начальник…”

Месячный отпуск после окончания академии прошёл буднично, однообразно и скучно. Может быть, как раз поэтому ничего и не запомнилось кроме томительной неудовлетворённости в этом последнем месяце перед отбытием к месту новой, теперь уже настоящей службы в авиации. Обстановка в доме не располагала к веселью. Брат Алексей, год назад женившийся, начал строить себе дом, занимался этим после основной работы, тоже тяжёлой, физической, поэтому всегда был усталый, не выспавшийся и раздражительный. Сестра Ольга с невесткой Татьяной не питали друг к другу тёплых чувств, а даже наоборот, а мама чувствовала себя среди них лишней и находила единственное утешение во мне, просила побольше уделять ей внимания, быть с ней подольше, хотя и так я почти никогда и никуда не уходил из дома. Так и прошёл этот месяц, для меня показавшийся очень долгим, а для мамы–быстро пролетевшим в каждодневном ожидании скорой разлуки со мной. Она высказала было робкое пожелание, что хорошо бы снова поехать со мной, но и сама понимала, что нельзя ехать в неизвестность, не зная, что меня ждёт на новом месте. Немного утешилась тем, что, когда я устроюсь с жильём, освоюсь с работой, то Оля снова сможет её привезти ко мне на жительство, как потом и оказалось. На том и порешили.  И вот, собрав нехитрые пожитки в чемодан, я налегке, ничем не обременённый, отправился в новую жизнь. Путь мой пролегал до станции Навашино Горьковской области с пересадкой в Москве. Прибыл я туда мартовским утром и к своему  удивлению увидел, что меня встречают. Меня удивило даже не столько то, как в части, куда я должен был прибыть, вычислили не только день моего приезда (это мог знать “вербовщик”, “сватавший” меня при распределении в академии), но и поезд, которым я приеду. Ещё больше я удивился, когда подошедший встречающий меня, лейтенанта, офицер оказался капитаном, при том странно одетым: при погонах на меховой армейской куртке, но в тёплых ватных штанах, в меховых варежках и в шапке с отогнутыми ушами, несмотря на то, что мартовские морозы пошли на спад.  Удивление следовало одно за другим: не дойдя двух шагов, странный капитан принял полушутя–полусерьёзно стойку “смирно“, отдал, не снимая варежки, честь и отрапортовал: “Здравия желаю, товарищ начальник. Капитан Баранник прибыл для сопровождения вас к месту службы “. Оказалось, что это начальник группы регламентных работ по электроспецоборудованию, на должность которого меня назначили, а его перевели с понижением на должность старшего техника в моё подчинение, поскольку у него не было высшего образования. Когда он мне это сообщил, меня такая новость и смутила и огорчила. Мало радости приехать на “тёплое” ещё место, которое занимал опытный, технически грамотный специалист, к тому же на 16 лет тебя старше, бывший фронтовик и более того иметь такого человека в подчинении. Я мог ожидать, что он ко мне будет плохо относиться, вместо оказания помощи на первых порах, пока я не приобрету необходимый опыт, будет подшучивать над возможными моими ошибками, оплошностями и “ставить палки в колёса“. Но Василий Фёдорович (так звали капитана) оказался мудрым и глубоко порядочным человеком. Он понимал, что моей вины в его понижении нет, а всё дело в политике, начатой Хрущёвым,– резком сокращении армии (на 1200, а затем на 600 тысяч человек) и в 1-ю очередь за счёт “стариков”, не имеющих высшего образования, с заменой их молодёжью, выпускниками академий и высших инженерных училищ. А свой странный вид он объяснил радикулитом. После нескольких не удачных попыток взять у меня чемодан он повёл меня к машине, стоявшей за станцией. За рулём грузовика сидел солдат опрятного вида, одетый строго по форме, который при нашем появлении вышел из машины, отдал честь и погрузил мой чемодан в кузов, после чего, получив разрешение ехать, повёз нас по разбитой и разъезженной лесной дороге. Благо, что ещё не началась оттепель, и мы нигде не забуксовали, да и ехать было не далеко. Здесь уместно будет сказать о расположении аэродрома, куда мы направлялись. По этому поводу шутили, что его расположение определил кто-то из больших начальников, которые, как известно, что малые дети, только с большими “игрушками”, следующим не затейливым способом. При решении вопроса о месте строительства он нашёл на карте Горьковской области 3 города, расположенные в вершинах равностороннего треугольника со сторонами длиной примерно в 20 километров, – это Кулебаки, Выкса, Навашино, взял в руки циркуль и, с его помощью определив, как учили в школе на уроках геометрии, центр этого треугольника, равноудалённый от всех трёх городов, повелел строить аэродром  именно здесь. Рядом оказалась деревня Саваслейка дворов на 50, обозначенная только на мелкомасштабной карте Горьковской области, но сам воинский городок, возникший параллельно со строительством аэродрома, получил почему-то название несколько иное: Севастлейка, может быть, опять же по воле  того же большого начальника, которому такое название показалось более благозвучным, созвучным с гордым именем Севастополь, нежели производное от имени какого-то Саввы. Деревня Саваслейка, расположенная километрах в пяти от станции Навашино, находилась на пути нашего следования. Возле одного из домов мы остановились, и Василий Фёдорович пояснил, что, пока не освободится жильё в военном городке, мне придётся пожить на частной квартире, в частности в этом доме, с хозяйкой которого он предварительно договорился, конечно, если меня устроят условия и удобства. Условия и удобства в деревне были по определению везде одинаковые: печное отопление, вода из колодца, туалет в холодной, не отапливаемой части дома, примыкающей к хлеву, сдаваемая в наём комната–меньшая часть пяти-стенного дома, отапливаемая от общей русской печки. Оплата тоже везде одинаковая, кажется 200 дореформенных хрущёвских рублей. Так что выбирать было не из чего, выбор примерно такой же, как при распределении после окончания академии. Я решил, что здесь, живя в этом доме, смогу приносить пользу Родине не меньше, чем в других домах, и дал своё благословенное согласие. Тут же оставив чемодан на попечение хозяев, я поехал представляться начальству. До военного городка было не более одного километра заснеженного пространства, по весне оказавшегося радующим глаз зелёным полем дружно взошедшей озимой пшеницы. Сам военный городок состоял из нескольких десятков финских деревянных  домов и немного отличался от деревни, разве только тем, что в дальнем конце его возвышались два трёх–этажных или четырёх–этажных кирпичных дома, в одном из которых размещался культурно–бытовой центр: гарнизонный клуб, спортзал, парикмахерская, баня и ещё несколько каких-то заведений жилищно–коммунальной сферы, а в другом располагался учебный центр с классами, оснащёнными тренажёрами, макетами, разобранными самолётами для изучения их материальной части лётчиками и другие учебные пособия. Дальше дорога сворачивала влево и вела непосредственно к войсковой части: к аэродрому с его инфраструктурой, на котором располагались два истребительных авиационных полка, составлявших основу Центра по переучиванию лётчиков на новую технику. Начальником Центра был генерал–лейтенант Власенков, начальником штаба–генерал–майор Гнездилов, а главным инженером–полковник Буркин, которым меня не представляли по причине моей малой должности, а предстал я вначале перед своим непосредственным начальником,–майором Бересневым Василием Даниловичем, начальником технико–эксплуатационной части (ТЭЧ), которому я и представился, как положено по уставу. Майор оказался весёлым, улыбчивым, молодым ещё человеком лет 30-ти с небольшим, прибывшим сюда на эту должность два года назад после окончания Московской академии имени Жуковского. Был он холостяком, я тогда–тоже, поэтому вскоре  во внеслужебное время у нас установились дружеские отношения и иногда впоследствии мы с ним, а также с другим инженером Кованым Борисом даже выезжали в турне по окрестным городам с целью разнообразия не очень весёлого досуга в городке.. Но в служебное время я строго соблюдал субординацию со своим начальником , особенно в присутствии других начальников и подчинённых и не давал никогда повода для кривотолков. А вышестоящими прямыми начальниками для нас, кроме упомянутых выше генералов и полковника были командир полка подполковник Ошивалов и старший инженер полка старший лейтенант Гребенской, которым и представил меня майор Береснев. В который раз в этот день я был удивлён, на этот раз тем, что подполковничью должность заместителя командира полка по инженерно–авиационной службе занимает старший лейтенант, офицер в воинском звании на 3 ступени ниже и ему подчиняется майор. Но ещё больше я был вскорости удивлён, когда Гребенской, правда, будучи уже в звании капитана был назначен на полковничью должность главным инженером Центра вместо ушедшего в запас полковника Буркина. Но такова была в то время кадровая ситуация–был взят курс на омоложение армии и ускоренное продвижение на инженерные должности, включая и высшие, молодых офицеров с высшим образованием. Естественно, что практики–технари были не довольны, предрекали, что мы, молодые, не справимся, завалим лётную подготовку в виду отсутствия должного опыта практической работы и даже из-за этого увеличится число аварий и катастроф. Молодые же со свойственной молодости решительностью и уверенностью в своих силах уповали на свои знания и имеющийся опыт практической работы на стажировках и говорили, что не боги горшки обжигают и они справятся с трудностями не хуже “стариков”. В большинстве случаев так и оказалось: техника к полётам готовилась не хуже,  чем раньше, аварийность не повысилась и срывы плановых таблиц полётов из-за технических неисправностей оборудования были крайне редки. После представления руководству майор Береснев отправился со мной в группу регламентных работ, чтобы представить мне личный состав, с которым мне предстояло работать. После короткого напутствия и пожелания успешной работы мне и моим подчинённым он отправился по своим делам, а я остался ещё в  группе, чтобы познакомиться поближе с людьми, проверочным оборудованием и документацией. За этими занятиями день прошёл не заметно и закончился у Василия Фёдоровича дома дегустацией отличных коньяков различных марок, большим любителем которых он являлся. После этого он проводил меня до моего жилища, предупредительно пожелав хороших снов на новом месте, не преминув назвать меня в который раз “товарищем начальником”. Так прошёл 1-й день моей службы в авиации. Засыпал я с мыслью, что день грядущий мне готовит.

2. Первые шаги в авиации. С самолётом на “ты”

И началась новая жизнь. Каждое утро меня встречал Василий Фёдорович командой “смирно” и словами: “Товарищ начальник, группа занимается проведением регламентных работ…” или “…занимается учёбой согласно плану…” Я говорил “Вольно”, здоровался с ним и с теми, кто находился в это время в рабочем помещении. Группа состояла, кроме Баранника, из старшего техника старшего лейтенанта Яковлева, лет 35-ти, техника старшины сверхсрочной службы Станченкова, добродушного, слегка застенчивого мужчины лет 45-ти с лысиной во всю голову и улыбкой почти до ушей, а также двух младших сержантов, закончивших школу младших авиационных специалистов, очень хороших, технически грамотных, трудолюбивых и дисциплинированных ребят и не менее привлекательных, старательных и заслуживающих всяческих похвал  6-ти рядовых солдат, осваивающих технику под руководством сержантов и техников. К сожалению, не запомнил их фамилий, имён и мест рождения, хотя с каждым из них беседовал по душам и до сих пор помню, хотя и смутно лица большинства из них, тем более, что были они со мной почти ровесники, всего на 2-3 года моложе. Получилось, как в одном из стихотворений К. Симонова: “Из тысяч лиц узнал бы я мальчишку, а как зовут, забыл его спросить”. Никакой дедовщины тогда не только не было, но даже и слыхом не слыхивали о таком явлении, и даже слов таких, как “дед”, в употреблении не было. Называли молодых солдат салагами, но это звучало не оскорбительно, а как констатация того, что они ещё не овладели мастерством специалиста по эксплуатации и ремонту сложной авиационной техники. При этом старательно учили их, как правильно  проводить положенные проверки, находить неисправности и устранять их. “Салаги” отвечали на это такой же старательностью и не обижались, если им говорили: “ну, ты и в самом деле ещё салага”, когда у тех что-нибудь не ладилось, и приходилось “мастерам” не только контролировать, но и самим браться за инструмент. Скорее всего, такие примерные, заслуживающие всяческого поощрения отношения среди солдат объяснялись сознанием их ответственности за свою работу, от качества которой зависела судьба самолётов и даже жизнь лётчиков. Может быть, это было только в авиации, но мы ничего не слышали о дедовщине и в других Видах вооружённых силах и родах войск. И опять же, чем объяснить, что сейчас дедовщина и в авиации находит питательную среду. Так что, пожалуй, дело было не только в специфике службы в авиации, а объяснение отсутствия дедовщины следовало искать в более глубоких социально–общественных причинах, которые можно отчасти охарактеризовать не подлежащим сомнению утверждением, что армия–это слепок общества: каковы нравы и мораль в обществе, таковы и порядки в армии. Но и на общем благополучном фоне с дисциплиной и порядком в войсках в целом доставшаяся мне группа выделялась в лучшую сторону своим благотворным микроклиматом в коллективе, и заслуга в этом исключительно Василия Фёдоровича.
Поэтому, когда меня через год перевели с повышением к новому месту службы, я был очень доволен, что его восстановили в должности начальника группы регламентных работ, и на этой должности он дослужил 1 год до выхода в запас и после этого обосновался в городе Подольске. Я с ним несколько лет обменивался поздравительными открытками, один раз даже посетил его в его холостяцкой квартире (он так и не женился) отведал с ним его любимого коньяку, повспоминали совместную службу и общих знакомых и засиделись чуть ли не до утра. А потом больше так и не довелось свидеться, ни я к нему больше не собрался приехать из-за семейных забот с малыми детьми, ни он ко мне не приехал, вероятно из-за врождённой стеснительности, боязни доставить хлопоты и неудобства семейному человеку. Да и переписка как-то, становясь всё реже, как иногда бывает, оборвалась, а потом от кого-то из случайно встреченных знакомых однополчан услышал, что Василий Фёдорович приказал нам всем долго жить, и я себя корил тогда что надо было бы к нему заехать проститься, но в последних его открытках не то, что жалоб, даже намёка не было на ухудшение здоровья, и это меня хоть как-то утешало. От того же однополчанина узнал о преждевременной кончине другого своего хорошего товарища, бывшего начальника Василия Даниловича. Он тоже дослужил до пенсии, получил звание подполковника и тоже, как и Василий Фёдорович не сумел или не захотел жениться, что и послужило, возможно, косвенной причиной его ранней смерти: угорел вместе со своей временной возлюбленной в её деревенском доме из-за рано закрытой задвижки в печной трубе при не прогоревших углях. Обоих было очень жаль, таких абсолютно разных по характеру, привычкам, отношению к жизни, но одинаково порядочных, честных, добрых, отзывчивых и справедливых.
Но тогда в те мартовские дни 1959-го года ничего этого мне было неведомо, всё было внове, интересно и притягательно. На службу я шёл с интересом и даже с нетерпением, иногда даже задерживался после окончания рабочего дня, если не удавалось завершить обнаружение неисправности или был какой-либо интересный случай повторяющегося отказа. А вообще-то первые два месяца я занимался в основном изучением самолётного оборудования, приборов для его проверки, наблюдением за работой техников и механиков, передоверив контроль за качеством работ на Василия Фёдоровича, не без основания полагая, что так будет правильней, пока не наберусь достаточно опыта и специальных знаний. Моё положение осложнялось тем, что нас готовили к эксплуатации бомбардировщиков в дальней авиации ВВС, и потому я не имел опыта стажировки на истребителях. К тому же здесь, в Центре обучение велось на самолётах Миг–19, которые были намного сложнее в эксплуатации, чем их предшественники Миг–15 и Миг– 17. Но мне помогло то, что личный состав подчинённой мне группы состоял из грамотных опытных техников и механиков, доброжелательно ко мне настроенных и помогавших мне на первых порах в доскональном изучении самолётного электрического и приборного оборудования. А лучшего места для этих целей, чем группа регламентных работ, нигде не найти, так как во время их проведения проверяются все электрические цепи, соединяющие приборы и агрегаты, и технические параметры последних. Всё это делается с использованием выполненных самими специалистами группы рабочих схем, на которых отмечены номера клемм штепсельных разъёмов электрических жгутов, соединяющих приборы и агрегаты. Это позволяет производить целенаправленную “прозвонку” электроцепей при поиске неисправностей. В дальнейшем эта “школа” мне очень пригодилась в должности инженера полка, особенно на первых порах, когда некоторые подчинённые мне техники пытались проверить мою “подкованность” и практические навыки, задавая каверзные вопросы типа: ”Товарищ инженер, не подскажете, почему автоматический регулятор усилий не переходит на малое плечо”. На это я отвечал, не задумываясь, что надо сделать то-то и то-то, например, отвинтить штепсельный разъём №… в таком-то отсеке и прозвонить цепь до регулятора с клеммы №…, так как все электрические схемы я не только имел с собой, но и почти все помнил наизусть. В большинстве случаев неисправность в цепи находилась и устранялась, а если дело было в самом приборе или агрегате, я предлагал его демонтировать, принести в группу регламентных работ и там демонстрировал своё умение работать с контрольной аппаратурой.  После нескольких таких “проверок” меня техниками вопросы прекратились, и уже обращались ко мне с просьбами о реальной помощи в сложных случаях, когда самим долго не удавалось найти неисправность. При этом лукавой хитринки в глазах уже не было, и “товарищ инженер” звучало откровенно уважительно. Кстати о “птичках”, то бишь о принятых в авиации обращениях к начальникам. Если воинское звание офицера или генерала было ниже, чем соответствующее занимаемой должности, то обращались по должности, например, обращение ко мне “товарищ начальник”, так удивившее меня вначале, было не панибратской шуткой, а выражением уважения лейтенанту, прибывшему на капитанскую должность, а обращение “товарищ инженер” подчёркивало весомость старшего лейтенанта, занимавшего майорскую должность. По той же причине к капитанам–командирам эскадрилий, штатная должность которых была майорская, принято было обращаться “товарищ командир”. Так же обращались к командиру полка в звании подполковника, а к полковнику в генеральской должности командующего авиацией корпуса–“товарищ командующий”. Обычно, даже когда фактическое воинское звание становилось таким же, как и звание по должности, подчинённые по привычке продолжали обращаться, как и раньше: “товарищ командир” или “товарищ командующий”, и начальникам это больше нравилось, во всяком случае никто из них ни разу не сделал замечание за обращение не по уставу.
Такая спокойная безбедная служба, больше похожая на стажировку в академии, продолжалась месяца три. Я чувствовал себя всё более уверенно, почти что на “ты” с самолётом, когда произошло событие, предъявившее мне своеобразный экзамен на зрелость и давшее возможность проверить мои академические знания и полученные в полку практические навыки на деле, причём деле серьёзном и ответственном. Однажды  в один не очень прекрасный июньский или июльский день не удачно приземлился самолёт, на “брюхо”, и его прибуксировали к нам для ремонта. Мне же предстояло узнать, полностью ли я на “ты” с самолётом, или я ещё  “академик–теоретик”, иначе, говоря иронично, “теорик”.

3. Кто же там говорит “молодо–зелено”?

В Севастлейском Центре переучивали на новую технику не только наших лётчиков, но и лётчиков – “демократов” из бывших стран народной демократии, к описываемому времени социалистических стран, союзниц по Варшавскому договору: Албании, Болгарии, Венгрии, Германии, Польши, Чехословакии. Лучше всех летали и быстрей обучались немцы и поляки, похуже – венгры, болгары, чехи и словаки, а хуже всех–албанцы, имевшие налёт меньше, чем пилоты других стран. Про одного немца говорили, что он даже воевал против нас в конце Великой отечественной войны, летал, по его словам, на разведывательном самолёте, прозванном нами рамой за своё с ней сходство. Но вполне возможно, что он воевал на  бомбардировщике или истребителе, а сам был ассом, сбивавшим наших менее опытных лётчиков. Хотя в конце войны “молодняк” берегли, старались не выпускать в бой, когда в небе были немецкие ассы, а поднимать против них  одних “стариков”, но всякое могло быть, к тому же были потери у нас и среди наших ассов – на войне как на войне.
Эта тактика сберегла жизни многим 18–19-ти–летним ребятам, но они не понимали этого и обижались, что им не дают показать себя в бою, а война вот-вот закончится, и им не удастся сбить ни одного фашиста. С одним из таких обиженных, подполковником Сюткиным, Алексеем Самуиловичем, бывшим лётчиком, мне довелось работать в одном управлении в НИИ–2МО. Прошло после войны уже около 40 лет, а он, умный и во всех отношениях хороший человек, всё ещё таил обиду и жаловался мне на своих фронтовых командиров, которые почти наверняка уберегли его от геройской, а может быть, и бесславной обидной гибели в первом же бою, за то, что из-за них он не считался участником боевых действий и лишился каких-то небольших льгот, хотя и успел попасть на фронт в действующую армию в апреле 1945-го года.
Но теперь все они были наши друзья, и старое немцам не припоминали, тем более что программу переучивания они осваивали успешнее других. Албанцы против нас вроде не воевали, но зато хлопот они доставляли больше других и лётчикам–инструкторам, и преподавателям в учебном центре, и инженерно–техническому составу, делая замечания о неправильной работе того или иного оборудования или даже его отказе, тогда как на поверку оно оказывалось исправным, а работало “неправильно” из-за неграмотного, неумелого использования его в воздухе. И вот один из них забыл перед посадкой выпустить шасси. Ему по странному стечению обстоятельств не смогли или не успели подсказать, что он их не выпустил, хотя по инструкции он должен был после 4-го разворота доложить руководителю полётов, что выпустил посадочные закрылки, тормозные щитки и шасси. Возможно, он и доложил, но нажал не на те рычаги и кнопки, а на сигнализацию, что шасси не выпущены не обратил внимания. Так или иначе, но посадка получилась на “брюхо”. Я этот впечатляющий момент не видел, так как по роду своей работы находился вне зоны видимости взлётно-посадочной полосы, но те, кто наблюдал эту картину, рассказывали, что зрелище было феерическим: искры сыпались из-под фюзеляжа самолёта, как от огромного бенгальского огня в разные стороны на несколько метров, а самым удивительным было то, что самолёт не взорвался, так как лётчик умудрился, не контролируя расход  топлива, выработать всё горючее и тем самым своей безответственной безграмотностью и безалаберностью спас свою жизнь и самолёт от полного разрушения. Всё же осознав возможность взрыва, он не дожидаясь, пока самолёт остановится полностью, открыл фонарь, вылез из кабины на плоскость самолёта, спрыгнул с неё ещё на большой скорости, исхитрился не попасть под стабилизатор, не покалечиться при падении на бетон и побежал, прихрамывая, подальше от самолёта. Отчислили ли его из Центра, не знаю, ибо после того,  как привезли  “творение рук его” к нам на восстановление, мы работали от рассвета до заката, и было уже не до узнавания “новостей”.
Об аналогичном случае, когда техническая неграмотность лётчика предотвратила аварию, а возможно и  катастрофу, рассказывали мне, когда я проходил стажировку на самолёте Ил–28. На нём для аварийного покидания самолёта штурманом надо было открыть люк поворотом специального рычага вроде штурвальчика в определённую сторону. В одном из полётов командир  никак не мог выпустить шасси и дал команду штурману покинуть самолёт, а тот, получив команду на покидание самолёта, никак не мог открыть люк, так как пытался повернуть рычаг в другую сторону. В результате этого лётчик, вырабатывая топливо для вынужденной посадки на “брюхо”, стал пытаться ещё и ещё раз выпустить шасси, придавая самолёту вертикальное ускорение, чтобы открыть замки, удерживающие шасси в убранном положении, и это ему, в конце концов удалось. Шасси вышли из люков, самолёт благополучно приземлился, и инженерам и техникам не пришлось с ним возиться.
А нам, бедолагам, не повезло. Двойная, если не тройная ошибка пилота албанца, возможно, спасла ему жизнь, но не предотвратила аварию. В довершение всех бед  нам прислали нарочным не тот электрический жгут, пролегающий по днищу фюзеляжа и обеспечивающий электрическую связь всех  агрегатов управления самолётом и систем жизнеобеспечения пилота. Пострадал самолёт скоростной–Миг–19С, а жгут прислали с завода для самолёта–ночного перехватчика Миг–19ПМ, оснащённого радиолокационным прицелом. Естественно, что многие провода в этом жгуте оказались лишними, некоторых не хватало, а некоторые провода подходили не к тем клеммам штепсельных разъёмов. Дело ещё осложнялось тем, что за несколько дней до этого ушли в отпуск Баранник и Станченков, один из младших сержантов поранил ногу и попал в лазарет, и остался со мной только техник Яковлев, специалист по приборам, в меньшей мере разбирающийся в электрических цепях. Я вначале заколебался, браться ли за работу или отказаться, сославшись на то, что такую работу должны выполнять на ремонтном заводе. Но инженер полка по электроспецоборудованию майор Иванов, внешне очень похожий по моим более поздним воспоминаниям на 40-летнего певца Льва Лещенко, только с задубелой от мороза, ветра и солнца кожей лица, стал меня уговаривать начинать ремонт самим, своими силами, упирая на то, что я закончил академию и должен подтвердить свои знания и умение на практике. А сам он был без высшего образования и до сих пор удерживался на инженерной должности благодаря своей настырности, пронырливости, умению показать себя перед начальством, обладанию при этом не плохими организаторскими способностями. Этого у него было не отнять, и подтверждением тому является хотя бы то, что смог он и меня уговорить, и начальству ублажить, организовав восстановление самолёта на месте в краткие сроки.
А лет через 10 мне довелось встречаться по работе с другим человеком, очень похожим  на Иванова не только внешне, но и по умению уговаривать, убеждать собеседника или даже “обхаживать” какого-нибудь не согласного с его мнением члена комиссии, чтобы склонить его на свою сторону. Это был человек совсем другого статуса, главный конструктор одного из крупных проектов военной системы, доктор технических наук, профессор Володин Сергей Васильевич, а поди ж ты, был схож по манере действовать и руководить с человеком совсем другой ипостаси. Но может быть, так и должно быть, чтобы быть успешным. Надеюсь, что каламбур получился не очень неудачным.
Так или иначе, но, как я теперь понимаю, у майора Иванова был беспроигрышный расчёт: если я “запорю” самолёт и его придётся всё равно отправлять в ремонт, то я буду не конкурент на его место ещё несколько лет, как раз до его выхода в запас,– мол рано ему ещё быть инженером полка, молодо–зелено он ещё. А если я справлюсь с этой работой, то ему легче будет  “сплавить ” меня на повышение как ценного специалиста в другое более престижное место, что впоследствии и произошло. Короче говоря, он сыграл на моём самолюбии, разыграл меня как ребёнка на “слабо тебе”, а я повёлся и взялся за почти безнадёжное дело, даже не настояв на том, чтобы прислали новый жгут. Но меня торопили, мол сейчас таких жгутов нет, а пока дождёмся, самолёт всё лето простоит разбитый, и сорвётся план лётной подготовки. Вот в этом я был молодо–зелено, не понимал, что мне вешают лапшу на уши, что просто командование полка и Центра не хотело выносить сор из избы и пополнять список серьёзных аварий и катастроф. А я “купился” на эту подначку и приступил к ремонту самолёта с одним техником и двумя механиками, не ведая, какими сложностями и опасностями грозит это предприятие.

4. Самолёт взлетит, куда он денется
 
 А сложности и трудности возникли с самого начала. При детальном сравнении  электрических схем от самолётов Миг–19С и Миг–19ПМ оказалось, что несоответствий между ними намного больше, чем казалось и можно было предположить на 1-й взгляд. Проверять визуально, прозванивать и приводить в соответствие перепайкой,  удлинением и укорачиванием приходилось почти каждый провод из нескольких десятков, проложенных в жгуте. В результате такой кропотливой работы, длившейся больше недели, был создан фактически новый жгут, который должен был подойти вместо “покалеченного” при трении о бетон “родного” жгута, на что он, бедный, ну никак не мог быть рассчитан. Для проверки самолёт был вывезен на специальное место для контроля работы двигателей, удалённое от стоянки других самолётов. Майор Иванов на проверку не прибыл, сославшись на какое-то своё срочное дело, а на самом деле, наверно, не верил в успех нашего общего дела и не хотел разделять со мной ответственность за вероятную неудачу. Мне же отступать было некуда, и я хотел закончить так или иначе это мероприятие. Я уповал на то, что нигде не ошиблись и не “закоротили”, не выведем из строя при проверке многие приборы. Но на всякий случай с большой осторожностью включал и выключал по очереди каждый из них, имея наготове огнетушитель. И только после этого, убедившись в том, что мы нигде грубо не “напортачили”, остальные специалисты группы провели проверку всего электрического и приборного оборудования, как положено в полном объёме. Мы все обрадовались и чуть ли не хлопали в ладоши, особенно механик и солдаты-первогодки, для которых выполненная с их участием работа представлялась маленьким чудом. Но не долги были радости.
 Пришла очередь службе вооружения проверять своё оборудование, электрические цепи которого были хотя и в меньшей степени, чем наши, тоже повреждены и подвергались восстановлению. В кабину по стремянке бодро поднялся инженер по вооружению Пономарёв Юрий Петрович, в своей манере отпустил несколько шуточек, сдобренных интеллигентным не злобным матерком, бытующим до сих пор в авиации, после чего стал проверять  работу управления стрельбой пушек, системой катапультирования и выпуском тормозного парашюта. Проверка подходила к концу, но когда он включил фотокинопулемёт, из кабины густо повалил едкий дым. Обычно флегматичный Юрий Петрович в считанные мгновения превратился в экзальтированного чертыхающегося холерика и уже с не интеллигентным, а трёхэтажным матом выскочил из кабины, чуть не скатившись кувырком по стремянке, но не забыв выключить тумблёры, вызвавшие короткое замыкание и маленький пожар в кабине. К счастью это была единственная ошибка, допущенная то ли нами, то ли вооружейниками, передоверившимися нам. Причину мы совместно с ними обнаружили быстро и, на следующий день устранив её, провели проверку абсолютно всех систем без каких бы то ни было отклонений. А ещё через неделю после тщательной проверки специально созданной комиссией наш самолёт взлетел и успешно выполнил все контрольные задания, после чего летал наравне с другими самолётами согласно планам лётной подготовки.
Но это была лишь надводная часть айсберга опасностей, которые поджидали нас, в 1-ю очередь меня, как ответственного за проведение восстановительных работ, подпись которого давала разрешение на взлёт самолёта. И вот тогда только до меня дошло, какую ответственность я взял на себя. По сути дела для меня этот самолёт представлял мину замедленного действия, которая могла взорваться в любом полёте из-за, возможно, не сразу проявившейся некачественной пайки проводов или какой–либо другой допущенной нами оплошности. И хорошо, если это не приведёт хотя ба и косвенно к серьёзной аварии или даже к катастрофе. А ведь может быть и так, что самолёт разобьётся совсем не по нашей вине, но одной из главных причин могут посчитать отказ оборудования из-за не качественно выполненного нами ремонта. И единственной наградой за мою самоотверженную глупость стало хотя и не досрочное, но почти день в день с установленным сроком присвоение очередного воинского звания старший лейтенант.
Поэтому, когда через полгода меня перевели в другой полк, в Пермь на повышение, я был рад, что расстаюсь со своим детищем, что теперь ответственность за его судьбу будут нести другие лица, выпускающие его в полёт. Но другие были не такие простаки, как я, и ещё через полгода вслед за мной к нам в полк в качестве “подарка” пригнали моего “крестника”, только сменив ему бортовой номер с 19-го на 23-й, но я то его узнал сразу по столь знакомому мне виду, а не только по документации. С тех пор я уделял ему особое внимание сам и предупредил техников об его сложной “биографии” и проведенной с его “сосудами” операции, чтобы и они повнимательнее его проверяли, но всё равно на душе было не спокойно. А он летал, как ни в чём не бывало, и даже не было на нём ни одного отказа в воздухе до тех пор, пока…Но об этом интересном и благополучно закончившемся эпизоде лучше рассказать потом, попозже.
Пока же всё шло хорошо. Слух обо мне прошёл по всей стоянке нашей, и знал теперь меня всяк сущий в ней технарь. Некоторые из них по дороге к своим самолётам на стоянке заворачивали к нам и глазели на нашу работу, как любят глазеть на улице многие мужики на работу совсем не диковинного механизма: экскаватора или трактора. Припомните, всегда остановятся человека 3 или 4 (и никогда ни одной женщины) и могут наблюдать минут 5, а то и больше, прежде, чем отправиться дальше по своим делам, для некоторых срочным, судя по тому, как быстрым шагом они навёрстывают упущенное время. А техник нашего разбитого самолёта, кажется, по фамилии Зиганшин, или чем-то похожей на фамилию одного из 4–х матросов, героически дрейфовавших на оторвавшейся в шторм  барже без воды и пищи в течение нескольких недель, приходил и уходил с нами, пытаясь чем-то помочь своим коллегам из группы регламентных работ по самолёту и двигателю, у которых дел было тоже невпроворот: выровнять, где можно, а где нельзя,–сделать вместо покорёженных новые лючки и люки днища фюзеляжа и плоскостей и смонтировать их со всеми перегородками, ланжеронами и другими элементами конструкции, обеспечивающими её прочность. При этом приходилось проводить и клёпочные работы, и всё это не в условиях приспособленного к таким работам ремонтного завода, а в полевых условиях под открытым небом. Благо, что была не зима с 30-ти–градусными морозами, когда пальцы примерзают к металлу, а лето, но 30-ти–градусные жары не намного лучше, пальцы хотя и не примерзают, и не обжигаются до волдырей, но работа под раскалённым самолётом тоже не в радость: через 5 минут бедные механики были все мокрые от пота, да и мне с техником иногда приходилось не только указывать и показывать, какие и как уложить провода, но и самим забираться под самолёт. Поэтому мы не особенно жаловали любопытных зевак и не внимали их советам, разве что во время перекура позволяли себе поболтать с ними, послушать их байки и анекдоты.
Запомнились байки одного из них, техника из батальона аэродромного обслуживания, лейтенанта Жукова, своими мнимыми, а может быть частично и не мнимыми похождениями и историями напомнившего мне моего академического друга Бондаренко. Если верить этому лейтенанту, то был он личностью, “приближённой к императору” в лице маршала Баграмяна, поскольку считался женихом то ли его внучки, то ли племянницы, и потому занимал в его штабе подполковничью должность. Но он не оправдал надежд маршала как жених, то ли был уличён в любвеобильности с кем-то другой, то ли в него безответно влюбилась дочь маршала, а потому впал в опалу и был сослан как лермонтовский Грушницкий в нашу глушь искупать грехи молодости, но вскоре будет прощён, и вот тогда снова взойдёт его звезда, придёт его звёздный час. Мы делали вид , что верим ему и даже сочувствуем, чтобы он рассказал до конца свою небылицу, хотя и понимали всю абсурдность его рассказов.
 Как я сейчас думаю, случай этот хотя и клинический, но не такой уж и уникальный, если вспомнить истории с детьми лейтенанта Шмидта. Да что там ходить далеко в историю, когда несколько лет спустя после описываемых событий к нам в НИИ–2МО поступил якобы по протекции большого начальства капитан 3-го ранга Тихомиров, а вскоре пошёл слушок, что этот большой  начальник не кто иной,, как главком ВМФ адмирал флота Горшков, по совместительству тесть Тихомирова. На вопросы, правда ли это, тот лишь загадочно улыбался, не подтверждая и не опровергая данную информацию. Так он благополучно дорос до капитана 1-го ранга, а когда один из дотошных кадровиков типа Семипядного, упоминавшихся уже в 1-й книге, а может быть и он сам, стал докапываться до истины, оказалось, что всё не правда, но к Тихомирову претензий не могло быть, так как он никого не обманывал, нигде не писал в анкетах о своём высоком родстве и даже устно никому  из начальства не говорил такой неправды. А что болтали, так не писать же ему было опровержение.
Или рассмотреть одну из историй с моим Бондаренко. Когда-то ещё на 2-м или 3-м курсе он похвастался мне, что у него в Москве работает заместителем министра авиационной промышленности дядя или какой–то другой достаточно близкий родственник, точно уж не помню. А вскоре мы вместе с нм оказались в Москве, делая пересадку на другие поезда. Он компостировал билеты до Барановичей, а я – до Краснодара. Поезда наши отправлялись поздно вечером, и я напомнил ему, что у него здесь живут родственники, и не скоротать ли нам время, зайдя к ним, тем паче, что было воскресенье, и они вполне могли быть дома. Я думал, что он их выдумал, но к моему удивлению он ухватился за эту мысль, и через час–другой нас встречали хозяева, он–“простой советский человек”, как пелось в некогда популярной шуточно–иронической песне, она – простая советская домохозяйка, не похожая не только на министерскую жену, но даже на жену директора. Квартира была двухкомнатная, обстановка в ней тоже не походила на министерскую. Но приняли нас радушно, по-русски. После обеда предложили переодеться в штатскую одежду и прогуляться. Футболки и брюки у нас были свои, а вот сапоги, тем более керзовые, никак не подходили к ним. Но радушные хозяева открыли нам нижний ящик шкафа и предложили подобрать себе обувь. День мы провели отлично, и были благодарны “министерской чете” за возможность прогуляться в летний жаркий день в  штатской  одежде. Когда же мы вечером распрощались с ними, я задал своему другу каверзный вопрос: ”Слава, а тебе не кажется, что твой дядя работает действительно в министерстве, но не заместителем министра, а в лучшем случае заместителем какого-нибудь маленького начальника?” И получил такой ответ: “А разве 10 пар обуви”– не свидетельство того, что их обладатель – “заместитель министра”? А помнишь, у начальника целой  железной дороги, где мы обедали, тоже не было богато в квартире, зато какие люди там были, может быть, даже министры?” Не могу сказать, был ли хозяин этой квартиры начальником “целой  железной дороги” и были ли её посетители, “может быть, даже министрами“, но хозяйка её, глава многодетной семьи, представляла собой образец ещё дореволюционного московского гостеприимства времён Гиляровского, с радушием принимавшая всех, кто мог представиться, к примеру, как друг вашего племянника Вовы, приезжавшего к Вам этой весной. Всем в большой  4-комнатной квартире находилось место, а если был большой наплыв гостей, то, по словам одного из них, некоторым запоздавшим стелили на полу, но в крове никому не отказывали. Пример такого русского гостеприимства могу привести и из жизни более близких мне людей: семьи моей будущей тёщи–когда мы с её дочерью поженились и жили у меня, у неё по очереди гостевали и ночевали Валины подруги по институту Аля Вахрушева, Валя Роот, Женя Сергеева, и не просто гостевали, а с превеликим аппетитом поедали хозяйкины борщи, хотя жила та не богато, если не сказать бедно. Меня самого очень гостеприимно принимали ещё в молодые годы в Москве у себя дома Серёжа Колганов со своей миловидной женой Леной, Юра Никольский, Валерий Глоба, в Минске – Эдик Лазаревич со своей хлебосольной симпатичной женой Алёной, уже нас двоих с Серёжей Колгановым.  Вот такие были времена, вот такие встречались люди, приветливые и хлебосольные, не думающие при этом, а что с этого человека можно поиметь, а если нельзя, то и “катись колбаской по Малой Спасской.” Но я опять отвлёкся,”растекаясь мыслью по древу”, а следует закончить воспоминание о Славе Бондаренко
 Может быть, мой друг хотел, чтобы и о нём пошёл слух, что он тоже “особа, приближённая к императору”? Кто знает? Наверно, и “жуковский”  маршал Баграмян на поверку мог на погонах иметь одну большую звезду, но не маршальскую, а поменьше, то есть оказаться всего–навсего майором.
Судьбе довелось сделать так, чтобы я снова встретился с этим Жуковым через 2 года в другом месте, и выслушал его ещё более неправдоподобные рассказы, но об этом позже, когда подойду к повествованию о службе в Перми.
Приходили также и мои коллеги, начальники групп обслуживания в эскадрильях, организовывавшие предполётную и послеполётную подготовку самолётов, но их визиты носили профессиональный характер: что-то советовали, а в чём-то надеялись найти полезное для себя. Все они были зубрами в своём деле, отличными специалистами, хотя и без высшего образования. Это капитаны Матросов, Ходебко, Фролов, Удод. Тогда  же впервые познакомился я и с инженером по специальному электрооборудованию самолётов соседнего, как было принято называть, братского полка, молодым выпускником академии имени Жуковского–Каширским Юрием Алексеевичем, который уже тогда первый мне предрёк скорое выдвижение на должность инженера полка, но не у нас, а в каком-либо другом месте.
Может возникнуть вопрос, зачем я называю по фамилиям, а когда помню, то и по именам и отчествам тех, с кем мне довелось учиться или работать. Для себя я нашёл объяснение этому после прочтения книги Виктора Лихоносова “Мой маленький Париж”, где описываемые действия происходят в городе моего детства и частично юности–Краснодаре. Когда я читал подробное описание мест с названиями знакомых мне улиц, знакомых до мелочей, до отдельных домов, балконов, крылечек и дворов, я живо представлял себе героев книги в конкретной обстановке, как будто я был рядом с ними в то далёкое 100–летней давности время. Внося конкретику и в свои воспоминания вплоть до названия фамилий и имён, я в душе надеюсь, что когда-нибудь мои книги попадут в руки каких-либо родственников или знакомых упоминаемых мной людей, и им будет приятно прочесть о них и, как я при прочтении книги Лихоносова, представить чёткую картину жизни фигурантов моих воспоминаний.
После завершения ремонта жизнь снова возвращалась в обычное почти спокойное русло. Вернулись из отпуска Баранник и Станченков, выздоровел механик, я опять мог позволить себе “передовериться” Василию Фёдоровичу, а самому предаться любимому своему занятию–войне (пардон, войне– это в кинофильме “Фанфан Тюльпан”, а  у нас–углублению своих специальных знаний). Так прошёл один месяц… Прочитав эту фразу, я задумался, что же такое знакомое она мне напоминает, и вспомнил. Это фраза из доброй сказки о докторе Айболите: “Так прошёл ещё один день. Собака Авва сидел на палубе, когда…” Там Авва увидел на горизонте долгожданную землю. В моём же случае аналогичную фразу следовало закончить получением сообщения, что мама без меня совсем заскучала, загрустила, как человек в океане, не видя долго земли, и сестра на днях привезёт её ко мне. Я же был доволен тем, что успел закончить “эпопею” с ремонтом разбитого самолёта и теперь смогу переключиться на обустройство новой жизни, в 1-ю очередь, на получение служебного жилья в военном городке.

5. Снова с мамой. Житейские трудности

“Не пройдёт и полгода…”, – пелось в одной из песен, кажется Высоцкого. Не прошло и полгода, и моя мама , лягушка–путешественница, как любя назвал её я после приезда ко мне в Севастлейку, снова оказалась со мной, и снова, как прежде в Краснодаре и Ленинграде, вместе мы с ней коротали дни, вернее не дни, а вечера и ночи, так как рано утром я уходил на службу, а возвращался только вечером. Здоровья у неё за прошедшие полгода не прибавилось. Поэтому иногда, когда она чувствовала себя особенно не важно, я умудрялся забежать во время обеденного перерыва к ней (к её приезду мне удалось получить жильё в городке поблизости от аэродрома), обходясь без положенного нам обеда в офицерской столовой, заменяя его манной кашкой и творогом, которыми в основном и питалась мама, несмотря на мои попытки приготовить что-либо более существенное. Жильё удалось получить не сразу, пришлось пройти всех малых и   больших начальников, вплоть до начальника штаба Центра генерала Гнездилова. Он милостиво и как-то так, что мне было обидно до слёз (как будто я просил милостыню и мне её дали, но с выговором типа “ходють тут всякие”), разрешил занять одну из не лучших комнат в половине финского дома, фактически в коммунальной квартире, с печным отоплением. Это был, пожалуй, единственный из множества генералов, с которыми мне за долгую службу довелось общаться, о котором у меня осталось не очень хорошее воспоминание, замешанное на обиде. В предоставленной мне квартире 2-ю большую комнату занимали молодожёны Шахтарин– выпускник нашей академии с женой, прибывшие на год раньше. Работал он в учебном центре, видел я его редко, только иногда вечером, а занимался он тем, что в любой компании по поводу и без повода нахваливал своих однокашников  Захарова и Сударикова, прибывших вместе с ним в Севастлейку, в учебный центр. А те в свою очередь при любом удобном случае нахваливали Шахтарина. Походило это на разговоры жилейных пикетов из знаменитого романа Ильфа и Петрова, если только поменять фамилии Чемберлен и Гувер на фамилии наших героев: “Захаров– это голова, Захаров в два счёта с этим разберётся . Шахтарин – тоже голова”. “Судариков? О, это голова, Сударикову палец в рот не клади”…и т.д., и т.п. А вообще-то соседи они были хорошие, спокойные, уважительные, культурные. Лучше, наверно, было не сыскать в городке, и я вскоре забыл свою обиду на “сановного” генерала, что он не выделил мне, как я просил, “четвертушку” финского дома, такую же комнату, но в виде малогабаритной квартиры с отдельной кухней и отдельным входом. Мама тоже не жаловалась на условия жизни, тем более что рядом, в 50-ти метрах был её любимый лес, напоминавший ей её детские годы в селе под Кинешмой. Но всё было замечательно, пока не начался отопительный сезон. А затем ей начало казаться, что печь сильно дымит и у неё от этого разбаливается голова, хотя вела себя печь вполне прилично, как благовоспитанная девица, и только слегка выпускала немного даже не дыма, а дымка, когда её растапливали, пока не раскочегарится. Пришлось уплотнять дверь, чтобы из кухни к нам в комнату не просачивался даже запах дыма, но всё равно мама просила проветривать кухню, что, естественно, не очень нравилось соседям, так как когда выходило тепло из кухни, то охлаждалась и их комната. Если бы была возможность сменить жильё, то мама, наверно, начала бы просить куда-нибудь переехать, несмотря на полученный в Ленинграде урок, когда мы из-за дурно ведущей себя печки попали из огня да в полымя. Но здесь в городке переезжать было некуда, а в деревне условия были ещё хуже, и она это хорошо знала: пару дней по приезде ей пришлось пожить в деревенской избе, пока мне не дали комнату в городке. Утешалась мама тем, что зима когда-то кончится и жила ожиданием лучших времён, наступления весны. Но ожиданиям её не суждено было сбыться, причём по причине ожидаемой, но наступившей раньше, чем мы могли предполагать. Не последнюю роль сыграло здесь моё успешное завершение ремонта разбитого самолёта. И, как и предрекал мне мой коллега из соседнего полка Каширский, ждала меня путь-дорога дальняя и новая жизнь.

6. Новое назначение. Были сборы не долги…
Наш Центр считался вотчиной главкома истребительной авиации ПВО маршала Савицкого. За год моей службы в Севастлейке он дважды прилетал к нам, причём прилетал оба раза неожиданно, и когда в эфире возникал вдруг его позывной “я–дракон”, для всех это было, как гром с ясного неба. Летал он отлично на самолётах всех типов, несмотря на большой для лётчика возраст: 60 лет. Высокий, подтянутый, в лётной куртке, он производил незабываемое впечатление. На одном из совещаний, которое он проводил с руководящим составом Центра в один из своих прилётов, довелось присутствовать и мне, как замещающему инженера полка Иванова, ушедшего в отпуск. Запомнилась его спокойная, без криков и угроз, свойственных некоторым большим начальникам, манера общения с подчинёнными, а ещё то, что при входе в штаб начальник штаба нашего полка подполковник Бондарев спрашивал у всех, есть ли с собой папочка, как ласково он называл папку для бумаг, и поскольку у большинства инженеров и лётчиков их не было, вручал какое-то подобие папки для записей ЦУ (ценных указаний) в выступлениях командования и ЕБЦУ (ещё более ценных указаний) самого главкома. В следующий его прилёт в феврале 1960-го года я на совещании не был приглашён, так как оно проходило с начальниками более высокого уровня, включая командование корпусов и армий ПВО. Но после окончания совещания ко мне в группу пожаловал сам главный инженер авиации 4-й Свердловской армии ПВО по приборному оборудованию подполковник Ветчинкин и после обстоятельной беседы со мной сказал, что сейчас в полку, расположенном в Большом Савино вблизи Перми, есть вакансия инженера полка, а меня очень рекомендовал на повышение майор Иванов, и потому он предлагает мне занять эту должность. Понимая, что 2-й раз мне могут не предложить ничего не только лучшего, но и худшего, я дал согласие, стал ждать приказа о моём переводе и готовиться к переезду. Готовиться к переезду–это, можно сказать, некоторое преувеличение, так как вещей для сбора и упаковки их в чемодан было не много, даже если бы пришлось упаковывать и вещи мамы. Но она, как и после окончания мною академии, трезво рассудила, что ехать сразу со мной на новое место службы по крайней мере не разумно, может пойти во вред моей работе, да и ей будет не на пользу. Решили, как и в Ленинграде, что ей лучше вернуться в Краснодар, а уж когда я получу жильё, освоюсь на новом месте, тогда она сможет снова приехать ко мне. Но оказалось, что это был последний её приезд. Вскоре за ней приехала моя сестра Оля, и они уехали. Там в Краснодаре мама снова захандрила, затосковала по мне. Видно, был я для неё тогда единственной радостью, светом в окошке. Сохранились некоторые из её писем того времени, в которых она выражает ко мне свою безграничную любовь, любовь матери. Вот стихотворная часть одного из них:
Последним–нет, не мне с тобой делиться:
Я всё тебе отдам, мой сын, тебя любя,
Сама готова в посох превратиться,
Чтобы в пути поддерживать тебя.
Моя любовь к ней была, быть может, не такой безраздельной и всепоглощающей, но искренней и по–сыновни нежной и проникновенной.

Где-то там далеко-далеко
Ты, наверно, грустишь обо мне.
Кто так любит, как ты, глубоко,
Дорогая моя, и нежней?

А бывало, порой с тобой
Был и сух, и неласков я.
Ты ж боролась со злой судьбой,
Дорогая, родная моя.

И обиды, и боль свою
Ты могла от других скрывать.
Лишь тебя  я одну люблю,
Незабвенная, милая мать.

Как рассказывала потом Оля, мама ушла в себя, углублённая в какие-то свои мысли, подолгу молча ходила из угла в угол по комнате, забыв про своё больное сердце, позже, летом эти прогулки продолжились в саду, а закончились тем, что она запнулась за что-то, упала и сломала ногу в колене, в месте старого перелома 17-летней давности. Наложили гипс, но ни Алексей, ни Ольга не побеспокоились проверить, правильно ли срослась кость, и вообще срослась ли, а пустили всё на самотёк в надежде, что боли в месте перелома пройдут со временем, отёк тоже спадёт и нога расходится. Но всё это мне предстоит узнать, когда я через несколько месяцев в очередной свой отпуск приеду в Краснодар, ужаснусь виду распухшей ноги, вызову на дом врача–хирурга, но…всё это будет уже слишком поздно: врач скажет, что кости не срослись из-за не правильно наложенного гипса, в местах перелома наросли костные мозоли, которые не дают срастись костям и удалить их можно только под общим наркозом, чего больная может не перенести. А без операции можно только облегчить положение больной, снять отёк, уменьшить боли при поворачивании в постели, что он и сделал. Так и стала мама лежачей больной с атрофированными мышцами ног, фактически парализованных на долгие годы, и не из-за инсульта, а из-за не оказанной своевременно качественной медицинской помощи. Я винил и себя. Но как я мог её взять сразу к себе? Ведь служба–не учёба в академии: и дежурства, и боевые тревоги, и ночные полёты. И, главное, мне обещали на первых порах только место в общежитии, и я знал, что никто меня сразу не обеспечит жильём для проживания с мамой. А снова начинать квартирную эпопею…? Если бы, конечно, знать всё наперёд! Возможно, что решился бы и на безрассудный на 1-й взгляд шаг. Но разве можно было предположить, что мама не перенесёт даже нескольких месяцев разлуки со мной?!
Но пока я ничего этого не знал и был рад грядущим переменам в моей жизни. Через неделю после отъезда мамы пришёл приказ о моём новом назначении. Были сборы не долги, передав в тот же день все дела Василию Фёдоровичу и вечером отужинав с ним, я на следующий день, с тем же чемоданом, с которым приехал в Севастлейку ровно год назад, сел в поезд, идущий до Перми.

            Глава 6. Сделать нам предстоит больше, чем сделано
            Пермь, Б. Савино, истребительный авиационный полк.1960–1962 г.г.

          1. Прибытие в полк и сразу не с корабля на бал, а с поезда в аврал
Сидя в поезде, я вспомнил кинофильм “Поезд идёт на восток” и подумал, что на восток поезд везёт меня уже 2-й раз, и не повезёт ли он меня в 3-й раз ещё дальше, на Дальний восток. Но мысль эта была мимолётной, почему-то я был уверен, что как (по известной армейской пословице) дальше Кушки не пошлют, меньше лейтенанта не дадут, так и меня уже не пошлют дальше Перми. И вот поезд прибыл в город, недавно ещё прозывавшийся именем опального Молотова. После пребывания в течение года в малой деревне и в маленьких городках типа большой деревни Пермь показалась громадным городом, но в то же время казалось каким-то анахронизмом наличие на многих улицах около рынка деревянных тротуаров, таких же, как в Кулебаках, Навашино или Выксе. Я знал, что встречать меня, как в Навашино, не будут, но мне подробно объяснили, как от вокзала доехать до рынка, а оттуда служебный автобус в определённое время отвозит техников, инженеров и лётчиков, живущих в городе, к месту службы. С ним я и должен был прибыть в свой полк. Когда я подъезжал к рынку, военный автобус на указанном мне месте готовился к отъезду, и я, довольный, что не опоздал, поторопился сесть в него, не спрашивая, тот ли это автобус, который мне нужен, будучи твёрдо уверен, что он привезёт меня к месту моего назначения. Автобус ехал не долго и вскоре остановился у проходной воинской части. На вопрос лейтенанта, дежурного по контрольно–пропускному пункту я ответил, что прибыл по назначению. Тот расплылся в улыбке, вытянулся передо мной, старшим лейтенантом, по стойке “смирно” и отрапортовал: “Здравия желаю, товарищ замполит! Командир уже ждёт Вас в штабе”. Затем он сказал, что сейчас оставит вместо себя солдата и проводит меня в штаб. Я подивился такой расторопности и почтительности лейтенанта, а также прозорливости командира, каким-то образом узнавшего час моего приезда. Несколько смутило меня обращение “товарищ замполит!”, но я подумал, что ослышался или лейтенант от волнения оговорился, и последовал за ним. Но пришлось снова удивиться, когда командир оказался в звании майора и почему-то не с голубыми петлицами, а с чёрными. Его же удивила моя авиационная форма, и в результате его уточняющих вопросов, какое училище я закончил и есть ли у меня опыт партийно–политической работы в войсках, ситуация прояснилась. Оказывается я попал не в свой авиационный полк, а в приданный ему батальон аэродромного обслуживания, расположенный на противоположной стороне ВПП (взлётно–посадочной полосы). К ним сегодня должен был прибыть на должность замполита командира батальона старший лейтенант с похожей фамилией, но он опоздал, а я успел на автобус, но не свой, наш ушёл немного раньше. Мы с майором посмеялись над случившимся, после чего он распорядился, чтобы меня на газике доставили в объезд ВПП до штаба нашего полка, и  пожелав мне успехов в службе, распрощался со мной.
Второй раз меня приняли не за того, кто я есть на самом деле, лет через 40 после этого курьёзного случая. Мы с женой приехали по путёвкам в Сухумский санаторий Московского военного округа во 2-й или в 3-й раз. То ли мы понравились дежурной в приёмном отделении, то ли приняли нас за каких-то важных персон, но поселили нас в генеральском домике у самого синего моря, в непосредственном соседстве с командующим Северо–кавказским военным округом, апартаменты которого находились над нами на 2-м этаже. Нам же выделили половину таких апартаментов на 1-м этаже. Первые 2 дня мы были в состоянии лёгкой эйфории, что нам так повезло, а потом почувствовали, что из-за сильной затенённости пальмами и другими экзотическими деревьями в комнатах такая сырость, что даже не успевают высохнуть за ночь полотенца. Мы попросили переселить нас в обычный номер, но повыше–поближе к солнцу. Нам тотчас же выделили отличный номер в обычном многоэтажном корпусе, и мы сразу же отправились заселяться. Не успели мы дойти до комнаты дежурной по этажу, как почувствовали какое-то не обычные внимание и предупредительность, проявляемые по отношению к нам. Мы в очередной раз удивились про себя, но не подали виду и с интересом наблюдали суету, вызванную нашим появлением, и хлопоты вокруг нас. И только на следующий день спросили у горничной,  чем мы их так напугали. ”Ну как же? Позвонил сам начмед, сказал, что сейчас придут важные люди из ФСБ, их не устроил даже генеральский номер, так мы должны сделать всё, чтобы они остались довольны”. Мы не стали опровергать начмеда, чтобы не ронять его авторитет в глазах подчинённых, но сказали, что мы добрые люди и нас опасаться не стоит. И даже дали ей чаевые за старательность. Не знаю, что это было: то ли нас перепутали с кем-то, то ли это был очередной розыгрыш моего не угомонившегося до седых волос академического друга Бондаренко, как-то прознавшего о нашем приезде и решившего представить меня теперь не космонавтом, как когда-то здесь же, а ответственным работником ФСБ, прибывшим с секретной миссией. А может быть, проявил инициативу и переусердствовал наш старинный хороший товарищ Владимир Иванович Шинков, бывший в те времена военным комиссаром Адлера и знавший, что мы каждой осенью отдыхаем в Сухуме.
После ухода от радушного майора я уже минут через 20 был на месте своей новой службы. В моём полку не ждали от меня такой прыти, что я приеду так скоро, но обрадовались не меньше, чем в батальоне поначалу. Особенно рад был заместитель командира полка по инженерно–авиационной службе старший инженер полка майор Резник Семён Александрович, так как дел было невпроворот в связи с присланной директивой о срочном проведении доработок алектрооборудования на всех самолётах нашего типа. А у нас эта работа  проводилась под особым контролем со стороны старшего инженера авиации 20-го корпуса ПВО подполковника Родионова и врио командира полка подполковника Бакатанова, так как наш полк,  конкретно наша служба алектрооборудования были виновниками появления такой директивы. Дело в том, что за несколько дней до моего прибытия погиб заместитель командира полка, кажется по политической части. Погиб до обидной горечи в сравнительно безобидной не аварийной ситуации, хотя и ночью, но в простых метеоусловиях, при исправной работе двигателей, систем управления самолётом, навигации и ориентации в полёте. У него уже при заходе на посадку после 4-го разворота загорелась лампочка сигнализации о пожаре. Лётчик он был достаточно опытен, чтобы быстро определить, что это ложное срабатывание, так как все другие приборы свидетельствовали о нормальной работе двигателей и отсутствии пожара на борту самолёта. Но лампочка горела очень ярко, как ей и положено, чтобы сразу привлечь внимание лётчика, но конструкторы не предусмотрели тумблёра, чтобы её отключить. Лётчик доложил руководителю полётов сложившуюся ситуацию, что  лампочка слепит глаза и мешает следить за показаниями приборов. Тот дал команду заклеить лампочку, в общем-то принял, если бы не малая высота полёта, верное решение, которое лётчик и стал выполнять. Но для этого надо было наклониться вперёд, а дело было зимой, тёплая куртка уменьшала резерв безопасного движения, и лётчик не заметил, как не много отжал грудью ручку управления от себя. Поскольку высота была уже малая, этого оказалось достаточно, чтобы самолёт сошёл с глиссады и начал срезать верхушки деревьев. В итоге самолёт разбился, лётчик погиб. Командира полка отстранили от должности, а затем отправили в запас, хотя вины его явной не было, разве что надо было отправить самолёт на 2-й круг, велеть набрать высоту и только после этого заклеивать лампочку. Но разве всё предусмотришь? Все умны задним умом. Вот после этого и вышла директива, предписывающая на всех самолётах Миг–19 всех модификаций установить тумблёры для отключения злополучной лампочки сигнализации в случае её ложного срабатывания. А если не ложного, то…Тут уж не до выключения, успеть бы катапультироваться. Может быть, поэтому и погибшего лётчика не отправили на 2-й круг: а вдруг не ложное срабатывание, а вдруг через несколько минут рванёт. Вот так и попал я сразу с поезда в аврал. Представил меня Резников новому командиру полка, тот, узнав, что я холост, остался доволен, что хоть одной головной болью меньше: не надо беспокоиться о квартире для меня. Велел устроить меня в общежитие, показать, где столовая, а мне – приступать сразу же к работе. Так уже после обеда я приступил к выполнению своих служебных обязанностей. Представил мне Семён Александрович начальника группы регламентных работ капитана Силантьева Алексея Ивановича, порекомендовав в 1-ю очередь заняться организацией выполнения директивы так, чтобы выполнить её качественно, в кратчайшие сроки и не срывать плановые полёты, которые никто не отменял. Конечно, это была простая работа по сравнению с ремонтом покалеченного самолёта, но её надо было выполнить на каждом самолёте и хотелось самому всё проверить, чтобы с первых шагов не допустить нигде оплошности механиков и техников. Так и началась для меня новая служба в боевом полку 1-й линии, обеспечивающем боевое дежурство и охрану воздушных рубежей страны.

2. Первые трудности и потери, аварии и катастрофы

Рабочий день здесь, как и в других полках, начинался с построения личного состава, на котором проверялось наличие “бойцов” и ставились задачи на день. После ночных полётов такое построение обычно отодвигали к обеду, чтобы люди могли немного поспать. Мне почти всегда везло на людей, с которыми приходилось работать. Вот и здесь в моей службе подобрались все серьёзные, ответственные начальники групп обслуживания старшие лейтенанты Цуварев Александр Михайлович, Алтухов Пётр Фёдорович, Морозов Владимир Минович и молодой лейтенант Бухтияров Леонид. Хорошие воспоминания остались у меня и об офицерах–техниках других служб: Хурсе, Яковлеве, Бронштейне Аркадии, Немировском Григории, Шадрунове, об инженерах Триандафилове Владимире Владимировиче, Герасимове Геннадии, Королёве Рэме, Мешкове Викторе. О капитане Силантьеве я уже упоминал. Звание капитан для технического состава в то время было высоким, и некоторые техники, до него так и не дослужившись, уходили в запас. И очень редко кто-либо, как Иванов в Севастлейском полку, дослуживались до майора. Помню, как однажды главный инженер авиации 4-й армии ПВО по электрооборудовнию подполковник Исаков, будучи у нас в составе какой-то комиссии по расследованию какого-то происшествия, отчитывал за что-то Силантьева: “Вы, в таком высоком звании, единственный капитан в службе, не можете навести порядок…” Из механиков запомнились только младшие сержанты  Новожилов и Новосёлов, крайне не похожие друг на друга всем: от цвета волос до манер и повадок, но оба очень старательные и как бы соревнующиеся друг с другом, кто лучше знает самолёт и у кого выше класс мастерства в своём деле. Работать с такими техниками и механиками было легко, а после того, как они “проверили” мои познания в вопросах поиска отказов и неисправностей, о чём  упоминалось в предыдущей главе, а я соответственно убедился в их умении и навыках, между нами установились взаимно уважительные рабочие отношения, не выходящие при этом за рамки положенной субординации. Только женщины–вольнонаёмные служащие Советской армии, которые работали в группе регламентных работ, немного меня побаивались, так как я держался с ними строго, чтобы не давать повода для заигрывания со мной, а одной из них сделал даже внушение, что она работает уже полгода, а не уверенно проверяет какой-то прибор, кажется, расходомер топлива. И несмотря на такую благоприятную обстановку, не требующую моего вмешательства в каждую мелочь, был я на первых порах занят от рассвета до заката: днём контролировал ход выполнения доработок по директиве, подготовки к полётам и проведения регламентных работ, а после завершения рабочего дня  оставался работать с документацией, проверял, все ли работы по прошлым директивам выполнены и имеются ли соответствующие записи в самолётных журналах. И сделал эту работу не зря и своевременно. На нескольких самолётах по неизвестным причинам некоторые работы были не выполнены, а на некоторых самолётах выполнены, как оказалось при фактической проверке, но не записаны в журнал, а это считай, что не выполнены, так как, когда самолёт терпит аварию или катастрофу, то сразу опечатывается вся документация по этому самолёту, и потом доказать, что ты не верблюд и всё сделал, как предписывалось, по обломкам самолёта практически не возможно. Не зря в авиации бытовала пословица: сделал работу–запиши, не сделал–два раза запиши, а потом сделай.
И подтверждения правильности выбора мной первоочерёдности работ в должности инженера полка не пришлось долго ждать. 9-го апреля погиб Серёжа Карчевский. Утром по боевой тревоге у нас подняли пару на перехват самолёта – разведчика, углубившегося на нашу территорию с южной границы. Вместе с другим лётчиком он совершал посадку на аэродроме Кольцово под Свердловском для дозаправки, чтобы лететь дальше на перехват чужака, который, обходя зоны поражения ЗРВ, уже подлетал к Уралу, приближаясь к Челябинску. Самолёт Карчевского уже совершил последний разворот, начал снижаться, выпустил шасси, закрылки и тормозные щитки и вдруг на высоте меньше 400 метров потерял управление, начал резко крениться и падать. Серёжа катапультировался, но парашют полностью не успел раскрыться, так как тогда парашюты не были такими совершенными, как теперь, когда лётчику удаётся спастись при катапультировании за секунду до падения самолёта, буквально в одном метре от земли. В результате лётчик разбился, а самолёт то ли от сотрясения при срабатывания катапульты, то ли как бы в насмешку над людьми по злой воле господа бога выровнялся и приземлился без пилота, немного повредившись из-за того, что выкатился за полосу, так как выпустить тормозной парашют было некому. Из-за этого смерть молодого парня воспринималась ещё более горькой и обидной. А самолёт–разведчик развернулся, начал уходить и стал недосягаем для наших перехватчиков. На меня особенно тягостное впечатление произвело известие о гибели нашего лётчика ещё и потому, что это была первая гибель знакомого мне человека. Еще две недели назад мы провожали на аэродроме в последний путь погибшего лётчика из нашего полка, тело которого отправляли самолётом на его родину. Это было на следующий день после моего приезда в Пермь. Стояли мы в строю, я во 2-й шеренге, а Карчевский–прямо передо  мной в первой. Это был коренастый крепыш, налитый мускулами, как шарик ртути, и казалось, что его не сломит никакая сила. Траурные марши и прощальные слова товарищей погибшего тогда лётчика вызывали спазм в горле, и чтобы сдержать застилавшие глаза слёзы и не дать им скатиться, я уставился в одну точку на шее Сергея, то ли родинку, то ли угорёк.
А теперь мы провожали его самого, какой-то другой лётчик стоял передо мной, но я уже боялся смотреть  на него, так как краем глаза заметил и у него на шее что-то вроде родинки, а потому смотрел всё время себе под ноги. Вечером я впервые после приезда в полк выехал в город, но выезд был не весёлый, мы поминали Карчевского в ресторане “Кама” с несколькими лётчиками, пели песню “Я люблю тебя, жизнь”, которую, как они говорили, любил Карчевский. Везде в авиации лётчики считаются “белой костью”, и это отчасти справедливо, так как именно они в 1-ю очередь обеспечивают выполнение боевых задач и часто рискуют своей “шкуркой” (по их же выражению). Техники и механики считаются “чёрной костью”, а инженеры–в середине этого “кастового” пирога. У меня сразу установились хорошие рабочие отношения с командирами эскадрилий майорами Ананьиным, Гусевым и капитаном Фурсом, которые были немного постарше меня, и отличные товарищеские, почти дружеские отношения со своими сверстниками–командирами звеньев и рядовыми старшими лётчиками: сначала с Пашей Германом, Володей Королёвым, Борей Айвазяном, Серёжей Карчевским, Юрой Левшиным, Лёшей Гандрабурой, позже с Жиляевым, Хромченко, Линником (имена всех троих, к сожалению, забыл).
К слову сказать, Линник был переведен к нам с группой лётчиков с севера из эскадрильи, в которой служил Юрий Гагарин, до своего триумфального полёта. Уже когда он стал национальным героем, его сослуживцы заезжали к нему в Звёздный городок. Рассказывали потом, что он нисколько не зазнался и принимал их он с женой Валентиной очень радушно. Довелось и мне видеть Гагарина вблизи и участвовать в разговоре с ним, когда он с группой первых космонавтов Титовым, Николаевым, Поповичем приезжал к нам в институт в служебную командировку в отдел, занимающийся исследованиями по космической тематике. Пользуясь случаем, их попросили выступить перед всеми сотрудниками института. У всех космонавтов не было и намёка на зазнайство, никого не испортила слава, как портит некоторых “раздутых” артистов. Глядя на самодовольные их напыщенные физиономии, я вспоминаю ироничное высказывание Марка Твена: ”Сэр Исаак Ньютон открыл, что яблоко падает на землю. Этакие пустяковые открытия делали до него миллионы людей, но у Ньютона были влиятельные родители, и они раздули этот банальный случай до размеров чрезвычайного происшествия”. Моя жена Валентина Ивановна, будучи уже начальником отдела областного управления сельского хозяйства, дважды возглавляла делегацию передовиков сельского хозяйства, направляемую в Звёздный городок  в качестве поощрения за  их доблестный труд, и общалась с космонавтами, совершившими более поздние полёты в космос: с Климуком, Сарафановым, Глазковым, Севостьяновым и другими. Всех их отличала простота, скромность и доброжелательность в общении, ни малейшего налёта звёздности, хотя им то уж было чем гордиться, и заслуги их перед родиной, их мужество не сравнимы с заслугами и трудом даже самых известных эстрадных певиц и певцов.
Непринуждённая атмосфера в отношениях с лётным составом   облегчала мне выяснение обстоятельств возникающих иногда отклонений от привычной работы некоторых приборов и помогало техникам быстрее находить причину таких проявлений неисправностей и предотвращать отказы в полёте. Может быть из-за моего открытого нрава и весёлого, не унывающего характера, может быть из-за дошедшего и сюда слуха о моих способностях Пигмалиона оживлять разбитые самолёты, а скорее всего из-за того и другого вместе очень благоволил ко мне заместитель командира полка подполковник Сорокин Николай Иванович. Он любил иногда подшучивать надо мной, называя меня по-дружески на “ты”: “Ну что ты за инженер полка: нет ещё и 24-х лет, холостой и даже не член партии, ну какой пример ты можешь подавать подчинённым?” На это я обычно отшучивался, говоря, что 24 года мне будет уже скоро, не далёк тот день, когда я женюсь, а в партию вступлю, когда созрею. Иногда отшучивался как-то по-другому. И я был прав: не прошло и  два месяца, как я отметил свой день рождения–24 года, не прошло и полгода, как я женился, не прошло и два года, как меня приняли кандидатом в члены партии. Вроде бы служба началась для меня успешно, шла без особых трудностей, и вдруг такое потрясение–гибель товарища. Это была первая косвенная жертва происков, как тогда писали. американских империалистов, воздушных шпионов, возможно, того же пресловутого Пауэрса, сбитого тремя неделями спустя. Второй вылет на перехват, уже точно что Пауэрса, закончился тоже трагически для нашего лётчика Сергея Софронова. Но гибель его не стала не отомщённой хотя бы потому, что он со своим ведущим в паре Борисом Айвазяном “загоняли” Пауэрса, тот стал нервничать, потерял осмотрительность и вошёл-таки в зоны поражения ЗРВ, которые он до этого старательно обходил на их стыках, где его и сбили. Но об этом подробнее позже.
 Пока же, как и после любой катастрофы, предстояло расследование причин, приведших к гибели лётчика Карчевского. Самолёт хотя и не разбился, но конкретной причины так и не установили: система управления на земле работала исправно, рули высоты и поворота работали, как им и положено, реагируя на все движения ручки  управления пилота, посторонних предметов (ключей, отвёрток и т.п., оставленных по халатности  в кабине и отсеках самолёта и могущих привести к заклиниванию элементов управления) ни в кабине, ни в отсеках самолёта не нашли. Документация тоже была вся в порядке, все положенные плановые работы и доработки по директивам выполнены в сроки и полностью. Поэтому вывод комиссии был достаточно общий и не конкретный–временный отказ гидравлической системы управления самолёта из-за засорения бустерной жидкости посторонними мелкими частицами типа песка,  перекрывающими жеклёр, обеспечивающий многократное снижение усилий на ручке управления. Повреждённый самолёт отправили в ремонтный завод, а на всех остальных велели провести тщательную проверку бустерной системы, пропустив предварительно бустерную жидкость АМГ через фильтры, чтобы исключить возможность повторного отказа такого рода. Но понадобилась ещё гибель одного нашего лётчика Лёши Гандрабуры, теперь уже не в боевом вылете, а в плановом учебно–тренировочном полёте спустя почти полгода, чтобы внести изменения в соответствующую инструкцию, предписывающие отключать бустерную систему при заклинивании управления и управлять самолётом вручную, хотя при этом усилия на ручке пилота при посадке могут достигать 90 килограммов. После этого ещё один самолёт падал на наших глазах, завалившись на правое крыло. Была отличная видимость, мы все, видевшие это, замерли в ожидании взрыва, и вдруг самолёт начал выравнивать полёт на высоте в несколько десятков метров, лётчик включил форсаж и ушёл от опасной близости с землёй. Через несколько минут тот же самолёт снова зашёл на посадку и благополучно приземлился. Пилотом на нём был Паша Герман, крепкий парень, для которого 90 килограммов оказались под силу, да в такой ситуации, наверно, и менее сильный парень под воздействием стресса смог бы преодолеть и большее сопротивление ходу ручки управления. Правда, у Паши после посадки с лица пот катился градом и от физического, и от морального напряжения, и сам он был красный, как варёный рак. Когда самолёт подрулил к стартово–командному пункту (СКП), несколько человек, оказавшихся поблизости, в том числе и я, поднялись по стремянке на плоскости самолёта, стали осматривать кабину и попросили включить тумблёр бустерного управления, оказалось, что гидравлическая система работает исправно, при незначительных усилиях на ручку управления рули высоты, поворота и элероны отклоняются в нужном направлении. И в то же время мы сами были свидетелями, как самолёт падал и выровнялся за несколько секунд до того, как мог врезаться в землю. Полёты прервали после посадки остававшихся в воздухе самолётов. Командир полка лично убедился в чудесной метаморфозе, несколько раз включая и выключая тумблёр бустерного управления при работающих на малых оборотах двигателях, но эффекта зацикливания системы управления так и не добился. Тогда раздосадованный и огорчённый, он велел отогнать упрямый самолёт в технико–эксплуатационную часть (ТЭЧ) и проверять его при работающих двигателях до тех пор, пока отказ не повторится или самолёт не загорится. А потом добавил, что последнее–это шутка, но  если отказ не будет проявляться, проверять пока двигатели не израсходуют свой оставшийся ресурс. Так и сделали, но ни то, ни другое не случилось, а через три дня реализовалась шутка командира: отчего-то загорелась бустерная жидкость в месте отстыковки хвостовой части самолёта на время проверки. Пожар быстро удалось потушить, самолёт обгорел не значительно, но всё равно подлежал отправке в ремонтный завод, что и было сделано ко всеобщему удовлетворению и облегчению, особенно командира и старшего инженера полка. “Пострадал” один лишь начальник ТЭЧ капитан Смородинников Виктор Григорьевич, получивший выговор за не удовлетворительную организацию проверки самолёта. Но таким исходом и он был крайне доволен, так как избавился от переживаний за судьбу “непонятного” самолёта и лётчиков, которым бы пришлось на нём летать, не загорись он так вовремя. Вечером на радостях он с размахом отметил это событие, так что на следующий день руководил работами в ТЭЧ начальник группы регламентных работ по самолёту и двигателю капитан Куликов. На том “банкете” и я там был, и водку пил, и в рот попало и мне не мало, но поскольку я особым пристрастием к этому занятию не  страдал и мог в большинстве случаев вовремя “притормозить”, то на следующий день вместо меня никому не пришлось руководить моей службой.
 Довелось мне ещё один раз вместе со Смородинниковым отмечать одно событие, центральной фигурой которого на этот раз был я, поскольку мне удалось доказать приехавшему по рекламационному вызову представителю промышленности, что причина отказа в полёте важного агрегата АРУ–2В (автоматического регулятора усилий пилота) – производственный дефект. Вот по случаю подписания им рекламационного листа со всеми вытекающими отсюда обязательствами завода–изготовителя я и устроил “банкет на троих” в одном из кафе.  На этот раз всем троим в рот попало больше, чем не мало, и выручило нас то, что до дома было не далеко и идти на работу на следующий было не надо: был выходной.
Но вернёмся ко времени трагической гибели Карчевского. Снова каждый день был заполнен напряжённой работой. На этот раз комиссия по расследованию катастрофы была более высокого ранга, чем предыдущая, так как происшествие было связано  с политической вражеской акцией–вторжением иностранного самолёта на территорию СССР. В составе комиссии были командующий истребительной авиацией 20-го корпуса ПВО полковник Гриб, главный инженер 4-й армии ПВО полковник Ротшильд и другие такого же ранга и чуть пониже. И хотя лично меня не трясли, я всё равно считал необходимым вникнуть и до всего дойти, чтобы не пропустить никакой недоработки даже со стороны разработчиков и изготовителей подответственного мне оборудования. И решился я себе дать отдых и немного расслабиться, выехав в город, только через две недели после случившейся трагедии. Было это 23-го апреля 1960-го года. С утра эта суббота не предвещала ничего необычного, но оказалось, что этот день я буду отмечать как день знаменательной встречи, встречи со своей суженной, как говаривали в старину.

3. День знаменательной встречи, нежданной и желанной

Итак, закончив рабочий день, мы, группа лётчиков, инженеров и техников нашего полка отправились специально выделяемым автобусом в город на людей посмотреть и себя показать. Обычно с этой целью городская молодёжь выходила на одну из главных тогда улиц в центре Перми, улицу Карла Маркса. Именно к этой улице вышла большая часть нашего “десанта”. Я оказался рядом с техником самолёта Николаем Косолаповым. Ещё не решив, куда дальше направить стопы свои, мы не торопясь шли вниз по улице и вдруг почти столкнулись с шедшими нам навстречу двумя девушками, знакомыми моего товарища. Остановились, он представил меня, назвав Серёгой, хотя раньше меня так никто не называл. На меня сразу произвела впечатление более красивая и статная девушка по имени Валя. К моей приятной, но скрываемой радости вскоре выяснилось, что Николай встречался  и дружил с другой девушкой–Региной, и как-то само собой получилось, что они с ней то ли отстали, то ли ушли вперёд, одним словом потерялись, и мы остались с понравившейся  мне девушкой одни. Казалась мне она какой-то особенной, не похожей на других бесхитростностью и открытостью, да так, наверно и было на самом деле. Особенно впечатляли её глаза, большие, серьёзные, немного грустные и улыбчивые в тоже время, излучающие взгляд, говорящий о доброжелательности и внимании к собеседнику. Приведенное в предисловии четверостишие Н. Апухтина написано как будто специально обо мне и предвосхитило возникшие к этой девушке чувства.
 Я люблю тебя так оттого,
Что из пошлых и гордых собою
Не напомнишь ты мне никого
Откровенной и чистой душою.

Я люблю тебя так потому,
Что не любишь ты мёртвого слова,
Что не веришь ты слепо уму,
Что чужда ты расчёта людского,
Не помню, о чём мы тогда говорили в ту первую встречу. Наверно, я шутил, балагурил и старался произвести впечатление на понравившуюся мне девушку, не знаю, насколько успешно, но во всяком случае она не выражала отрицательных эмоций и сама разговорилась.  Выяснилось, что она закончила недавно сельскохяйственный институт, получила распределение в местную Тьмутаракань, уездный город Соликамск, “столицу тюремного края”, куда и должна была вскорости уехать по зову долга перед родиной отработать положенные три года после окончания института. Тогда я понял, почему в глазах у неё иногда появлялись проблески грусти и печали. Я хотел её утешить, обнять, поцеловать, но был неправильно понят и “получил по рукам”, скорее в переносном, чем в прямом смысле, но в результате моя рука застряла в кармане её пальто, и карман надорвался по шву. Я, наверно, успел немного понравиться девушке, потому что несмотря на случившийся казус, она не рассердилась и не покинула лавочку, которую мы облюбовали в начале сквера перед театром оперы и балета. Вероятно, тогда уже в первую встречу у меня возникло глубокое чувство, потому что какие бы потом ни возникали коллизии, обиды, ревность и другие импульсивные, чаще неоправданные порывы, несправедливо обижающие предмет моей любви, судьба была благосклонна к нам и не разъединила нас, а напротив–соединила и связала нас, теперь уже можно сказать, навечно.
Спустя много лет, приезжая в Пермь в отпуск, мы приходили в тот сквер и с лёгкой ностальгией отмечали, что лавочка стоит на том же месте, только, пожалуй,  уже другая, пришедшая на смену нашей состарившейся лавочке. За 50 лет состарились и мы, но эти 50 лет вместили в себя столько много всего, по большому счёту хорошего и светлого, что можно с уверенностью сказать: жизнь прожита не зря, и благословен тот день 23-го апреля, соединивший нас, наши души и сердца. С годами мы все становимся мудрее, я тоже многое переоценил и выразил своё отношение к пережитому и прожитому в стихотворении “Перед тобой я виноват”.
                Кого благодарить мне за тебя?
        А. Дементьев
                Перед тобой я виноват,
Что не всегда с тобой был  нежен,
Порой забыв поцеловать,
И целовал с годами реже.

Что поздно разглядел в тебе
Своей судьбы предначертанье,
Не благодарен был судьбе
За наши первые свиданья.

За верность и любовь твою,
За то, что многое прощала,
За дочь и сына, за семью,
Которую с тобой создали,

За то, что ты меня любила,
Что жизнь прожил и я, любя.
За всё, что было и не было,
За всё благодарю тебя!

Но тогда 23-го апреля мы не могли предполагать, что у нас будет всё так серьёзно,  думали только о ближайшем будущем и договорились о новой встрече на следующий день. Новое свидание состоялось, как было оговорено, и закрепило возникшую взаимную привязанность и желание продолжать наши встречи. К сожалению вечер прошёл очень быстро, на следующий день у нас начинались с утра пораньше полёты, и мы договорились о новой встрече–на том же месте, в тот же час–через неделю. Но через неделю произошли события, отодвинувшие на время наши любовные переживания.

4. Прерванный полёт Пауэрса

Неделя прошла в томительном ожидании новой встречи. И когда счастье было так близко, так возможно, всё представлялось в радужной перспективе, во всяком случае на время до отъезда Вали в далёкий Соликамск, нас всех подняли  спозаранку, почти ночью 1-го мая по боевой тревоге, и наши встречи с Валей прервались ещё на целую неделю, почти до самого её отъезда. Наши южные границы опять пересёк американский самолёт–разведчик У–2 и двинулся вглубь нашей территории, приближаясь к Уралу. В воздух подняли дежурную пару, ведущим был Борис Айвазян, ведомым–Сергей Софронов. Как и при перехвате 9-го апреля, пару посадили для дозаправки в Кольцово и тут же снова подняли на перехват нарушителя  границы, который уже был в пределах досягаемости нашими истребителями. Трудность перехвата заключалась в том, что потолок наших самолётов Миг–19 был 19-20 километров, У-2 мог “забраться” на 22 километра и, поскольку вооружение у наших самолётов Миг–19 было только пушечное, надо было при подлёте к цели “задирать” нос самолёта, чтобы захватить врага в прицел. Но на такой предельной высоте для этого надо было выйти на закритические углы кабрирования, когда самолёт плохо слушается рулей и в любой момент может сорваться в штопор. Несколько раз их с земли удавалось вывести на позицию возможного открытия огня, но поймать в прицел вражеский самолёт не удавалось. Пытался перехватить нарушителя и более современный самолёт Су–7, имеющий больший потолок высоты, но его перегонял пилот из Севастлейки в Новосибирск на завод для проведения доработок, и потому на нём не было никакого вооружения и даже радиолокационного прицела, так что рассчитывать он мог только на таран, разрешение на который он запросил и получил. Но для этого надо было видеть издали цель, а на такой высоте небо чёрное, и благодаря пористой чёрной поверхности У–2 она была невидима для нашего пилота самолёта Су–7. Несколько раз он проносился мимо, видя самолёт уже на пролёте, разворачивался и заходил для атаки снова, но безрезультатно. Когда горючего оставалось только до аэродрома промежуточной посадки, ему дали приказ прекратить попытки тарана и идти на посадку. Но постоянное преследование нарушителя и нашими перехватчиками, и самолётом Су–7 вывели чужака из равновесия, он стал менять курс, петлять, пытаясь уйти от погони, и вошёл в зону поражения одного нашего зенитно–ракетного комплекса С–75, где и был сбит на самой границе зоны поражения при выходе из неё. По этой причине командир комплекса не был уверен в поражении вражеской цели, приняв расходящиеся отметки от цели не за её обломки, а за выпущенные ею при выходе из зоны поражения помехи. Поэтому отбой боевой тревоге не был дан своевременно. А тут спустя некоторое время в зону поражения другого комплекса вошли наши Миг–19, и поскольку их подняли до смены пароля аппаратуры опознавания “свой–чужой”, производимой каждые сутки утром и на перехватчиках, и на зенитно–ракетных комплексах, их приняли за вражескую цель и выпустили по ним ракету. Борис Айвазян проходил специальную подготовку, тренируясь уходить от учебных ракет на полигоне во Владимровке, потому, увидев приближающуюся ракету, он дал команду на пикирование Софронову, включил форсажный режим, вошёл в пикирование сам и успел прижаться к земле и уйти от ракеты. А ведомый Сергей Софронов начал этот манёвр на секунды или даже доли секунды позже, к тому же, будучи ведомым, он был ближе к ракете, так как стрельба велась вдогон, а потому не успел уйти от ракеты. После поражения самолёта ею, он, уже смертельно раненый осколком ракеты, смог катапультироваться и приземлиться, но был уже без признаков жизни, когда к нему подоспела помощь.
Об этой истории из жизни и службы двух друзей, пилотов нашего полка был в прошлом году сделан фильм “Прерванный полёт”, показанный по телевизору. Фильм достаточно правдивый, с небольшими лишь отклонениями от того, что было на самом деле, вполне допустимыми в рамках документально–художественного фильма, поставленного по реальным событиям. Так, перехват в фильме осуществляет пара лётчиков из Севастлейки, а не из Пермского Б. Савино–2. Играет роль Айвазяна более известный и востребованный в последнее время актёр Плетнёв, тогда как на эту роль по внешним данным и даже импульсивному кавказскому характеру Бориса больше подходил другой актёр, хотя бы даже и тот, кто играет роль Софронова, и наоборот по внешним данным на роль Сергея больше подходил Плетнёв. Ну, у режиссёра на этот счёт были свои соображения, наверно, более веские, чем мои личностные впечатления человека, знавшего  и помнящего до сих пор и Бориса, и Сергея, тем более, что таких людей и тогда было не много, а сейчас осталось и того меньше–не подстраиватья же  под нас. Зато командир полка Бакатанов в фильме очень похож и внешне и манерами на того настоящего командира полка, который очень хорошо запомнился мне. Правдиво показана и нервозность, царившая в высшем военном руководстве при организации перехвата нарушителя границы, если даже в разосланном вскорости в полки секретном документе, содержащем анализ хода всей операции по уничтожению нарушителя границы, отмечалась плохая организация взаимодействия между авиацией и ЗРВ, желание некоторых больших и поменьше начальников добиться успеха в выполнении боевой задачи исключительно своими силами без учёта общей обстановки и возможностей другого рода войск. Это равносильно тому, что в футбольном матче каждый игрок во что бы то ни стало пытался бы сам, непременно лично забить гол…хотя бы и в собственные ворота. Что можно ожидать от такой игры? В лучшем случае ничьей.
 Вот и у нас получилась ничья: 1:1, только Софронов погиб, а Пауэрс не стал катапультироваться, когда его самолёт стал разваливаться от попадания в него нашей ракеты, так как догадывался о подготовленном для него его начальниками сюрпризе–взрывном устройстве, срабатывающем при катапультировании, и предпочёл сдаться в плен, выпрыгнув с парашютом без катапульты, что оказалось возможно благодаря малой скорости У–2.
В фильме это не показано. Естественно, что опущены и не показаны некоторые моменты, не выгодные для освещения частных обстоятельств в общем-то выполненной боевой задачи.
 Так, после приземления Борис Айвазян, возмущённый тем, что свои же сбили его друга, вошёл в кабинет командующего истребительной авиацией 20-го корпуса ПВО, снял лётный шлем, шлёпнул им по столу командующего перед его носом и с нелестными в его адрес словами вышел, хлопнув дверью. Начальство решило шум не поднимать, не выносить сор из избы, спустили всё на тормозах, объяснив случившееся стрессовым состоянием лётчика. В полк его не отпустили, чтобы не деморализовать личный состав, а прямо из Кольцово  транспортным самолётом отправили в Москву, в госпиталь для восстановления здоровья. Там его и списали с лётной работы, а заодно и вообще с военной службы, отправив в запас. Поскольку он был москвич, а главное, очень способный, разносторонне развитый парень, это, по моему, его не очень огорчило.
 Как стало мне потом известно, он в тот же год поступил в Лесотехническую академию на закрытый факультет, готовивший специалистов по радиоэлектронике для военно–промышленного комплекса, и успешно закончил его. Не знаю, можно ли его назвать талантливым, но изречение, что талантливый человек талантлив во всём, к нему подходит. Лётчик он был классный и в то же время везучий. Не вспомню уже точно, в каких передрягах он побывал во время выполнения плановых заданий в воздухе: и двигатель у него не сбавлял обороты при посадке, и одна нога шасси не убиралась, а другая–не выпускалась, помню только, как о нём отзывался заместитель командира полка подполковник Шкаранда: “Айвазян чувствует самолёт жопой и потому справляется с любым отказом в воздухе”. Но дело ещё и в том, что это чувство самолёта одним мягким местом Айвазяна опиралось на хорошие знания принципов работы всех приборов и агрегатов на уровне знаний инженера, что помогало принимать верные решения при отказах техники. Так же успешно справился он и с навалившимися на него опасностями и трудностями 1-го мая и в последующие дни, месяцы и годы. Рассчитавшись с армией, он приезжал к нам в Б. Савино, встретился с вдовой своего погибшего друга, вскорости женился на ней, удочерил её девочку и увёз обеих с собою в Москву.  После этого несколько лет я о нём ничего не слышал и не знал, что с ним, как сложилась его судьба в дальнейшем. И вдруг, когда я уже перевёлся в Тверь, – неожиданная встреча! И где? У нас в институте, в НИИ–2МО. Всё такой же, с немного застенчивой, располагающей к себе улыбкой, в форме капитана. Оказывается, он после окончания закрытого факультета восстановился в кадрах армии и получил назначение к нам на должность научного сотрудника, и почти сразу ему присвоили звание майора. Через 3 или 4 года он защитил кандидатскую диссертацию и вскорости перевёлся в Москву.  Вот такая у нас получилась неожиданная встреча. А сколько ещё таких неожиданных встреч было с другими сослуживцами. О наиболее интересных из них  и пойдёт речь ниже.

5. Неожиданные случайные и неслучайные встречи

Всем, учившимся в советской школе, знакомо хрестоматийное стихотворение В. Маяковского “Товарищу Нетте, пароходу и человеку”, начинающееся словами:
Я недаром вздрогнул, не загробный вздор,
В порт, горящий, как расплавленное лето,
Разворачивался и входил товарищ Теодор Нетте.
Что-то подобное испытал и я, когда однажды жарким летом, придя на стоянку самолётов, увидел, как на место недавно потерпевшего катастрофу самолёта…разворачивался и входил мой крестник: самолёт Миг–19С под бортовым номером 19. Наш боевой полк 1-й линии за полгода понёс большие потери – 3 самолёта, и командование истребительной авиацией решило усилить нас, передав нам  один самолёт из Севастлейского Центра. И таким же простым и легко объяснимым было решение командования Центра избавиться от самолёта с “сомнительной биографией”. Ставить новый самолёт на место разбившегося у некоторых пилотов считалось плохой приметой, но поскольку других свободных мест не было, решили этим пренебречь, ограничившись тем, что изменили номер с 19-го на 23-й. Так мы и встретились. Теперь “головная боль” появилась у меня: не хватало нам  ещё одной аварии, а то и катастрофы, да ещё такой, в которой могут обвинить меня. Как утверждают юмористы, согласно какому-то закону, кажется, закону Мэрфи, если неприятность может случиться, она обязательно случится. И она случилась, если по итоговому результату её можно назвать неприятностью. Скорее всего это было лучшее разрешение проблемы. А случилось вот что. В одном из плановых ночных полётов в сложных метеорологических условиях лётчик Карл (по фамилии, странно двоящейся в моей памяти: то ли Ерёмин, то ли какая-то прибалтийская) потерял пространственную ориентировку. Такое случается иногда не только с недостаточно опытными, но и с очень  опытными лётчиками, разница только в том, что последние быстрей осознают смертельную опасность, если это случается на малой высоте, и потому реже гибнут. Карл был достаточно опытным лётчиком, высота была малая, и он решил, как выяснилось потом, не играть в русскую рулетку, а катапультироваться, для чего сбросил фонарь и  положил руку на рычаг катапультирования. Предусматривалась возможность катапультирования и другим способом: стоило потянуть на себя шторку над головой пилота, чтобы катапульта сработала, кресло бронеспинкой пробило фонарь, а шторка должна была защитить ноги пилота от осколков разбиваемого фонаря. Должна, да не обязана, как говорили лётчики, которые редко прибегали к этому способу, обычно только тогда, когда доли секунды промедления грозили взрывом самолёта и гибелью пилота. И правильно говорили.
 Так, спустя несколько месяцев у капитана Жиляева в полёте произошёл отрыв лопатки турбины, раскалённый кусок металла, летящий с огромной скоростью, пробил бензобак, и начался пожар в одном из двигателей. Система пожаротушения сработала, двигатель Жиляев отключил, но лампочка сигнализации пожара не погасла, бензобак мог в любую секунду взорваться. И капитан рванул спасительную шторку на себя. Рванул вовремя, в следующие мгновения самолёт взорвался в воздухе, а  Жиляев  успел оказаться на безопасном расстоянии, парашют раскрылся и позволил ему благополучно приземлиться, если не считать сильно пораненных осколками фонаря ног, но это уже не по его вине, а он, парашют своё благородное дело сделал на отлично. Хорошо, что “скорая” подъехала очень быстро, сам капитан сразу перетянул себе ноги бинтами,   и удалось избежать большой кровопотери. Но всё равно в госпитале ему пришлось пролежать несколько недель, да и потом ещё долго восстанавливаться. И такие случаи были не только с ним одним.
Поэтому Карл и выбрал более безопасный в его ситуации способ катапультирования. Иногда в критических ситуациях лётчики катапультируются без доклада, не рискуя терять секунды на доклад, и это не запрещено инструкцией по боевому применению. Иногда по той же причине гибнут, не успевая доложить, так как до последнего мгновения борются за свою жизнь и сохранение самолёта. Карл в последние мгновения перед тем, как нажать на рычаг катапультирования, почему-то доложил руководителю полётов, что у него при заходе на посадку сорвало фонарь и ему трудно управлять самолётом, то есть решил схитрить, снять с себя ответственность за потерю ориентировки (тоже мне, нашёл самый подходящий момент для самооправдания, когда смерть на носу). После стольких недавних катастроф руководитель полётов решил не рисковать и дал команду на катапультирование. В следующие доли секунды Карл пробил сплошную облачность, увидел землю и восстановил ориентацию в пространстве, убедился, что летит он как положено, не вниз головой, но только быстро приближается к этой самой родимой земле, грозящей в данный момент превратить его самолёт в груду искорёженного металла, а его самого вознести к господу богу, если где-то там он обитает.  Но Карл был опытным лётчиком, крепким парнем с крепкими нервами, обладал отличной реакцией. Он не потерял самообладание, хотя и был рыжим (шутка), а включил форсаж с одновременным взятием ручки управления на себя до отказа. Самолёт успел уйти от  опасной близости с землёй, но при этом прибор зашкалил, зафиксировав 10-кратную перегрузку, с трудом переносимую человеком, но недопустимую для истребителя, не говоря уже о менее маневренных самолётах, которые при такой перегрузке могут просто развалиться. Когда дыхание смерти перестало быть жгуче ощутимым, Карл доложил, что сбросил скорость, встречный поток воздуха стал слабее и он сможет посадить самолёт. Что благополучно и сделал.  Но после посадки выяснилось, что самолёт претерпел недопустимую перегрузку, приведшую даже к срыву подвесных баков, которые в таких случаях срываются одновременно и падают почти рядом в отличие от случаев, когда их сбрасывает сам лётчик. Кроме того механизм сброса фонаря оказался исправным и не мог послужить причиной самопроизвольного сброса фонаря. Таким образом бедного Карла “прижали к стенке”, и ему пришлось признаться, что в какой-то момент он смалодушничал и хотел снять с себя ответственность за сложившуюся по его вине ситуацию. Такие вещи в авиации, мягко говоря не приветствуются, и в наказание за проступок Карл был переведен служить куда-то на Дальний восток из нашего довольно престижного места, а самолёт ко всеобщему облегчению был отправлен на ремонтный завод, откуда к нам больше не вернулся.
Другая интересная случайная встреча произошла у меня с командиром Севастлейского полка  уже полковником Ошиваловым в доме офицеров в Твери, когда я уже перевёлся в НИИ–МО. Он вначале не узнал меня, но потом, когда я у него спросил, зачем они отправили вслед за мной потерпевший аварию самолёт, вспомнил меня, рассмеялся и сказал что-то вроде того: ”А ты что, недоволен? Твоё ведь детище”. Поинтересовался, как он летает, а когда я рассказал историю с потерей лётчиком ориентировки в полёте на этом самолёте, сказал, что все мы везунчики: и лётчик, и я, и самолёт.
Ещё одна случайная встреча у меня произошла с бывшим начальником штаба Севастлейского полка  подполковником  Бондаревым в Звенигородском санатории много-много лет спустя, в 1990-м году. Естественно, что за 30 лет я изменился до неузнаваемости, так что  он меня не вспомнил, и только когда я припомнил эпопею с покалеченным самолётом, он меня признал, и мы целый вечер вспоминали минувшие дни и ночные полёты, общих знакомых, технарей и пилотов.
Меня когда-то удивляло, что в бескрайнем воздушном пространстве иногда сталкиваются самолёты. Но этому можно найти и объяснение, состоящее в том, что в этом безграничном пространстве проложены сравнительно узкие и тесные воздушные коридоры, где чаще всего и пересекаются пути воздушных кораблей, особенно в точках пересечения этих коридоров–в аэропортах. Что-то похожее происходит и со случайными встречами людей на огромных пространствах нашей земли, в которых можно выделить узловые точки, где сходятся различные маршруты движения миллионов людей: это крупные железнодорожные узлы, вокзалы, аэропорты, крупные магазины, театры, стадионы и другие места массового посещения людьми со всех концов нашей необъятной страны. Поэтому встречи в таких местах являются и случайными, и в какой-то мере неслучайными.
Но всё-таки чисто случайной представляется встреча в конце 70-х или начале 80-х годов (точно не помню) с сотрудником, работавшим в 60-е годы в одном управлении со мной, Скоковым Юрием, будущим секретарём ельцинского Совета безопасности в 1992-1993 годах. А встретился я с ним на пляже в Краснодаре, когда он ещё не вознёсся так высоко, а был только директором краснодарского завода измерительных приборов.
Помогло ему в его быстрой карьере от научного сотрудника до директора крупного завода, наверно, то что отец его работал тогда начальником краснодарского комитета государственной безопасности. А вот как он с директорского кресла попал почти на самый верх иерархической лестницы в постсоветской России, мне не ведомо. Да и сам он, наверно, не думал, что такое возможно, потому что не чувствовалось в нём тогда никакой гордыни, был такой же улыбчивый, доброжелательно настроенный, как и 10–15 лет назад, когда он не был ещё даже кандидатом наук.
Не так давно я встречался с бывшим сотрудником НИИ–2МО Александром Михайловым, работавшим в московской фирме Юрия Владимировича (так величал Скокова теперь его сотрудник, да и у меня теперь язык не поворачивается назвать Юрой бывшее 3-е лицо в государстве, тем более, что друзьями с ним мы не были, а на “ты” все мы  были в молодости), созданной им после ухода с высокого поста. Так вот, Михайлов отзывался о нём также очень положительно. Редкий случай для нашего времени, когда не место красит человека, а человек – место.
Таких случайных интересных для меня встреч  было более 10, но не все они представляют интерес для читателей, кто бы они ни были. Упомяну только ещё об одной – встрече с главным инженером полковником Ротшильдом, который никак не хотел отпускать меня в НИИ–МО. Под всякими предлогами он продержал меня в полку ещё 2 недели после того, как мне дал разрешение на убытие и подписал соответствующий приказ командир корпуса ПВО генерал–лейтенант Коломиец. Так  вот, встреча произошла в Детском мире в Москве. Я был в командировке в одной из организаций промышленности, куда надо было являться в штатской одежде. Но Ротшильд истолковал это по-своему и с плохо скрываемой усмешкой спросил: “Ну, что? Рвался уйти из полка, а остался вне армии?” Когда же я ему объяснил специфику научной работы, он буркнул: Чистенький, значит, ходишь?, но уже с некоторой долей уважения и даже попрощался за руку, чего не делал с подчинёнными на несколько ступеней ниже его по служебной лестнице.
Но самой неожиданной самой интересной для помещения в книге воспоминаний была встреча с техником из Севастлейки лейтенантом Жуковым. Произошла она в Перми в предбанном кафе–буфете, торгующем пивом и бутербродами. За одним из столиков сидел мой давний знакомый в потрёпанной солдатской шинели, как у Грушницкого из романа Лермонтова, с отсутствующим сзади хлястиком и без погон. Напротив него развалился какой-то забулдыга с лилово–сизым носом. Жуков, увидев меня, обрадовался, как будто нашёл 3 рубля, и подойдя ко мне как раз и попросил 3 рубля взаймы, объяснив свою просьбу тем, что он “в дороге немного поиздержался”, сейчас летит посланником в одну из африканских стран вместе с послом, которого он сопровождает, и считает просто необходимым угостить его пивом. “Я дал ему трёшку, сам сплюнул вдогон…”.Больше я его не видел. Не хотел я тогда, не хочу и теперь ему зла, но боюсь, как бы не случилось с ним какое-нибудь несчастье, ибо все те, кому я одалживал трёшку, её мне не могли возвратить: один мой однокашник по академии Юрий Б. повесился, другой, безымянный знакомый–замёрз пьяный в сильный мороз, третий–товарищ по НИИ–2 МО Виталий Х. запил и сгинул в неизвестности, то ли умер, то ли ещё что-нибудь выкинул в этом роде. С тех пор я не люблю занимать не только “трёшки”, но и другие суммы, стараюсь не делать этого, заботясь о здоровье и жизни любителей “жизни взаймы”. Но не всегда это помогает: отказал как-то бывшему своему сотруднику Славе В. в “трёшке” на бутылку, а он  всё равно вскоре  всё же умер.

6. Полгода переписки и редких встреч

 Воспоминания  о боевых действиях наших пилотов 1-го мая, о трагической гибели одного из них Сергея Софронова  и неожиданной встрече через много лет с другим – Борисом Айвазяном, а также о других неожиданных случайных встречах с однополчанами отвлекли меня на время от описания наиболее важного периода в моей жизни, периода “буйства трав и половодья чувств”, собственных сомнений и переживаний личного плана, связанных с неожиданно нахлынувшими новыми ощущениями близости счастья, его зыбкости и возможности утраты. Из-за работы в полку комиссий и проверок самого разного уровня все офицеры полка были в течение нескольких дней на полуказарменном положении, да и потом ещё почти неделю были неотложные дела, занимавшие всё рабочее и нерабочее время. И только через неделю я смог вырваться в город. Телефонов тогда не было ни у неё, ни у меня, поэтому ехал я и боялся, что моя Валюшка, как я её мысленно называл, уже уехала или, того хуже,  “позабыла–позабросила” меня. Но тревоги оказались напрасными. Она тоже ждала встречи, а эта первая вынужденная разлука в течение двух недель явилась первой проверкой наших пробуждающихся чувств. Вскоре я провожал её в Соликамск. Многое за 50 лет стёрлось в памяти или потеряло чёткие контуры, но эти проводы запомнились до мельчайших подробностей: и её ситцевое белое в голубой горошек платье, обтягивающее её стройную фигуру, и тонкие её руки, и как сидели на подножке движущегося поезда, как обдувал нас тёплый ветер, пытаясь распушить собранные сзади в продолговатый пучок волосы, и как быстро пролетело время до остановки, когда мне надо было выходить, чтобы встречным поездом добраться до Перми и успеть к ночным полётам. Так быстро пролетело время, что не успели сказать всего, что было на душе. Потом были проверки чувств разлукой более длительной, до месяца и больше, скрашиваемой письмами, в основном нежными, но иногда, вспоминается, и обидными для человека, близкого мне уже тогда. Кажется, первым не выдержал я и приехал на пару дней в Соликамск, отпросившись у своего командования. Город произвёл на меня удручающее впечатление. Своё название он получил неспроста: в его окрестностях добывали сырьё для удобрений, и расположенные рядом химические заводы по его переработке настолько отравили воздух и землю в самом городе, что в нём не было никакой растительности, за исключением маленького скверика, где росло несколько десятков чахлых сосенок и ёлочек–гордость и единственная отрада горожан. Валя жила в общежитии с хорошей девушкой Ульяной. Хорошей была и её старшая сотрудница Долматова Валентина Александровна, душевно принявшая меня как Валиного жениха и приютившая нас на два дня моего пребывания в их городе. Но плохое было в другом: в бесперспективности работы в этом городе, в бесполезной трате сил и молодости в этой глуши, да ещё и в опасности командировок, в которые Вале приходилось часто ездить по дорогам, на которых могли встретиться и бежавшие заключённые, и отбывающие наказание на поселении, так как вокруг было лагерей не меньше, чем клопов в запущенной квартире. Жизнь у Вали была не сахар, и мне надо было сразу брать её в охапку, благо что вес у неё был тогда для меня вполне подъёмный–немного больше 60-ти килограммов, и увозить в Пермь. А они с Ульяной, бедные, по вечерам слушали по радио часто исполнявшуюся тогда песню “Ночь была с ливнями” и подпевали, надеясь на скорое изменение своей жизни. Привожу её ниже, чтобы показать, как им было в то время слякотно на душе, особенно у моей Вали после моего отъезда.

Ночь была с ливнями,
Вся трава в росе.
Про меня счастливая
Говорили все.

И сама я верила
Сердцу вопреки.
Мы с тобой два берега
У одной реки.

Ночь была, был рассвет,
Словно тень крыла.
У меня другого нет,
Я тебя ждала.

Всё ждала и верила
Сердцу вопреки.
Мы с тобой два берега
У одной реки.

Утки все парами
Плавают в волнах,
Все девчата парами,
Только я одна.
Но это я понял позже. А пока я был эгоистично счастлив и рад состоявшейся встрече. Эти два дня стали для нас настоящим праздником, и мы уже всерьёз решили связать наши судьбы семейными узами. Но по возвращении в Пермь мне опять “попала возжа под хвост”. Из-за каких-то слов, сказанных скорей всего из зависти кем-то, неумным и непорядочным человеком, что она просто использует меня, чтобы вернуться в Пермь, а потом уйдёт к другому, я дал волю глупой необоснованной ревности и написал Вале обидное письмо. Но она оказалась более мудрой и терпимой к моим “выкрутасам”. В полной мере я понял и осознал это много–много лет спустя и отразил это в стихотворении “Перед тобой я виноват”.
Кого благодарить мне за тебя?
        А. Дементьев
                Перед тобой я виноват,
Что не всегда с тобой был  нежен,
Порой забыв поцеловать,
И целовал с годами реже.

Что поздно разглядел в тебе
Своей судьбы предначертанье,
Не благодарен был судьбе
За наши первые свиданья.

За верность и любовь твою,
За то, что многое прощала,
За дочь и сына, за семью,
Которую с тобой создали,

За то, что ты меня любила,
Что жизнь прожил и я, любя.
За всё, что было и не было,
За всё благодарю тебя!

Понимая, что если мы так глупо расстанемся, то это будет несчастьем для нас двоих, она не ответила таким же обидным письмом, а вскоре приехала тоже на пару дней, и этого оказалось достаточно, чтобы мы снова были счастливы. Потом снова была разлука, новые взаимные сомнения и обиды, откладывание официальной регистрации брака. Несколько раз я начинал писать письма, не дождавшись письма от своей невесты, каковой уже считал свою Валю, и рвал их. Одно из них начал писать в стихах, но тоже не дописав, обуянный психом порвал его. А вместо него отправил письмо с не очень подходящими, как теперь понимаю, выдержками из книги Олдингтона “Все люди враги”, а тогда полагал, что само название её соответствует моему восприятию мира и взаимоотношений между людmми. И только потом уже восстановил начатое стихотворение по памяти и дополнил его несколькими четверостишиями, придавшими ему законченный вид и соответствующими моему новому состоянию души. Я так и назвал его
                “Не отправленное  письмо в Соликамск”.

Товарищ мой на свадьбу собирался
И волновался, словно сам – жених.
Пока он торопливо одевался,
Я мысленно себе представил их.

Они, наверно, очень молодые,
Друг друга любят, оба счастья ждут.
Пусть их минуют жизни вихри злые,
Пусть счастье сквозь невзгоды пронесут.

Я вспомнил о тебе, ты так далёко,
Мы так давно не виделись с тобой.
Всего 5 дней, а кажется, все сроки
Прошли давно. Ужель такой

Изменчивой была любовь, а клятвы-
Обманчивы и сказаны шутя?
Ужель прошла любовь, и счастья жатва
Все чувства подкосила, не простя

Упрёков, ревности и прошлых увлечений?
Хорошая, не надо, не спеши
Меня забыть, быть в горечи сомнений,
Мне пару строчек лучше напиши.

Наконец, во время следующего приезда моей любимой, которой я своей необузданной любовью доставил за несколько месяцев больше переживаний, а может быть, и разочарований, чем настоящего счастья, мы поженились. Произошло это 29-го октября, в запоминающуюся для других дату–день Ленинского комсомола.
Теперь эту дату почти забыли, да и раньше она напоминала поздравить нас с днём свадьбы только нашему другу Анатолию Филимонову, который помнил о ней даже будучи в госпитале.
После этого Валю, как жену офицера, отпустили из Соликамска до окончания срока обязательной 3-х–летней отработки по назначению, и она вернулась в Пермь. Жить нам с Валей было где. У меня уже была комната в 3-х–комнатной квартире, и не в военном городке, а в городе. Две другие комнаты занимала семья хорошего человека, офицера наведения майора Ильина, с которой у нас не было никаких проблем. Свадьбу отпраздновали скромно, но по тем временам это было для многих в порядке вещей. Вначале отметили это торжественное и долгожданное событие в кругу  Валиной семьи, а затем по молодости–дурости поехали к моим уже семейным друзьям–товарищам по службе, где и завершили свой праздник. А надо было бы, по уму, пригласить их к нам и всё “мероприятие” провести дома. Но ”умная мысля приходит опосля”, а подходящие слова находятся, когда закроешь выходную дверь. Но это было не настолько большое упущение, чтобы омрачить нам нашу семейную жизнь. Валя сразу устроилась на работу в виварий, хотя и боялась мышей, но это всё же было лучше, чем работа в Соликамске. Я уже свой отпуск тоже израсходовал раньше для поездки в Краснодар, чтобы помочь хоть как-то своей маме. Так что свадебного путешествия у нас не получилось. Но жизнь налаживалась, входила в спокойное русло. Главное, что нас теперь ничто не разлучало и не разделяло.

7. Немного о Валиных родных  и  о нас самих–от свадьбы до рождения дочери Елены, Елены прекрасной

Начиная писать этот параграф, вернее подраздел главы, поймал себя на мысли, что, несмотря на составленный предварительно  ориентировочный план рукописи, невольно отклоняюсь от него, когда приступаю к воплощению своих воспоминаний в строчки и страницы. Мысли начинают разбегаться, на одни воспоминания накладываются или нанизываются другие, часто по не совсем понятной ассоциации, из прошлого переносишься в будущее на несколько или много лет вперёд, а бывает и наоборот, начинаешь возвращаться на несколько лет назад к уже описанным событиям, в которых при описании их не обратил внимания на некоторые интересные факты. То есть мои воспоминания пишутся по гипертекстовой многомерной технологии с гиперссылками, по которой пишутся веб–страницы в интернете. В соответствии с этой технологией, не очень свойственной двумерному написанию повести традиционным способом–от предыдущего события к последующему допустимо вернуться на полгода назад ко времени моего первого посещения семьи тогда ещё просто приятной знакомой Вали Клименчук и рассказать немного об её родных и близких, ставших теперь таковыми и для меня.
Жили они в центре города, свидания наши происходили недалеко от её дома, и при очередном из них она пригласила меня зайти к ним. Тогда я и познакомился с её мамой Ниной Филипповной Клименчук, в девичестве Починок, с Валиной сестрой Софьей, называемой в семейном кругу Галей, и можно сказать, с их родственниками, проживающими с ними как родные с детских лет, Марусей Дяченко и её дочерью Лорой. С Валиным братом Анатолием я познакомился позже, так как его в это время не было дома. Запомнился изучающий взгляд моей будущей тёщи, которую я ещё так не называл даже мысленно. В серьёзном, строгом её взгляде как бы читался вопрос, стоящий ли я парень или, несмотря на военную форму, прощелыга–шаромыжник. Впрочем, это только казалось, так как когда она улыбнулась, лицо стало добрым и располагающим к уважительному отношению к ней. А серьёзное и озабоченное выражение лица её объяснялось  нелёгкой судьбой, выпавшей на её долю: в 30 лет остаться вдовой и воспитывать в нужде 3-х маленьких детей, суметь дать им хорошее специальное, а Вале и высшее образование, такое не каждой под силу. Муж её Иван Васильевич, отец Вали, погиб в октябре 1944-го года. Был он смелым офицером, отважным танкистом. Несмотря на возможность остаться в тылу после тяжёлого последнего ранения, он настоял на отправке на фронт. По состоянию здоровья он не мог уже быть танкистом, а потому последние полгода воевал в должности офицера связи управления штаба танкового корпуса, где за проявленные инициативу и мужество был награждён очень ценимой фронтовиками медалью “За отвагу”. Родина Валиных родителей–Украина, в частности Винницкая область, Гайсинский район, село Гранов. Иван Васильевич закончил офицерское танковое училище и был направлен служить на Урал, куда перед войной переехала и вся семья. На Украине в их семье жила девочка–сирота лет 13–14–ти, которая помогала растить маленьких детей, ухаживала за ними, помогала по хозяйству и стала фактически членом семьи. Когда уезжали на Урал, её взяли с собой, так и жили, все вместе переживая все трудности военного времени. Валиной маме пришлось оставить учёбу в медицинском институте и стать медицинской сестрой. Была в их семье ещё одна девочка Галя, но она умерла в 1942-м году в раннем детском возрасте, как и мой старший брат Лусик. В память о ней и стали родившуюся уже позже девочку Соню звать в семье Галей. В Гранове из родственников Валиной семьи после их отъезда  мало кто оставался, только сестра Нины Филипповны–тётя Маня, старше её на 10 лет,  сводная сестра Ивана Васильевича– тётя Аня и племянница Нины Филипповны, дочь тёти Мани – Катя. Валя с мамой посещали свою родину, когда все они ещё были живы.  У Кати был ещё брат–Михаил, но он покинул своё село ещё в молодости, когда ушёл служить в армию, бывал в разных городах, заезжал к своей родне в Пермь, потом осел в одной из южных республик, там женился и там же и умер, не оставив после себя детей. У Ивана Васильевича мама умерла, когда ему было всего несколько лет, и рос он в новой семье отца со сводной сестрой  Аней. Бабушка Вали по маминой линии тоже умерла молодой, когда её дочкам Мане и Нине было 12 лет и 2 года соответственно. Отец их, Валин дедушка, 2-й раз не женился, растил и воспитывал обеих маленьких девочек сам. Так что маленькая Нина росла без материнской ласки, и может быть, поэтому, став сама матерью, была сдержанной на внешние проявления ласки. Уже  будучи в Твери, я с женой ездил тоже в Гранов, чтобы забрать Катю к нам на жительство, когда здоровье у неё стало совсем плохое. Но прожив с полгода у нас, она затосковала по своему дому, в котором прошла вся её нелёгкая жизнь, и по её просьбе мы с сыном отвезли её назад на родину. Там за ней ухаживали чужие люди, видать, не очень честные и добросовестные, а скорее заинтересованные в её быстрейшей кончине, чтобы стать хозяевами её дома и приусадебного хозяйства. В результате через полгода после возвращения её на родину она умерла. Была ещё двоюродная сестра Валиной мамы тётя Тамара, но её следы затерялись во время войны в Одессе. Наши попытки отыскать её в 1973-м году, когда мы отдыхали в Одессе, через справочное бюро и адресный стол оказались безрезультатными. Так что и по линии Валиных родителей, и по линии моих никого в живых не осталось. Конечно, всё это я узнал позже, когда мы поженились с Валей. А в то первое посещение её дома мне запомнились до мелких подробностей обе девочки: Галя и Лора, Гале – 13 лет, Лоре – 7 лет. Обе маленькие, худенькие, угловатые, Галя –большеглазая, Лора – с хитрым прищуром глаз. Я пошёл в ближайший магазин купить им конфет, и они увязались за мной, шли взявшись за руки и имели такой довольный, горделивый вид, оттого что идут с офицером в лётной форме, а офицеры тогда пользовались у населения авторитетом и уважением. Картина эта была настолько трогательная, что я искренне проникся тёплыми чувствами к ним, перенеся дополнительную теплоту и на их старшую сестру. И когда мы, наконец, поженились с Валей, они, кажется, были довольны и рады не меньше, чем Нина Филипповна. После окончательного расчёта Вали с работой в Соликамске и возвращения её в Пермь мы жили в моей комнате, приходя в гости к её родным по воскресеньям, где нас ждали вкусные пирожки. Это были самые безоблачные и безмятежные месяцы первого года нашей семейной жизни. Цены на всё тогда были доступны всем без исключения, и мы часто заходили в кафе поесть пельмени, а иногда и посещали ресторан “Кама”. При моей зарплате в 200 рублей (после хрущёвской деноминационной реформы) оставить в ресторане 10 рублей за вечер с вином, музыкой и танцами было вполне приемлемо. В то лето в ресторане “Кама” несколько раз исполняли песню, кажется под названием “Албанское танго”, которую я запомнил, так как она импонировала моему настроению, когда мы не столько любили, сколько изводили друг друга и совсем безосновательно, особенно я.
Но когда много лет спустя, лет через 15–20, на одном из банкетов в Твери я попросил музыкантов исполнить эту песню, то никто уже её не знал, и только по напетому мной мотиву кто-то вспомнил, что была такая песня, начал её играть, его поддержали и получилось нечто похожее на то “Албанское танго” со следующими словами:
Вдали погас последний луч заката,
И снова тишина  на землю пола.
Прости меня, но я не виновата,
Что так любить и ждать тебя устала.

Гляжу на полутёмные аллеи,
 И грустно отчего-то мне, не знаю.
Я ни о чём уж больше не жалею
И ни о чём уж больше не мечтаю.

А были мы счастливыми когда-то,
Любили мы, и разве это мало.
Прости меня, но я не виновата,
Что так любить и ждать тебя устала.

Не встретимся уж больше мы друг с другом,
Никто из нас той встречи не желает,
А за окном бушует злая  вьюга
И надо мной смеётся и рыдает.

Иногда по выходным мы ходили в гости к моим или Валиным друзьям. Одно из таких посещений запомнилось тем, что, придя в одну компанию хороших, но не знакомых нам до этого людей, по приглашению нашего техника по радиоэлектронике Аркаши Бронштейна, мы попали в непривычное для нас положение. Аркаша был добродушный, толстенький увалень, типичный еврей по внешности, но абсолютно нетипичный по манерам, привычкам и поведению. Не знаю, чем я ему приглянулся, что он пригласил меня с Валей на день рождения своей жены, почему-то меня, а не инженера своей службы, что было бы более объяснимо и понятно. Мы купили практически на все имевшиеся у нас деньги приличный на наш взгляд подарок и пришли к началу застолья. Начали поднимать тосты, наполняя маленькие рюмки сухим вином, и почти что не закусывали, так как закуска была скудная и в таком малом количестве, что мы не решались положить себе больше, чем другие пары, а они кушали буквально как птички. Выпить нам особенно и не хотелось, и как бы ни к чему было, а вот насчёт поесть, так это было бы очень даже кстати, так как обедали уже давно, перекусывать в пельменной не стали, потратив деньги на подарок, а время ужина уже подошло и как-то проходило без удовлетворения. На столе стояла бутылка шампанского, с кухни доносился дразнящий ноздри вкусный запах запеченной курицы, но ни к тому, ни к другому хозяева не торопились приступать. Время шло, аппетит у нас разыгрался не на шутку, текли слюнки, а кушать было практически нечего, и нам приходилось на голодный желудок только слушать их  иногда непонятные нам разговоры, шутки и анекдоты, порой, подобно габровцам, про самих себя. Я подумал, что всё дело во мне, все ждут, когда я произнесу тост, и тогда начнётся пир на весь мир. И я произнёс этот долгожданный тост, как мне казалось, весьма удачный, не забыв похвалить не только именинницу, но и достоинства её Аркаши. Но…ничего не изменилось: опять все выпили по маленькой рюмочке сухого вина, закусили горсткой чего-то и…опять стали вспоминать какие-то истории. Я подумал, что делить вкусную курочку на 8-рых хозяевам не хочется, не хочется и бутылку шампанского разливать в 8 бокалов. Поэтому сослался на то, что мы засиделись и так уже долго, стал откланиваться вместе с Валей. Надеялся, что они, обрусев за долгие годы общения с русскими, предложат по русскому обычаю стопку на дорожку и к ней что-нибудь закусить, но они, вежливо предложив для приличия побыть ещё и получив отказ, со словами благодарности за компанию проводили нас. Выйдя от них мы пересчитали оставшиеся у нас деньги, получилось, что хватает на бутылку дешёвого вина Анапа  и хлеб на закуску. Зашли в магазин, реализовали наши финансы и отправились домой, где и выпили от души за здоровье всех Аркадиев. Я и до этого не страдал антисемитизмом и относился к евреям, как и к людям любой другой нации, не изменил своего отношения к ним и после этих посиделок: мало ли что могло мне показаться, может быть у них так принято– плотно поесть перед тем, как идти в гости, а мы не знали, и никто нас не предупредил, думая, что мы умные и всё знаем сами. Впрочем потом нам приходилось бывать в гостях в еврейских семьях, где угощали, как крыловский Демьян угощал ухой. Так бездумно и беззаботно  прошло немногим менее полгода, а потом Валя сообщила радостную весть, что она ждёт ребёнка, а значит, полно кутить, баловаться и петь и надо заботиться о своём здоровье, а главное, о здоровье нашего будущего ребёнка: витамины, режим, прогулки на воздухе и прочее, и прочее. . Это было в первых числах апреля 1961-го года, в канун  12-го апреля. Я успел отоспаться после бессонной ночи, отработать ещё на одних ночных полётах, а рано утром проснулся от радостных, возбуждённых криков и возгласов: “Наш человек в космосе”, “Первый космонавт наш – Юрий Гагарин”. Радость, восторг были всеобщими. Люди выходили на улицы, поздравляли друг друга, пели песни. Мне предстояло в этот же вечер ехать в командировку в Свердловск на какие-то двухдневные сборы. Я взял с собой и Валю. Это было наше запоздалое свадебное мини путешествие: там мы после моих сборов отпраздновали это событие посещением ресторана, а вечером попали на оперетту “Марица”. Вернулись в Пермь радостные и очень довольные и стали жить ожиданием больших перемен в нашей жизни. Было радостно и тревожно. Беременность протекала не очень гладко, были и токсикоз, и лежание в больнице на сохранение. Это было уже  в сентябре 1961-го года. Но непосредственно перед самыми  родами у Вали было улучшение самочувствия, и мы даже за день до родов вечером были в кинотеатре, смотрели “Всадник без головы”. А на следующий день после обеда, когда я был на работе, Валю увезли в роддом. Вечером мы с её мамой поехали  к ней, увидели через окно её, бедную, вышагивающую по коридору 1-го этажа, но ей было уже не до нас, и она махнула нам, чтобы мы уходили. Утром я, не дождавшись известия о рождении ребёнка, должен был уехать на аэродром. Шёл редкий снежок, погода была бодрящая, я ходил по стоянке самолётов, и никакие мысли о работе не шли в голову, все мысли были о том, как там она, моя бедная, любимая. И вот прибежал из штаба писарь и радостным голосом ещё издали прокричал, что у меня родилась дочка. Было это 4-го октября 1961-го года. После нервного напряжения последних часов вместе с радостью навалилась усталость, и я не бегом, как думал перед этим,  а шагом отправился в штаб отпрашиваться. Девочка родилась здоровенькой, достаточно крупной, вес–4,2 килограмма, рост–53 сантиметра. А вот маму её застудили при родах, и ей достаточно долго пришлось лежать в буквальном смысле пластом. Так что дочурку я смог взять на руки, почувствовать родную кровь и проникнуться отцовскими чувствами ещё не скоро. Хотя новые для меня чувства нежности, отцовской любви и заботы о семье я испытал ещё там на аэродроме, когда получил сообщение о рождении дочери. Назвали её без особых споров об имени Леной, Леночкой, Ленулей, Еленой, Еленой прекрасной. Начинался очередной новый этап в нашей жизни, с новыми заботами и тревогами.

8. Рабочие будни. Дружеская переписка с начальством в виде рапортов и резолюций на них

Мой энтузиазм первых двух лет службы в сфере эксплуатации самолётов, подогреваемый новизной и ответственностью работы, стал постепенно убывать ещё до рождения дочки, и я стал подумывать, не сменить ли мне род своей деятельности на более спокойный  и подходящий для семьи с маленьким ребёнком. Начальник строевого отдела капитан Бекаревич Евгений, хорошо ко мне относившийся, показал мне директиву главкома войск ПВО страны о проведении в городе Калинине во 2-м научно–исследовательском институте министерства обороны  конкурса на замещение вакантных должностей научных сотрудников НИИ–2МО, согласно которой командирам частей предписывалось отправлять личные дела офицеров, пожелавших принять участие в конкурсе, в этот институт. На ней уже стояла резолюция командира полка начальнику строевого отдела: “ Принять к сведению”…и всё, то есть подшить в дело и дело с концом. Я, конечно, загорелся сменить профиль работы на более спокойный и перспективный. Но как не подвести Бекаревича под монастырь? Решил выждать месяц, съездить в отпуск, а по возвращении сказать, что по пути заезжал в этот институт по совету встреченного однокашника по академии и что хочу в науку. Так и сделал. Заехал в Калинин, побеседовал с начальниками одного научного  отдела Золотовым Евгением Васильевичем и отдела кадров Новиковым Сергеем Васильевичем, и он при мне оформил запрос к нам в полк с просьбой выслать моё личное дело. И началась дружеская переписка между мной и начальством в виде моих рапортов  старшему инженеру и командиру полка и их резолюций на них типа: “Ходатайствую при условии замены до убытия” (как будто кто-то пришлёт мне замену пока я занимаю здесь должность) или “Не представляется возможным ввиду необходимости обеспечения высокой боевой готовности Войск ПВО” (не больше, не меньше, а именно всех Войск ПВО, боеготовность которых зависела от моего пребывания на должности инженера полка в Б.Савино–2). Я же не терял надежды и успокаивал себя тем, что, как сказал Марк Твен, ни что так не облагораживает человека, как дружеская переписка.
В первые месяцы после рождения дочери мы часто и подолгу жили у Валиной мамы, которая взяла на себя заботы о внучке, купала её, пеленала, гуляла с  ней, так как Валя долго восстанавливалась после родов, вернее, связанного с ними переохлаждения и простуды. Из-за этого и 1-ю годовщину нашей семейной жизни мы не отметили как следовало бы. Я мог помогать Вале только в воскресенье, так как в рабочие дни уезжал ранним утром, а приходил домой поздно вечером,– зимой получалось, что всегда  затемно. Зимой и мне было трудней на работе, но ещё тяжелей доставалось механикам и техникам, особенно когда морозы доходили до 40;. Полёты и в такие морозы никто не отменял, и всё приходилось делать в меховых варежках, так как при касании металла голой рукой она сразу примерзала к нему, и оторвать её можно было только с кожей. Поэтому даже на простые операции типа завёртывания и откручивания гаек затрачивалось много времени. В один из таких морозов на стоянке появился главный инженер авиации корпуса ПВО и направился вдоль неё к стартово–командному пункту. Заметив под одним самолётом техника (это был лейтенант Звягинцев), он что-то спросил у него и проследовал дальше. Примерно через полчаса он возвращался тем же путём в штаб полка и, увидев всё того же техника всё в той же необычной позе  под самолётом, бросил тому с укоризной: “Ну, что же ты всё возишься? Первый год что ли работаешь?” и получил в ответ: “Эх, товарищ полковник, мне бы ваши погоны!”. Полковник прошёл несколько шагов, видимо, обдумывая ответ, затем повернулся, сказал с неопределённой интонацией: “А мне бы твои яйца” и, задумавшись, не торопясь пошёл дальше.
Но, как и всё проходит, прошла и зима, наступила весна. Как шутили тогда злые остряки, прошла зима, настало лето, спасибо партии за это. Шутили безбоязненно, так как никто уже никого не брал на заметку, тем более не арестовывал за антисоветскую пропаганду. Никто из обычных людей не чувствовал ущемления свободы, разве что некоторые писатели, художники и артисты, которым не позволяли печатать и проповедовать в  кино, театрах и СМИ свои особые взгляды и позиции, да и то зря не разрешали старцы из политбюро: пусть бы болтали, тявкали и кричали караул, грабят, когда их никто не грабил.
Вот сейчас грабят, но можно кричать караул сколько угодно и где угодно, если от этого всё равно  ничего не изменится, никто не бросится выручать, а главное, устои власти не поколеблются, ну а если появится в том сомнение, тогда уж можно и поводок покороче натянуть, а то и вовсе намордник надеть. Но шут с ними дураками и подлецами. Опять я отвлёкся, хотя и зарекался затрагивать политику в этой книге.
С наступлением весны стало и нашей семье полегче: и дочка подрастала быстро, с каждой неделей преподнося нам новые радостные признаки своего взросления, и готовить её к прогулке стало проще–меньше одёжек одевать, и легче понимать стало, что её беспокоит, из-за чего она плачет. Но с улучшением погоды стало больше ночных полётов, которые выматывали молодых, здоровых парней: и лётчиков, и техников, и нас инженеров. Особое напряжение физических сил и нервной системы требовалось во время учений с боевыми стрельбами по мишеням. Однажды во время таких учений какой-то мой механик попался под горячую руку полковнику Грибу, и тот как-то его обозвал, что-то вроде “не мозоль глаза, как вертлявая собака”. Солдат оскорбился и пожаловался мне, что его “товарищ командующий обозвал собакой”. Я передал этот разговор начальнику политотдела корпуса, оказавшемуся поблизости, и спросил его, что делать, как быть. Он задумался на мгновение, а потом вымолвил: “Скажи солдату, что командующий не хотел его обидеть, а сказал это сгоряча”, и затем добавил, что в напряжённой обстановке к большому начальству с такими обидами лучше не соваться, а то и самому схлопотать можно, а он его после учений пожурит. Я послушался совета старшего товарища, неглупого и чуткого и так и сделал, как он советовал. Солдат удовлетворился косвенным извинением “самого товарища командующего”, как он уважительно сказал о нём, а я не схлопотал нагоняй от “самого товарища”.
Иногда, если случались отказы, приходилось искать и устранять их причину тогда, когда другие уже отправлялись спать, а некоторые уже и спали, если восстановление затягивалось. Один раз после того, как механик и техник не смогли обнаружить причину какого-то отказа на спарке УТИ–Миг–15, я забрался в кабину, надеясь, как бывало не раз, быстро найти её самому. Эти самолёты использовались для разведки погоды перед полётами и для провозки лётчиков в контрольном полёте с командиром звена или эскадрильи после длительного перерыва в полётах, например, после отпуска. В данном случае неисправная спарка была запланирована для разведки погоды в следующих ночных полётах, которые должны были начаться в тот же день с наступлением темноты. Но на этот раз отказ был сложный, перемежающийся, по пословице то потухнет, то погаснет и никак не хотел устойчиво проявиться. Я отпустил спать техника и механика, а сам провозился часа два ещё, но так и не устранил неисправность. Наказал дежурному по стоянке, чтобы самолёт отбуксировали в группу регламентных работ, когда те, как обычно с утра, приступят к работе, и чтобы они провели проверку при работающем двигателе, сымитировав условия, когда прибор отказывал в полёте. И только так удалось заставить отказ проявиться и устранить причину его возникновения. А я, выходит, зря урвал от своего сна два часа. Но хорошо, что было уже тепло, и я вдобавок ко всему не промёрз и не обморозил пальцы, так что мог продолжать дружескую переписку.
Следуя по инстанции, я ещё зимой дошёл до командира корпуса ПВО генерал–лейтенанта Коломийца, штаб которого находился у нас в Перми. Попал к нему на приём. Принял меня он очень хорошо, пообещал в ближайшее время удовлетворить мою просьбу, при мне позвонил своему кадровику, дал соответствующее распоряжение, но рапорт мой не подписал, сказав, что когда кадровик подберёт мне вариант моей замены, тогда и решится вопрос окончательно. Но видно, это была казуистическая хитрость кадровиков: выполнять устные распоряжения без письменной их фиксации в рапорте или другом документе не шатко–не валко. Я терпеливо ждал, когда же генерал, который выглядел человеком слова и действительно был таким, решит с помощью своих кадровиков мой вопрос. И возможно, долго пришлось бы ждать, если бы не случилось всё по пословице: не было бы счастья, да несчастье помогло. А несчастье состояло в том, что наша квартира, где мы дружно жили с семьёй Ильина, приглянулась помощнику командира корпуса по тылу полковнику Михолапу, и он решил отдать её кому-то из своих родственников или друзей, а нас расселить: Ильина – в отдельную двухкомнатную квартиру, но в плохом районе, а меня – в 8-ми-метровую комнату, на 4 квадратных метра меньше, чем моя, сырую и у чёрта на куличках, намного дальше от центра, где была квартира Валиной мамы и куда нам часто приходилось ездить с маленькой дочкой, нуждаясь в помощи её бабушки. С этой новой “вводной” я отправился повторно на приём к генералу. Пока я ожидал в приёмной, из-за неплотно прикрытой двери в кабинет командира корпуса всё время слышался не свойственный его интеллигентной натуре голос на повышенных тонах, временами переходящий в возмущённый генеральский рык, и редкие робкие оправдания подвергаемого экзекуции полковника Михолапа. Наконец, дверь открылась, и оттуда вывалился весь красный и потный Михолап, а генерал, оказавшись у открытых дверей и увидев меня, пригласил заходить. Вначале, ещё не остыв, он недовольно спросил меня, что ещё нужно мне, ведь он держит мой вопрос на контроле. Но когда я ему рассказал, что мою семью с грудным ребёнком Михолап хочет упрятать в маленькую сырую комнатёнку, он опять воспылал праведным гневом к своему жуликоватому помощнику по тылу за то, что он не только какого-то офицера, но ещё и меня вдобавок хотел обжулить, и со словами “Рапорт у вас с собой?” подписал его, добавив что-то вроде следующей фразы: “Езжайте, желаю успеха. Мне докладывали, что вы это заслужили. А квартирой этой я распоряжусь сам, и Михолап её не получит”. Так, спустя почти год я добился, чтобы моё личное дело отправили в Калинин. А Михолапу наша квартира не досталась,  в нашу комнату вселился  Ильин, который имел на то полное право по составу своей семьи. Оставалось пройти конкурс, который сводился к собеседованию, но так как я его прошёл ещё год назад, то мне  беспокоиться было не о чём, просто надо было ждать приказа главкома о моём переводе, который не заставил себя долго ждать, поскольку НИИ–2МО непосредственно подчинялся главкому через научно–техническиё комитет Войск ПВО.

9. Прощай, авиация. Наука, будь добра, прими

Приказ о моём переводе пришёл в начале июня, а 6-го я уже передавал дела своему преемнику, Цувареву, назначенному ИО инженера полка вместо меня. На следующий день я дал прощальный банкет в офицерской столовой в городке и 8-го июня выехал всей семьёй к месту новой службы. На этот раз я ехал не с одним чемоданом, а погрузил нажитые кое-какие вещи в контейнер, который заказал заранее, пока готовились и ”ходили” мои документы. Уезжая, я испытывал двойственное чувство–и радости, и лёгкой грусти и говорил про себя: “Прощай, авиация”, понимая, что прощаюсь с не худшими годами своей жизни.
Сейчас, когда я пишу эти строки, отчётливо представляю всех моих сослуживцев, представляю такими, какими они были тогда: весёлыми, молодыми, энергичными, такими, каким был тогда я, или немного постарше. Сейчас многие из них уже покинули наш грешный мир, а остальные стали такими же пожилыми, как я, а то и старыми–престарыми, поскольку я тогда был самый молодой из них, кроме Бухтиярова, который был года на два моложе меня. Хочется верить, что большинство из них всё же живы–здоровы и иногда вспоминают меня и “минувшие дни, и службы, где вместе служили они”. Вспоминаю, как мы вместе преодолевали трудности не лёгкой службы в авиации, переживали горечь потерь своих товарищей по оружию и делили радость успехов. А пожелать им хочется не столько долгих лет жизни, сколько счастливой старости и лёгкого ухода в мир иной. А ещё хотелось бы думать, что несмотря на малый тираж книги, она попадёт в руки, если не кого-нибудь их моих бывших сослуживцев, то их сыновей, внуков, друзей или просто людей, знавших их, и им будет приятно прочитать о них, о том времени, в котором они жили,, и выражаясь помпезным языком, прикоснуться к истории, так как события 50-летней давности уже можно считать историей, особенно для молодых людей 20–30-ти лет отроду.
В 1-й мой приезд в НИИ–2МО со мной беседовал доктор наук, профессор Золотов Евгений Васильевич, будущий действительный член Академии наук СССР. Я ему, выражаясь языком Вани Солнцева, главного героя повести Валентина Катаева “Сын полка”, показался, и он сказал, что возьмёт меня в свой отдел. Но моя дружеская переписка с начальством слишком затянулась, и на планируемую под меня должность приняли другого офицера. Поэтому по приезде к месту новой службы со мной беседовал уже начальник другого отдела подполковник Крымов Владимир Васильевич. К моему удивлению в ходе беседы  выяснилось, что отдел этот занимается вопросами разработки и использования не авиации, а противоракетной обороны (ПРО). Это было настолько ново, что даже само упоминание о ней считалось секретной информацией. Это меня несколько заколебало, но Крымов меня успокоил, что никто этими вопросами не занимался, отдел создан недавно, и все будут осваивать новое научное направление практически с нуля, проявляя при этом творческую инициативу и научную фантазию, но не отрываясь от земли, для чего надо будет строить свою работу с соответствующими организациями промышленности, заказывающими органами и разворачиваемыми войсками, в которых испытывались первые элементы ПРО.
Сам Крымов стал начальником этого отдела вместо прежнего, полковника Берёзкина, который проштрафился тем, что на партактиве института выступил с критикой Хрущёва, обвинив его в волюнтаризме и возрождении культа личности, за что получил строгий выговор по партийной линии, был единодушно подвергнут остракизму, снят с должности начальника отдела и сослан в какую-то глухомань с понижением. А через два с половиной года почти единодушно попёрли с должности первого секретаря ЦК КПСС  самого Хрущёва, обвинив его в тех же грехах, что и Берёзкин. И получается, что ещё в 1956-м году в свои 20 лет я оказался невольно “провидцем”, предсказавшим новый культ личности, о чём упоминал в 1-й книге “Воспоминаний”.
Развенчан культ стараньями Никиты,
Но к культу новому  дорога не закрыта.
Пройдёт 5 лет, –  вновь сотворим себе кумира
И с ним перекроим мы карту мира.
Вот в чём я только оказался не прав, так в том, что перекроить карту мира с ним мы не смогли, а без него ещё больше всё профукали. Ну, что теперь об этом говорить. Вернёмся к нашим баранам (моим путям к науке) и поговорим о нашем девичьем (о противоракетной обороне).
Одним словом Крымов меня “уговорил”, да и выбирать было не из чего, не возвращаться же в полк, не солоно хлебавши, что было к тому же уже и практически невозможно, так как я был переведен в институт и назначен на должность научного сотрудника приказом главкома Войск ПВО, до которого было в моём положении как до царя далеко и как до бога высоко. Итак, мне предстояло войти, как выспренне я определил для себя, в храм науки. И на пороге нового этапа в своей службе, ещё не зная, как она сложится в этом “храме”, я был уверен в том, что и на новом поприще смогу проявить себя, ибо с детских лет верил и следовал утверждению Н. А. Некрасова: “воля и труд  человека дивные дива творят”. Мой тогдашний оптимистический настрой можно было бы охарактеризовать фразой, вынесенной в название  параграфа: “Здравствуй, наука, будь добра, прими”. Конечно, я не мыслил тогда такими категориями и рассуждал проще, но смысл моих первых шагов в научно–исследовательской работе сводился именно к этому.


Часть 4. ОТ МОЛОДОСТИ К ЗРЕЛОСТИ–ДЛИННЫЙ ПУТЬ

Глава 7.  Тернистый путь в науку
Калинин, НИИ–МО. 1962–1989 г. г.

1. Путь пока что не в науку, а к “науке”.

В своих воспоминаниях я увлёкся и немного забежал вперёд, описав, как я попал в отдел “святая святых” военной тайны, занимавшийся разработкой, испытаниями и внедрением элементов ПРО. Но вернусь на несколько дней назад и опишу не путь в науку, а пока что житейские прозаичные подступы к ней. От Перми до Москвы доехали благополучно, без особых беспокойств из-за Леночки, хотя было ей в ту пору 8 месяцев и несколько дней. А приехав в Москву и выйдя на вокзал , призадумались, держа ребёнка на руках, а стоит ли сразу ехать всем в Калинин: рабочий день уже кончится, ночевать негде. И решили заехать к моим родственникам в Подмосковье, в Электросталь, к родной сестре моей мамы тёте Оле и её  мужу Крюкову Виктору Павловичу, переночевать у них, а затем с утра пораньше мне одному поехать в Калинин, доложить о прибытии, найти съёмное жильё, устроиться, а затем вернуться за семьёй и привезти их. Так и сделали. Семья Крюковых была бездетная, мы думали, что они будут рады повозиться с первой и пока единственной племянницей по линии тёти Оли, но они, видимо, привыкли жить только друг для друга, тихо и размеренно и особой радости при её появлении не испытали. Ну, мы решили, что это свойственно, наверно, большинству бездетных, и на них не обиделись, тем более, что прожить у них Вале с дочкой пришлось всего два дня. Я успел добраться в Калинин до конца рабочего дня, хотя прямые электрички тогда ходили только до Клина, а дальше пришлось добираться даже не на тепловозной, а на паровозной тяге, осуществляемой ФЭДом, наверно, ещё военных времён. В тот же вечер я нашёл жильё поблизости от института у хороших радушных людей–Некрасовых: Марии Николаевны и Николая Арсеньевича, родителей одного из сотрудников института. И стоило это не дорого–25 рулей в месяц, впрочем такие цены, смешные по сравнению с теперешними (и не по абсолютной величине, а в процентном отношении к средней зарплате), были везде и в крупных городах, таких как Ленинград. Переночевав у них, заодно убедившись в отсутствии клопов, так досаждавших нам с мамой на одной из квартир в Ленинграде, я опять же с утра пораньше выехал в обратный путь в Электросталь, и на следующий день–12-го июня, ставший впоследствии недоброй памяти днём начала развала Советского Союза, мы приехали в город, ставший для нас постоянным местом жительства на всю оставшуюся жизнь, второй родиной. Но тогда ничего этого мы не знали, я на следующий день приступил к работе, а Валя занималась с дочкой, что было не так уж легко в чужой квартире, в доме без удобств, с общей кухней и печным отоплением. За водой тоже приходилось ходить к колонке. Да и с деньгами было не густо: Валя не могла работать, пока Леночка была совсем крошечной, а из моих 220 рублей помимо платы за квартиру, за дрова и торф для отопления я ещё высылал рублей по 30 своей маме, которая просила об этом, ссылаясь на то, что Оля ещё молодая, ей надо хорошо одеваться, а её маленькой зарплаты телеграфистки и маминой пенсии, тоже маленькой хватает только на питание. Но мы были молоды, полны жизненных сил, старались на трудностях не зацикливаться, считая их временным явлением, и более или менее успешно их преодолевали.

2.  “ В науке нет широкой столбовой дороги…“

Так изрёк когда-то классик революционного учения, закончив это не вызывающее сомнений изречение словами “и только тот достигнет её сияющих вершин, кто, не боясь усталости, карабкается по её каменистым тропам”. Всё абсолютно верно. Только проработав более четверти века в настоящей военной науке и около 20 лет в гражданской университетской, я бы добавил, что в современной науке тропы эти не такие уж узкие, чтобы карабкаться по ним, расталкивая локтями всех, идущих рядом. Наоборот, успеха более крупного и быстрее добиваются те, кто работают дружной командой, не присваивая себе чужих трудов, кто помогают друг другу, не видя в своих коллегах опасных конкурентов. К сожалению, этих правил и принципов придерживаются не все и не везде. Но летом 1962-го года я был далёк от этих “философских” рассуждений и сентенций, казавшимися мне очевидными много позже. А тогда я проглатывал одну научную книгу за другой, пытаясь найти свой пласт, своё место в огромном океане научных знаний, где можно было бы найти или придумать что-то новое, ещё не сделанное другими, и применить его в виде каких-то рекомендаций при разработке и внедрении новой техники, намного превосходящей по сложности знакомую мне, авиационную. Не ощущая скорых успехов в своих научных поисках, я начал постепенно утрачивать первоначальные интерес и энтузиазм в работе на новом поприще. К тому же я всё лето чувствовал себя плохо, температурил, но не сильно, и с недомоганием ходил на работу, так как наши местные эскулапы в институтской поликлинике ничего у меня не находили, а объясняли всё тривиальной простудой. Я и сам так думал, потому что в молодом институте с детским возрастом в 6 лет, где большинство начальников отделов и управлений были сами молодыми, царил спортивный дух, и в обеденный перерыв все играли в волейбол и баскетбол, в том числе и я, а после игры разгорячённый купался в Волге. Так с небольшой температурой я уехал вместе с Валей в отпуск, препоручив на это время дочку приехавшей молодой бабушке. Отдыхали в Краснодаре, потом–в Геленджике, и всё время я мёрз, купаясь даже в очень тёплом море с температурой воды 28;.  А когда приехали в Калинин, температура у меня подскочила до 39;, и тут уж у врачей не было спасительной возможности списывать всё на простуду, а пришлось направить хоть и с 3-х месячным опозданием на рентген, который и показал:  всё моё правое лёгкое до самого–самого верха залито экссудатом, свидетельствующим о наличии у меня благоприобретенного экссудативного плеврита, к счастью, как выяснилось в госпитале, не туберкулёзной этиологии, хотя при таких плевритах почти всегда обнаруживают туберкулёзную палочку. А у меня вот к удивлению и удовлетворению моего лечащего врача, замечательного, чуткого и внимательного Соркина Бориса Абрамовича никак не нашли. Попав в госпиталь 1.10.62 г., я не смог отметить с Валей день рождения нашей дочурки–исполнение одного годика. Оставалось только лежать и представлять её, малышку, какая она: беленькая, худенькая, подвижная, улыбчивая. Начали складываться слова 1-го куплета на мотив слышанной когда-то колыбельной песни, но в законченное стихотворение из-за продолжающей держаться высокой температуры  они оформились позже.

Колыбельная
                Любимой дочке Леночке
Медленно и плавно проплывают облака,
Тихо засыпают и деревья и луга.
Над твоей кроваткой,
Где ты дремлешь сладко,
Звёздочки мерцают в облаках.

Завтра мы пойдём гулять,
А сегодня надо спать.
Видишь, ночь настала,
Ты уже устала,
Папе надо тоже спать.

Мячик я куплю тебе резиновый, цветной,
И пойдём гулять с тобой по травке луговой.
Завтра солнце встанет
И с рассветом ранним
Скажет моей Леночке, вставай.
Также в госпитале “пролежал–пропустил” и 2-ю годовщину нашего союза двух сердец: мне кажется, что так звучит торжественней, чем годовщина свадьбы или женитьбы, и более отражает наши отношения в то время в 1960-м году. А в это, в описываемое время октября 1962-го года состояние у меня было очень тяжёлое: лекарства не помогали, температура держалась за 39; и не хотела подлая опускаться вместе с жидкостью в лёгких. Так продолжалось недели три, пока врач не решился сделать прокол между рёбрами и  откачать экссудат, но и после этого улучшение наступило не сразу, а только после 2-го прокола. Потому и стихотворение написал позже, когда самое трудное для нас двоих время осталось позади. А для Вали оно было особенно трудное, так как кроме переживаний за меня на ней лежали все заботы и беспокойства о дочке: и  когда  она была с ней, и когда её на время забрали в Пермь, поскольку решили, что пока так будет лучше обеспечен уход за малышкой, и Вале будет хоть какое-то облегчение. Проболел я в госпитале ровно два месяца и один месяц провёл в санатории в Крыму, вернулся домой только к Новому году. К этому времени у меня вышел 1-й печатный научный труд: материалы объёмом в 16 страниц отчёта о НИР, содержащих анализ путей решения поставленных в этой работе задач. Эти материалы я оставил перед тем, как лечь в госпиталь заместителю начальника отдела Гольдбергу Марку Израилевичу, и он, будучи ответственным за выпуск отчёта, поместил в нём их отдельной главой не забыв и себя обозначить её соавтором. Мне, конечно, было безразлично, каким считается мой труд, самостоятельно  написанным или в соавторстве, но для себя я взял за правило не приписывать себя в соавторы, если мой  вклад в издаваемую научную работу  того не заслуживает из-за своей малости. Наоборот, я сам иногда, уже будучи начальником, подключал кого-нибудь в качестве соавтора к выполненной лично мной научной работе, если моему подопечному не хватало научного труда для защиты, а чтобы соблюсти приличия и не обидеть человека не заработанным соавторством, поручал ему расчётную и оформительскую работу. А вот не безразличным для меня оказалось то, что в отделе про меня то ли “забыли понарошку", то ли забыли в самом деле и к празднику 7-го ноября не представили документы на присвоение очередного воинского звания “капитан”, а подготовили их только к новому году  после моего напоминания по выходе из госпиталя. Спасибо начальнику отдела кадров Новикову С.В., который с самого начала ко мне хорошо относился и выручил, послав представление и другие необходимые документы на подпись главкому не почтой, а нарочным, в результате чего не произошла задержка с подписанием их до следующего праздника 23-го февраля, и 30-го декабря мне было присвоено звание “капитан”. Как говорили шутя, вроде бы пустячок, а приятно. Тогда мне подумалось, не излишне ли я тщеславен. Но понял, что был не прав, что это не проявление тщеславия, а нормальная реакция каждого офицера на получение положенных ему в соответствии с особенностями воинской службы преференций, после того, как будучи в командировке в Москве, зашёл в гости к своему товарищу по службе в Б. Савино, бывшему инженеру полка Триандафилову Владимиру Владимировичу. Это был человек высокой культуры, воспитывавшийся в интеллигентной семье старой, ещё дореволюционной закваски, сын трагически погибшего перед Великой отечественной войной главкома ВВС. Ему тоже, как и мне, в своё время, по какой-то забывчивости задержали присвоение очередного воинского звания майор, хотя перед этим он отличился–рассчитал и разработал конструкцию установки для очистки ВВП ото льда и снега на основе списанного реактивного самолётного двигателя. Но премию за это дали  только исполнителю данной разработки капитану Яковлеву, организовавшему сварочные и сборочные работы, а автору не удосужились даже  во–время подготовить документы на присвоение очередного звания. Триандафилов обиделся и, используя старые связи бывших подчинённых отца, уважавших последнего за компетентность и порядочность, а теперь ставших большими начальниками, перевёлся “скоропостижно” в научно–испытательный институт эксплуатации и ремонта авиационной техники, где так же “скоропалительно” получил звание майор, задержанное ему Пермскими отцами–командирами. И теперь после первых приветствий он с гордостью показал мне мундир с майорскими погонами, прибавив: “А то бы, может быть, всё ещё ходил в младших офицерах, а так всё–таки уже старший офицер”. Так и со мной было, и хотя я сильно не обиделся, но служебного рвения у меня поубавилось, тем более, что “давили” на нервную систему плохие квартирные условия, из-за которых дочка часто болела, да и я чувствовал себя неважно в сырой квартире после перенесенной болезни. Поменяли квартиру, но попали из полымя в огонь–в мансарде было жарко до изнеможения, окно не открывалось, а форточка от жары не спасала. А квартиры в институте получали не ранее, чем через 3 года. Поэтому пока в науке я ещё не определился, то стал подумывать о том, не перевестись ли мне обратно в Пермь, но на более спокойную, чем в боевом полку, работу: в военном представительстве заказчика на одном из заводов военно–промышленного комплекса. Эта работа к тому же хорошо оплачивалась и считалась в нашей военной среде достаточно престижной. Озадачившись такой целью, я во время очередной командировки в одно из Главных управлений министерства обороны, ведавшее заказами вооружения, стал ходить по кабинетам и “предлагать” свою кандидатуру в Пермское  военное представительство. В очередном кабинете, куда мне посоветовали обратиться, мной заинтересовался подполковник Пономарёв и, узнав, что у меня в Перми живёт мать жены и на первых порах есть, где жить, дал адрес руководителя военной приёмки одного из заводов подполковника Эварда Бориса Львовича, чтобы я письменно изложил ему свою просьбу и данные о себе, и сам обещал ему позвонить насчёт меня. Я воспользовался его протекцией, отправил письмо и получил ответ, что сейчас пока вакансий нет, но когда она появится–примерно через год, он меня известит, и мне снова надо будет обратиться к Пономарёву для организации моего перевода. И действительно, менее чем через полтора года, когда я уже забыл о своём намерении, пришло письмо от  Эварда  с приглашением на освободившуюся должность. Знать, место это было на самом деле тёплое, а Эвард и Пономарёв были людьми и слова, и дела–и слова на ветер не бросали, и дела не откладывали в долгий ящик. Но я к этому времени стал втягиваться в новую работу, познал интерес к ней и  вкус результатов своих трудов, получил от института досрочно жильё, хотя и не отдельное, а с подселением, но зато две большие комнаты в трёхкомнатной квартире. Леночку удалось устроить в детский садик, рядом с домом, где мы теперь жили. Поэтому я написал, что обстоятельства у меня изменились и поблагодарил Эварда за внимание и обязательность. К этому времени у меня уже было  с десяток опубликованных научных работ, возникли неплохие рабочие контакты с конструкторскими и заказывающими организациями, Научно–техническим комитетом Войск ПВО, с войсками и военными ВУЗами, вырисовалось выигрышное в плане новизны и актуальности научное направление, в рамках которого я самостоятельно в начале 1965-го года подготовил и опубликовал отчёт о НИР, получивший положительное заключение её заказчика. И я стал всерьёз подумывать о подготовке и защите кандидатской диссертации, готовиться к сдаче и сдавать экзамены кандидатского минимума по иностранному языку и философии.
В то время допускалась защита диссертации без её специального оформления в соответствии с требованиями Высшей аттестационной комиссии, а по самостоятельно выполненной, законченной научной работе, имеющей научную новизну, показывающей знания автора, соответствующие знаниям кандидата наук, и оформленной в виде отчёта о НИР или доклада по результатам опытно–конструкторской работы. Мой самостоятельно выполненный отчёт о НИР немного не дотягивал до того, чтобы представлять его в качестве кандидатской диссертации, и я не претендовал на это, тем более, что не проработал в институте ещё и 3-х лет, отводимых обычно адъюнктам очной адъюнктуры. За год после выпуска самостоятельно отчёта я сдал экзамен и по специальности, довёл свои наработки до нужной кондиции и оформил их в виде диссертации. Оставалось выйти с ней на защиту. Но это-то и оказалось не так-то просто. Для некоторых научных сотрудников каменистая тропа, по которой карабкались к сияющим вершинам науки, казалась слишком узкой, чтобы шагать по ней вместе, и им казалось правильным, что молодые и слишком ранние могут ещё и подождать, пропустив вперёд более старших и потому более заслуживающих возможности первыми подняться к этим вершинам. Поэтому началось притормаживание особо резвых, в том числе и меня, путём дачи на  технических совещаниях отдела ценных рекомендаций (ЦР) и заседаниях научно–технических советов (НТС) в управлении ещё более ценных рекомендаций (ЕБЦР) по улучшению, растянувшееся ещё на год. А с задержкой защиты было связано и другое меркантильное обстоятельство: получение отдельной квартиры, которую мне обещали при вселении в коммунальную всего на 1 год позже, чем всем прибывшим со мной в институт в 1962-м году, то есть летом 1966-го года. Но наступил уже 1967-й год, а меня всё кормили обещаниями, а помощник начальника института по тылу полковник Ермаков  даже чуть ли не стыдил: “Ведь вы же получили жильё на год раньше других”. Я понял, что так может продолжаться слишком долго, и дружеская переписка с начальством в виде рапортов, как в Перми, здесь не поможет. Поэтому попросил своего друга Хохлова сделать мне вызов в Ленинград на какое-нибудь совещание, на которое мне ну никак нельзя не приехать. Как в стихах Корнея Чуковского “Вожатый удивился, трамвай остановился”, так и моё начальство удивилось, поездка совершилась.
Вместо мифического совещания  отправился я в альма–матер и встретился со своим бывшим руководителем дипломного проекта начальником кафедры электротехники Лысенко Алексеем Петровичем, с которым предварительно по телефону обговорил цель своего приезда и время, когда он сможет меня принять. Он меня хорошо помнил, а когда я показал ему несекретный вариант своей диссертации и сказал, что хотел бы поступить в очную  адъюнктуру, Алексей Петрович не колеблясь дал добро на поступление, которое сводилось только к присылке личного дела, так как экзамены кандидатского минимума у меня были сданы на отлично и могли быть засчитаны за вступительные, и согласился быть научным руководителем, гарантируя, что через год я защищусь и останусь работать у него на кафедре. Он к этому времени стал полковником, доктором наук и имел солидный вес и авторитет в академии, но не мог обещать быстрое получение квартиры в Ленинграде, в лучшем случае через 2–3 года. Это немного охладило мой пыл, но всё равно я вернулся окрылённый и подал рапорт по команде о поступлении в адъюнктуру академии. После этого я имел продолжительные беседы со своими начальниками, которые удивлялись, что меня не устраивает, ведь здесь я один из первых кандидатов в кандидаты наук, а вот если не поступлю в адъюнктуру (??!), что тогда я буду делать? Назад они меня уже не примут, и буду я в академии не солидным учёным, а мальчиком на побегушках в какой-нибудь лаборатории. Да если и поступлю, то здесь я защищусь быстрее. Поэтому они рекомендуют забрать рапорт себе на память и готовиться к  предварительной защите диссертации на секции НТС управления. Посоветовавшись с Валей, я решил, что в чём-то они если и не правы, то жить на частной квартире в Ленинграде с маленьким ребёнком более 2-х лет  не очень радостно, и потому лучше с ними согласиться, тем более, что в случае дальнейшего моего “притормаживания” я мог повторить заход с рапортом и успеть к осеннему приёму документов в адъюнктуру. На следующий день я забрал свой рапорт. Моё начальство в лице начальника управления В.Ф. Иванова всё же восприняло серьёзность моих намерений и объявило дату моей   предварительной защиты примерно через месяц, где-то в конце апреля. На этот раз защита прошла без сучка и задоринки, но я настолько вымотался за этот месяц, что из-за нервного напряжения стал плохо спать: проснусь среди ночи, появляются мысли, как надо что-то изменить, что-то улучшить в диссертации, и пошли скакать “мои мысли, мои скакуны”. А тут уже и рассвет, надо вставать и идти на работу.
Поэтому сразу после защиты я взял подвернувшуюся кстати горящую путёвку в Сухуми, поехал туда сначала сам, а через неделю приехали и Валя с Леночкой. Они устроились рядом с санаторием на частной квартире, у меня на следующий день после приезда в Сухуми восстановился сон, и мы всей семьёй хорошо отдохнули. Хотя в мае вода была ещё холодноватая, мы всё равно понемногу купались, загорали, гуляли и были довольны всем и друг другом в 1-ю очередь. Это был наш  2-й отдых на море всей семьёй: вместе с дочкой. 
А 1-й был в 1965-м году в Ялте. Лена росла бойкой, шустрой девочкой, с повадками и характером мальчика, гоняла с мальчишками футбол, лазила по деревьям, в шортиках и футболке, с короткой стрижкой выглядела как мальчик. Многие часто и называли её мальчиком, что ей начинало не нравиться. Поэтому в Ялте она однажды подбежала к нам такая радостная, что мы сначала даже  не поняли отчего, и сообщила нам: “ Мама, меня одна тётя девочкой назвала!” И тогда в 1965-м, и теперь в 1967-м, и во все последующие годы мы всегда отдыхали всей семьёй, было всем очень весело и радостно, и сейчас  мы не представляем, как в некоторых семьях отдых с детьми считают обузой.
Возвращались мы домой в начале июня. Исполнялось 5 лет, как мы приехали в Калинин. Второго декабря я защитился на Учёном совете института. Моим официальным оппонентом я попросил быть Алексея Петровича Лысенко. Он согласился, но к моменту моей защиты вырос как на дрожжах: стал профессором и генералом. А доктором у меня уже был назначен ставший к тому времени начальником управления профессор Любимов Ю.И. Иметь в оппонентах двух докторов допускалось, но было не принято, приравнивалось к тому, как будто бы диссертант с жиру бесится. Но менять что-то было уже поздно, и вышел я на защиту, как нажравшийся в два горла обжора. А защитился я уверенно и убедительно, со счётом 16:0, чем привёл в некоторое удивление своего непосредственного начальника Крымова Владимира Васильевича: “Надо же, я и подумать не мог, что ты сможешь так собраться и так отлично защититься. Как это у тебя получается?” Я знал, как это у меня получается: и перед защитой дипломного проекта, и перед ответственными докладами напевал про себя с самого раннего утра “Вставай, страна огромная,…” и “Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались”. Но я подумал, что такое объяснение могут счесть не серьёзным, и ответил: “Пошли на пользу неоднократные доклады в отделе и управлении”. И это, действительно, имело место быть. А вскоре Владимир Васильевич опять был озадачен вызовом меня в Москву в какой-то главк, с которым мы не имели дел. Его опять организовал мне Хохлов, на этот раз по своей инициативе – на банкет по случаю защиты нашего однокашника Садомова Ю.Б., соавтора его нескольких научных трудов. Банкет состоялся в ресторане Прага. Научным руководителем у Садомова был известный в ту пору трудами по теории автоматического управления учёный–профессор Солодовников В.В., по учебнику которого мы учились. Был он со своей женой, молодой ещё дамой, с волосами медного отлива, напомнившей мне златокудрую героиню понравившегося мне в юности романа Веры Кетлинской  “Иначе жить не стоит”. Я пригласил её на танец и сказал ей об этом. Сравнение это ей понравилось, и она потом ещё сама пригласила меня на танец. Банкет прошёл отлично, было весело, пели сочинённую мною по случаю песню на злобу дня, на известный мотив: “Ту–104–самый лучший самолёт, а Юра Садомов–самый умный кандидат. Быстро, надёжно и выгодно летать…” и что-то шуточное ещё в том же духе. Ночевали у Хохлова в его номере в гостинице Россия. Наутро у обоих болели головы, а ему надо было делать доклад в главке, мне тоже надо было идти с ним, чтобы отметить командировку. Как быть? И тут он “открыл” и показал мне способ быстрого выздоровления–принять очень горячую ванну. Помогло, и мы со светлыми как стёклышко головами отправились к нему в главк. Потом я несколько раз пользовался этим способом “опохмеливания” после банкетов, и всегда успешно: сосуды расширялись, и помогало сразу. Раз речь зашла о банкетах, хочу рассказать ещё об одном из них, интересном с неожиданной стороны для меня и всех на нём присутствующих. Защитился один из наших сотрудников–Прокофьев Вячеслав, и как положено, устроил после защиты банкет. Подняли по традиции 1-й тост за успешно защитившегося диссертанта, хотя приехавший на защиту родной дядя Вячеслава, “по совместительству” секретарь партийной организации профкома ЦК КПСС (был и такой профком, оказывается), порывался первым произнести тост, но не успел. Наконец, еле дождавшись, пока немного закусят после 1-го тоста в соответствии с присказкой после 1-й и 2-й перерывчик небольшой, поднял тост, неожиданный для всех, поскольку в силу своего возраста никто не слышал, как поднимали тосты в честь вождей. И дождались такого тоста: “Дорогие товарищи, я предлагаю поднять бокалы и выпить за здоровье нашего дорогого Леонида Ильича Брежнева”. А дядя–секретарь, дождавшись начала не очень бурных аплодисментов после немой сцены и затянувшейся паузы, выпил и сел, довольный собой, будто в том его было призванье. После этого само собой родилось стихотворение

Всё для блага человека
          Мы не пашем, не сеем, не строим,
          Мы гордимся общественным строем             
             Из концерта юмора и сатиры “Опавшие листья”
Мы живём в стране Советов,
Той, что лучше всех на свете.
Каждый счастлив в ней и рад,
Рад и счастлив стар и млад.
Всё у нас для человека,
Всё во имя человека!
И о том в любой газете
Может каждый прочитать.
Кто не верит,
Пусть проверит,
Ну хотя бы на примере,
Как живёт простой советский
Человек, нам всем известный,
Кто для нас – отец и мать.

Мы своим гордимся строем,
Скоро коммунизм построим
На одной шестой Земли,
Чтоб затем и все смогли
Жить для блага человека,
Жить во имя человека.
Наш таков девиз и клич.
И о том в любом журнале
Может каждый прочитать.
А чтоб в том не обмануться,
Надо только оглянуться,
Посмотреть: таких немало,
Кто живёт, как дорогой наш
Брежнев Леонид Ильич.
Всё во имя Человека, всё для блага Человека,
Потому что Человек тот – генеральный секретарь.
Шёл 6-й год нашего пребывания на калининской земле. Самое трудное время, казалось, прошло, но впереди наряду с успехами и радостями поджидали и новые трудности, взаимосвязанные: получение должности старшего научного сотрудника (СНС), соответствующей моему новому статусу учёного, и переселение, наконец-то в долгожданную, много раз обещанную отдельную квартиру, тем более что для этого появились дополнительные веские основания–рождение сына в марте 1968-го года.
 
3. Под лежачий камень и вода не течёт

Справедливость этой пословицы неоспорима. Но я бы со своей стороны, с учётом своего жизненного опыта добавил: под прыгающий камень вода тоже не потечёт, если не направить её русло в нужную сторону–к камню. Я говорю это к тому, что, успокоившись после защиты, я уподобился лежачему камню и некоторое время ждал, что дивиденды в награду за мой напряжённый труд придут сами собой. А вообще-то и были на то  некоторые основания. Таких молодых кандидатов, защитившихся передо мной в 5-ти–6-тилетний срок уже после образования НИИ–2МО как такового в 1956-м году, можно было пересчитать по пальцам: это Олег Сидоров, Юрий Титов, Игорь Артемьев, Анатолий Королёв, Николай Циклинский, Владимир Асеев, Павел Шахпаронян, Геннадий Алексенцев, Сергеевич Валентин, Владимир Кириллович Барышев, Климентий Семёнович Мережков и ещё несколько человек, а докторов наук вообще было раз–два и обчёлся: Золотов Евгений Васильевич, Любимов Юрий Иванович, Чембровский Олег Александрович, Трегуб Яков Исаевич. Это потом, лет через 5 количество докторов наук перевалило за десяток, а кандидатов–за полсотни. А на 1967-й год дела обстояли так, что кандидатов наук было меньше, чем должностей СНС в 10-ти управлениях, включающих в себя более 50-ти отделов, и их, естественно, занимали заслуженные, опытные, но не защитившиеся сотрудники предпенсионного возраста, планомерно уходящие в запас. Поэтому я надеялся, что после защиты, в крайнем случае через 2–3 месяца, когда придёт решение ВАК о присвоении мне учёной степени, мне предложат какую-нибудь освободившуюся должность СНС. Но время шло, полгода и больше, никто мне ничего не предлагал, и тогда-то в голову и пришло мне, что моя активизация научной деятельности после защиты (написание статей в различные сборники и журналы, выступления на всевозможных семинарах и конференциях, подготовка разных руководств по эксплуатации и тактико–технических требований в эскизные проекты промышленности) подобна подпрыгиванию камня, чтобы под него потекла вода, но для этого ещё нужно направить её к камню, а не в обход него.
Меня к этому времени пригласили в Пушкинское училище радиоэлектроники ПВО, которое недавно преобразовали в высшее инженерное заведение и в котором ощущалась острая потребность в кадрах, особенно в дипломированных. Там тогда вообще было всего 3 кандидата наук: заместитель начальника училища по НИР Уханов Виталий Фёдорович, начальник кафедры Журавлёв Юлий Павлович и старший преподаватель Шубинский Игорь Борисович. Все трое меня хорошо знали, кому-то я чем-то помог при написании ими диссертаций, с кем-то встречался на конференциях и испытаниях. Поэтому, когда я приехал в училище, меня как драгоценную находку препроводили к начальнику училища генералу Горелову, чтобы решить практически вопрос о моём переводе на должность старшего преподавателя с перспективой в ближайшие 2–3 года назначения на должность начальника кафедры. Но меня, как и в Ленинграде, в академии, интересовал в 1-ю очередь вопрос с жильём, а обещать получение квартиры ранее, чем через 2–3 года, и здесь мне не могли. Это сильно поубавило интерес к новой работе, так как я понимал, что жить на частной квартире такое длительное время с 2-мя маленькими детьми, один из которых только что родился, очень тяжело. Я сказал, что надо подумать, посоветоваться с женой и на том к огорчению всех моих собеседников распрощался и уехал. А приехав в Калинин, заявил всё тем же начальникам, что меня берут на полковничью должность, а заодно приврал, что квартиру там получу быстрее, сделал, так сказать, тонкий намёк на толстые обстоятельства. Намёк поняли, и всё опять повторилось сначала, как и полтора года назад. Меня уговорили ничего не менять в своей жизни. “Не затем, мол, мы тебя готовили, растили из тебя учёного, чтобы ты “задаром” кому-то достался; зря волнуешься, вопрос о тебе почти решён–на месте: через месяц освобождается должность СНС в другом управлении по профилю твоей теперешней работы, и в том управлении тебе выделят квартиру”. Поездка в Пушкин оказалась не напрасной, вода была направлена по новому руслу в сторону моего замшелого камня. На следующий день я был приглашён на беседу к начальнику этого другого управления Шараховичу Дмитрию Станиславовичу, который, живя в одном доме с нами, знал нашу семью и наши не лёгкие жилищные условия. Поэтому разговор был доверительный, а поскольку сам он был человек высокой культуры, обязательный и  глубоко порядочный, я проникся к нему уважением и доверием и отправил в Пушкин письмо с отказом от их предложения. Это было в сентябре, а через месяц, в октябре, как мне и обещали, я перешёл на работу на должность СНС в отдел вычислительных средств и в тот же день получил ордер на двухкомнатную квартиру. Квартира была не лучшая, старой планировки (хрущёвка), на 1-м этаже, угловая– с крошечной прихожей, но мы после 4-х лет жизни в коммуналке с женщиной, злоупотреблявшей алкоголем, были несказанно рады и такому новоселью, и первое время по вечерам, управившись с делами, уложив детей спать, испытывали чувства тихой радости и душевного спокойствия. Дальше наша жизнь пошла по спирали на улучшение. Всё было хорош, пока не настал 1969-й год.

4. Тяжёлый год 1969-й, год горестных потерь

Начался этот год, как и все другие, встречей всей семьёй дома за праздничным столом у нарядной, живой, пахучей ёлки. Уложив детей спать, маленького–пораньше, старшенькую–попозже, сидели чуть ли не  до утра у телевизора, смотрели праздничный концерт, а утром, как сомнамбулы, еле поднялись, кому–малыша кормить, кому–дочку вести на праздничную ёлку в театре. 10-тидневных каникул тогда не было, и через день начиналась рабочая неделя. И вот, когда я пришёл с работы в среду, 7-го января, меня встретила со слезами на глазах Валя. Сразу понял, что-то случилось. “Умерла мама”, – сказала Валя и обняла меня. Слёзы покатились и у меня, столько лет прошло с тех пор, как плакал последний раз, и вот пролились горьким дождём. Немного успокоившись, пошёл отпрашиваться у начальства, оформлять отпускной билет у дежурного по институту, так как рабочий день закончился и строевой отдел уже был закрыт. Хорошо ещё, что деньги нашлись на дорогу–незадолго до этого Валя единственный раз выиграла в новогоднюю лотерею. Порадовалась тогда, так как с деньгами в это время было трудно, жили на одну мою пока ещё не большую  зарплату, а сама она была всё ещё в декретном отпуске. И вот эти деньги не порадовали приобретением чего-то приятного и полезного, но выручили в горестный час. Полетел на похороны один, так как детей не с кем было оставить. В ожидании посадки на самолёт в Москве перебирал в памяти тяжёлую мамину жизнь и жалел её до слёз. Так нескладно сложилась вторая половина её жизни и особенно её последние годы, точнее 8 последних лет.
В1968-м году летом, за полгода до её кончины я приезжал с Леной в Краснодар в отпуск, похвастался, что защитил диссертацию, думал, что доставлю её радость. Ведь она всегда так радовалась даже меньшим моим успехам и очень гордилась ими. А сейчас восприняла эту весть спокойно, почти равнодушно: или сознание её уже стало заволакиваться мглой, через которую не просачивались земные радости, или уже настолько ослабла, что из неё уходили последние жизненные силы. А два года назад во время очередного моего приезда она с интересом на всё реагировала, была очень оживлённой при разговоре со мной, любила смотреть телевизионные передачи и даже иногда их комментировать. Так, во время показа концерта Муслима Магомаева, когда Оля сказала, что я очень похож на него, мама чуть ли не с обидой сказала: “Ну что ты, Олечка! У нашего Серёженьки благородное личико, а у этого Муслима вульгарная рожа”. Мы с Олей тогда посмеялись, не поняв, была ли это шутка, сказанная не в обиду Магомаеву, а просто к слову, или ей, действительно, так казалось из-за большой любви ко мне, рисовавшей всё, что касается меня, в розовом цвете, а все мои достоинства–в сильно преувеличенном виде. Вспоминались и другие случаи проявления её гипертрофированной любви. Так, когда жили с ней на хуторе Ленинском, она искренне убеждала меня, что мои рисунки в школьной  стенгазете намного лучше, чем у другого мальчика,  хотя у того были явные задатки будущего художника. И вот теперь ничего этого не будет. Много лет спустя, когда боль утраты немного утихла, сложилось стихотворение:

Всё проходит: любовь и страдания,
Боль разлук, ожидание встреч.
Остаются лишь воспоминания,–
Те, что нам удаётся сберечь.

Всё проходит и всё меняется,
Забываешь, чем встарь дорожил,
Лишь порой иногда вспоминается,
Что когда-то и с кем-то дружил.

Лишь любовь матерей незабвенных
Невозможно забыть никогда.
Если жизнь – основа вселенной,
Мать – основа жизни тогда.

Мама всегда почему-то плохо себя чувствовала по средам и особенно боялась 7-го числа каждого месяца. Когда проходил этот день, она с облегчением вздыхала. И умерла она в среду, 7-го числа, в день рождества Христова. Была ли она по-настоящему верующей, не уверен. Скорее всего, вера её была сродни вере Филиппа, описанной Юрием Нагибиным в одном из его рассказов. В его представлении она ассоциировалась со стержнем, делающим пребывание людей на земле осмысленным, полезным, не предаваемым забвению, не пропадающим в туне. Такой стержень, такую веру он видел в виде некоей большой вселенской Совести, впитывающей в себя по капельке совесть всех живущих на земле людей, заставляющую их совершать хорошие, благочестивые поступки, любить ближних, заботиться о более слабых, делать бескорыстно добро для знакомых и не знакомых, не думая об ответных обязательствах или хотя бы благодарности, то есть жить по совести или, как стали говорить позднее, по божески. Но то, что умерла она в день рождества, считается у верующих признанием больших заслуг перед богом и людьми. Мне самому тоже нравится такая трактовка веры, созвучная с уровнем познания мира и мироощущением большинства людей, а замечательные стихи Юрия Эйтина
                “Где-то среди звёзд затерялась мама
  И с любовью смотрит на меня с небес”
с учётом этого представляются не признанием райской загробной жизни, а прекрасной метафорой, символизирующей продолжение духовной жизни после физической смерти–в памяти близких людей и в ощутимом присутствии ушедших в повседневной жизни оставшихся в живых.
Похоронили маму на следующий день после моего прилёта. Соседи на поминках говорили, как заведено, добрые слова, вспоминали её доброту, отзывчивость, терпеливость несмотря на то, что многие годы была прикована к постели.
Нас, её детей, кончина мамы сблизила, стёрла из памяти старые обиды, накопившиеся к тому времени, объединила в желании жить дружно, больше заботиться друг о друге. Какое-то время так и было, а потом старые обиды стали проявляться, на них накладывались новые, и как ржавчина стали разъедать отношения между Ольгой и Алексеем. А всему виной эта злосчастная частная (личная, как тогда называли) собственность, которую они никак не могли считать справедливо распределённой с учётом необходимости содержания и ухода за больной мамой, вся тяжесть которого лежала на Оле. Поэтому я никогда, нисколько не жалел, что отказался от своей доли (одной трети) отцовского наследства, доставшегося маме после смерти отца и оформленного ею на нас троих. Тем самым избежал я всех ссор, дрязг и споров, кто кому больше должен. У меня был с детства выработан устойчивый иммунитет к опасности заболеть вещизмом, стяжательством, тягой к обогащению. Всё это мне претило в силу воспитания в этом духе и в семье, и в обществе. Поэтому, когда за кончиной мамы последовала 19-го января смерть дяди Вити в Электростали, я не прельстился ничем из вещей, которые раздавала тётя Оля родственникам, их друзьям и соседям, а взял на память только трёхтомник Гиляровского и старый фотоаппарат ФЭД, который скрашивал последние годы жизни моего  дяди. Видел я его за неделю до смерти, когда после похорон мамы на обратном пути заехал к ним. Он был уже очень плох, страдал от сильных болей, как все больные раком, вместе с ним страдала и мучилась тётя Оля, а я ничем не мог им помочь, даже утешить, успокоить не мог и не стал говорить им о смерти мамы. Боль утрат и переживания наложились друг на друга, было жаль и маму, и себя, и тётю Олю, потерянную, оставшуюся одной –  одиношенькой без близких в городе. Несколько раз я навещал её, утешал, как мог, но чувствовалось, что без дяди Вити она  не жилица. Но и взять её  к себе в семью с маленьким годовалым ребёнком было не выходом: она, привыкшая к тишине и покою,  прожив всю жизнь в бездетном браке, долго бы не выдержала. А может быть и нет, и надо было попробовать, но что теперь гадать-говорить.
Тем не менее, к лету боль утрат немного притупилась, и мы с Леной отправились отдохнуть на море, в Анапу. А маленький Серёжа остался с Валей и приехавшей в Калинин её мамой. Им бедным, конечно, было не легко, но они отпустили нас без тени упрёка или обиды. Жизнь наша снова начала входить в нормальную колею, но в конце года, как заключительный траурный аккорд в реквиеме, пришло извещение соседей тёти Оли об её кончине. Любые похороны близких людей оставляют в душе неизгладимый след, но когда это третьи похороны за год, то это особенно тяжело переносится. С её смертью оборвалась последняя нить, связывавшая меня с миром и атмосферой жизни моей мамы, а я не успел расспросить ни маму, ни её сестру об их жизни, и в памяти осталось только то немногое, что они сами рассказывали под влиянием минутных ностальгических воспоминаний. Что-то их духовно разъединило когда-то, чувствовалась в их отношениях какая-то трещина, несмотря на видимую заботу и помощь нам со стороны тёти Оли. Но что это что-то было, так и осталось тайной, унесенной ими с собою в мир иной. Вот так грустно и печально закончился этот несчастливый для нас 1969-й год. 

5. Длинная дорога в дюнах. Вершина пути и звёздный час

Эта фраза, заимствованная из названия одного кинофильма, использована в качестве названия подраздела, в котором описываются события периода моей жизни и работы в НИИ-2МО в 1970–1986 годах. Почему взят именно этот период? Потому что в этот период продолжались моё дальнейшее становление как научного сотрудника, повышение научной квалификации, служебный рост и в то же время шло успешное продвижение по своему жизненному пути, к своим вершинам у каждого члена нашей семьи, даже у самого маленького, нашего сына. Он быстро подрастал, крепкий, здоровенький, правда, немного полноватый. Назвали его в честь меня Серёжей. Помогать нам растить его и Лену приезжали Валины мама и сестра. Нам иногда даже удавалось оставлять на их попечение маленького Серёжу, а самим уезжать на море. Так, в 1970-м году Серёжу оставили с бабушкой, а сами с Леной и Галей поехали отдыхать в Сочи. А когда ему исполнилось 4 года, то поехали и вместе с ним в Одессу. Но обе эти поездки были с не очень удачным, мягко говоря, завершением. В 1970-м году во время нашего отдыха в Сочи началась холера, въезд и выезд были ограничены, и Гале пришлось при прописке доказывать своё право на въезд, а Вале срочно покидать Сочи на несколько дней раньше планировавшегося срока, так как заболела Лена, причём в страхе, чтобы их не сняли с поезда из-за карантина. А в Одессе пришлось переживать из-за Серёжи, у которого произошло отравление, и мне пришлось бежать сломя голову несколько кварталов до телефонной будки, чтобы вызвать скорую помощь, а затем полчаса всем нам быть в томительном ожидании её приезда и бояться, чтобы не упрятали в инфекционную больницу. Но всё обошлось сравнительно благополучно–промыванием желудка у Серёжи и нашими переживаниями. В дальнейшем все поездки с детьми на море, в основном в Анапу, завершались благополучно. Семью нашу можно отнести к водоплавающим, так как на море мы ездили каждое лето, Лена занималась плаванием в бассейне с 7 лет, а Серёжа даже с 4 лет, и оба добились больших спортивных успехов. Лена многократно занимала призовые места, включая и первые, в пионерских лагерях, в школьных городских и областных соревнованиях, а Серёжа даже превзошёл её, участвуя во всероссийских соревнованиях и выполнив норматив кандидата в мастера спорта СССР. К 14-ти годам он уже показывал результаты, близкие к нормативу 1-го разряда, и я ему ко дню рождения посвятил следующее стихотворение.

14 лет–это возраст  взросления,
Когда закаляется воля людей.
Тебя    поздравляя с твоим днём рождения,
Желаем успехов во всём и везде.

Пусть будет везенье в учёбе и спорте,
Но знай, что удача к тому лишь придёт,
Кто, не расслабляясь, настойчиво, твёрдо
К намеченной цели по жизни идёт.

Тогда неудачи врасплох не застанут,
Лишь только расстроят, быть может, на миг.
И воле окрепшей подвластными станут
Вершины, которых ещё не достиг.

Его спортивные успехи подтверждают правильность моей любимой поговорки, заимствованной из стихотворения Некрасова:
Воля и труд человека
Дивные дива творят.
А в детстве сын не проявлял каких-либо спортивных качеств и данных. Был он полноват для своего детского возраста, да к тому же любил покушать, особенно любил масло. Мы в это время прочли рассказ английского писателя “Он без ума от масла” о таком же полном мальчике, любителе масла, который во время бомбёжек Лондона немецкими самолётами пользовался тем, что все в спешке бежали в бомбоубежище и не замечали, как он по первому сигналу воздушной тревоги успевал прошмыгнуть в кухню и съесть быстро несколько ложек масла, в котором его ограничивали, до того, как его уведут с собой родители. Мы посочувствовали ему и нашему сыну и стали ужинать втихомолку без него, а масло старались вообще ему не показывать. А потом спорт, плавание сделали своё дело, и он стал стройным, сильным, красивым парнем. И мы благодарны за это его первому и единственному тренеру, Наталье Владимировне Шадуйко, которая заботилась не только о спортивных результатах своих воспитанников, но и об их общем развитии и воспитании. Встречаясь иногда с нами случайно в городе, она всегда живо интересовалась жизнью Серёжи и Лены, у которой она тоже была тренером, помнила их много-много лет спустя, после того уже, как они выросли и перестали у неё тренироваться. Пусть и дальше сопутствуют ей в работе педагогические успехи, благодарность и уважение её воспитанников и их родителей.
Учился Серёжа отлично, закончил школу только с двумя четвёрками. В военное училище поступать не захотел, хотя поступление туда было бы ему стопроцентно гарантировано. Мы с Валей решили не настаивать, а за год до поступления съездили с ним на день открытых дверей в МИЭТ (московский институт электронной техники), который ему очень понравился. Он стал готовиться к поступлению, много занимался, закончил заочно годичную математическую школу при МИЭТ и в 1985-м году при конкурсе 8 человек на место поступил в этот престижный институт.
Лена после школы, как и хотела, поступила в медицинский, тоже  престижный в нашем городе институт, а заниматься плаванием и добиваться, как Серёжа, более высоких спортивных результатов не захотела, объясняя своё нежелание тем, что у мастеров–пловчих не женские широкие плечи. Поступлением в институт в свои неполные 17 лет, с первого раза, тогда как многие делали для этого несколько заходов, она нас очень-очень порадовала, и мы очень-очень гордились этим и желали ей много счастья. Эти светлые чувства и добрые пожелания к её 18–летию мы выразили в поздравительной открытке следующего содержания.
               
                Дорогая наша доча!
       Поздравляем тебя с полным совершеннолетием, знаменующим твоё вступление в лучшую пору жизни. Желаем, чтобы эта пора не прошла для тебя бесцветно, а одарила тебя всеми радостями любви, дружбы, сознания своей полезности и необходимости для других. Будь счастлива! У тебя всё впереди, но не забывай, что и время быстро идёт. Цени себя и других, и тебя будут и ценить, и любить тоже.
                4.10. 79.          Любящие тебя родители.
Закончила Лена институт в 1983-м году и где-то в это же время вышла замуж, но, мягко  говоря,  не  очень  удачно,  хотя  и не  без  пользы: 10-го августа 1984-го года родился хороший мальчик, весом 4,2 кг., ростом 56 см., наш внук, надежда на продолжение рода. Хотели назвать как-то очень заковыристо модно, типа Филиппок, а, в конце концов, Лена назвала его Серёжей, чем нас и удивила, и обрадовала. До декретного отпуска она успела закончить интернатуру в Ростове, но работать там не осталась, а вернулась в Калинин. Теперь мы ей помогали растить малыша, как в своё время помогали нам Валина мама и Галя. А вот устроиться на работу врачом у нас было сложно, и Лена вынуждена была после декретного отпуска больше года работать медсестрой в ожидании пока освободится должность врача.
Валя  тоже успешно продвигалась по своей служебной лестнице, работала мастером на молокозаводе, помощником начальника областного управления сельского хозяйства, ведущим, а затем главным специалистом  и начальником отдела в том же управлении.
Я в этот период тоже не “отставал” от своих домочадцев: получил учёное звание СНС, почётный знак “Изобретатель СССР”, орден “За службу Родине в Вооружённых силах”, должности заместителя и начальника отдела, воинские звания подполковник и полковник, стал членом Межведомственного координационного совета по радиоэлектронике, на заседаниях которого иногда доводилось встречаться с генеральными конструкторами Шабалиным, Ларионовым, Лопато и выступать от лица института. Часто приходилось работать в различных комиссиях с главными конструкторами различных проектов Володиным, Липаевым, Фараджевым, Макаровым, с начальниками отделов и управлений, полковниками и генералами Главного штаба, Главного управления вооружения и Научно–технического комитета Войск ПВО страны.
Поэтому, когда после выхода в запас я стал работать доцентом в Политехе, то  чувствовал себя ровнёй  с заведующими кафедр, деканами и проректорами. Но они, кажется, этого не чувствовали и на приглашение на банкет по случаю моего 70–летия под благовидными предлогами не откликнулись, наивно полагая, что их приглашают в качестве свадебных генералов.  Ну и ладно, я то знал, что это не так, что приглашал их как коллег, а не как “украшение стола”, да и на роль генералов они явно не тянули. Поэтому в соответствии с тем, что говорил Маяковский, ”у советских собственная гордость, на буржуев смотрим свысока“, я, по крайней мере,  не смотрел на них снизу вверх и  был доволен своим независимым положением, а они не пытались на него покушаться. А банкет и без деканов и проректора прошёл отлично: кафедра постаралась на славу, было  весело, задушевно, в меру торжественно.
В начале 1980-го года семья получила, наконец–то, хорошую трёхкомнатную квартиру, но и здесь не обошлось без трудностей и их преодоления. Когда пошли получать ордер на квартиру, нам стали подозрительно затягивать его выдачу, а затем стали предлагать вместо выделенной жилищной комиссией института квартиры в новом доме в двух кварталах ходьбы до работы другую квартиру в микрорайоне Южный, у чёрта на куличках, соблазняя тем, что она четырёхкомнатная. Оказалось, как выяснила потом Валя через своих знакомых в руководстве  области, наша квартира приглянулась только что прибывшему на должность заместителя председателя облисполкома Мореву, и райисполкомовские подхалимы хотели выслужиться перед ним, а с нами поступить примерно так, как в Перми–Михолап. Но они просчитались. Вале по работе приходилось встречаться с председателем облисполкома Ильенковым Александром Ивановичем, который поэтому её хорошо знал, а она знала его прямой телефон (вертушку), о чём и уведомила местного “михолапа”, прибавив: “Александру Ивановичу, наверно, не понравится, что его зам начинает работу на такой высокой должности с неблаговидного поступка, порочащего честь коммуниста “. Тот посмотрел на неё с недоверием и после некоторого размышления  произнёс: “А как вы до него дозвонитесь? А нам надо решать вопрос сейчас”. Валя назвала номер телефона и сказала, что вот сейчас позвонит, и вопрос решится. “Михолап” понял, что с ним не блефуют и вместо благодарности он может получить взбучку и нагоняй, поэтому сразу пошёл на попятную, сказал, что беспокоить Александра Ивановича не надо, он сам всё уладит и через час можно приходить за ордером. Так нас второй раз пытались объехать на козе и опять безуспешно. А несколькими месяцами раньше Валя тоже отличилась, но уже в другой ипостаси: проявила инициативу и приобрела от своей работы дачный участок, а затем заказала строительство дачного дома, в результате чего мы стали “дачниками“ и с удовольствием занимались садоводством, огородничеством и строительными работами.
В то же время на этом гладком и достаточно прямом пути были и неприятности, если можно назвать так обширный инфаркт миокардо, который я схлопотал  в мае 1983-го года “на ровном, пустом месте”, не ждавши–не гадавши, без видимых причин. Видимых причин не было, но, наверно, какие-то невидимые были: всякие переживания, начиная с детских лет, и близкое принятие к сердцу всего того, что можно было бы и не принимать так близко. Это всё каламбуры, конечно, а серьёзно об этом не очень приятном, вернее, очень неприятном событии я в сжатом виде поведал в стихотворении “Воображаемый разговор с мамой”, воображаемый потому, что давно уже где-то среди звёзд затерялась мама.
Где же ты сердце испортил, Серёженька
Как же ты сердце своё не сберёг?
Можно ведь было бы жить осторожненько
И избегать всех волнений, тревог.

Можно ведь было бы не реагировать
На вероломство, коварство и зло,
Долгом и честью своими манкировать.
Может тогда бы тебе повезло.

Был бы здоровенький и всем довольный ты,
Лет 90 иль 100 мог прожить.
Только зачем человеку жить столько-то,
Если за жизнь ничего не свершить?

Жизнь не должна быть в форме гниения,
Надо гореть, а не гнить и не тлеть.
И за короткое время горения
Многое сделать можно успеть.

Самое страшное в этом неприятном событии было то, что в первые дни, недели и даже месяцы не отпускало ощущение вчера ещё здорового человека, а сегодня попавшего под машину и ставшего в одночасье инвалидом, не способного доделать то, что не успел раньше. Видимо, под влиянием таких чувств у меня сами  собой  сложились “слоганы” о необходимости делать всё вовремя, один из которых звучит так:
не откладывай на завтра то, что сделать можешь нынче,
потому что это завтра можешь просто не суметь.
Но я себя считал и продолжаю считать везучим человеком. В данном случае  мне повезло в том, что после нескольких месяцев не очень успешного восстановления после инфаркта под наблюдением и в ходе лечения у своих военных эскулапов, сводившегося к рекомендациям глотать до 10 таблеток ежедневно и при том пожизненно, от чего меня особенно коробило, я попал на платный приём к штатскому профессору Аникину Виктору Васильевичу. После внимательной беседы со мной и обследования моего объективного состояния с помощью современной аппаратуры он отменил приём большинства лекарств как взаимно исключающих друг друга и рекомендовал в качестве основного пути выздоровления разумные постепенно возрастающие физические нагрузки и приемлемую диету. А главное, он внушил мне уверенность в себе, в свою способность снова стать здоровым человеком, не принимающим пожизненно пригоршнями  кучу лекарств. Так и получилось. Через год я уже почти забыл про свой инфаркт и затем 23 года жил жизнью здорового человека, позабыв про стенокардию, таскал брёвна, копал ямы под столбы для забора, корчевал кусты и делал много всякой другой тяжёлой работы до 7-го пота. Некрасовские строки воля и труд человека дивные дива творят были и раньше мне по душе, а после такого своего выздоровления стали моей любимой присказкой. Так, с небольшим сбоем я ещё 6 лет прослужил в армии и достиг вершины своего жизненного пути, которой считаю своё 50-летие. Это был и мой звёздный час, который прошёл и больше не повторится никогда. К этому времени я получил все упомянутые выше должности,  награды и поощрения, добиться которых я поставил своей реально осуществимой задачей ещё в начале научной работы, получил почётную грамоту 1-го заместителя министра обороны СССР, а главное, мне устроили торжественное чествование в институте, вручив поздравительные адреса от всех управлений, с которыми мне довелось работать, а также приехали поздравить из Москвы, Ленинграда, Пушкина, Харькова, Минска начальники отделов и кафедр, хорошо знавшие меня по совместной работе. Ради этого стоило жить и работать стоило, как выразился Маяковский о трудолюбивой лошадке, ставшей в стойло. Потом были ещё и новые успехи, и новые радости и на службе, и в семье, но это были уже последние вспышки фейерверка, а вершина пути и звёздный час остались позади.

6. 39 лет в строю–не много, не мало, без года 40 лет

В эти 39 лет я включил и 3 года учёбы в спецшколе ВВС, которая подготовила всех своих питомцев и меня в том числе к военной службе и физически, и морально, привив такие качества, как дисциплинированность, обязательность, верность своему слову, чувство долга перед своей родиной, товарищами и близкими, физическая выносливость, целеустремлённость, настойчивость, упорство и многое, многое другое. Этого не могла дать любая из обычных  гражданских общеобразовательных школ в силу своей сугубой штатскости и общеобразовательности, не ставивших целью воспитание будущих офицеров, то есть была не способна к этому по определению. Пять с половиной лет учёбы в академии тоже не сравнить по глубине и полноте преподанных общих основ естественных наук и специальных знаний ни с каким институтом и даже университетом за исключением 6-ти или 7-ми типа МГУ, МФТИ, МФИ, МВТУ имени Баумана, МИЭТ. Поэтому попытки  теперешнего высшего военного руководства сократить до сверх минимума количество военных должностей, заменив их штатскими шпаками, ни к чему хорошему, кроме экономии в интересах пополнения карманов некоторых “особ, приближённых к императору”, привести не могут. Так, в НИИ–2МО очень мало кто из кадрированных выпускников даже престижных ВУЗов, с отличной математической подготовкой, не имея хорошей военной и специальной академической выучки, мог сравниться по качеству и эффективности научно–исследовательской и организаторской работы в военной науке и войсках с кадровыми офицерами, имеющими академическое образование и соответственно более широкую военную эрудицию, более глубокие технические, специальные знания и лучшие организаторские способности.
Если и дальше высшее военное руководство будет следовать такой логике– экономить за счёт сокращения военных должностей, то можно ожидать, что в след за ликвидацией офицерских должностей  военных комиссаров в военкоматах, значительного сокращения штатов военных врачей в госпиталях и военных преподавателей в академиях последуют замены и в действующей армии: командиров-офицеров во всех звеньях на штатских менеджеров различных рангов, например, младший менеджер–вместо лейтенанта, командира взвода, старший менеджер–вместо майора, командира батальона, ведущий менеджер–вместо полковника, командира полка, главный менеджер–вместо генерала, командира бригады, топ-менеджер–вместо  командующего армией. А вместо погон в качестве знака различия на штатский пиджак можно нашить круг с соответствующим количеством двуглавых орлов или каких-либо других значков вместо звёздочек. Но думается, что до такой нелепости всё-таки дело не дойдёт–время потешных павловских  войск прошло.
 Три года службы в авиации, я считаю, тоже дали мне многое.  В шутку я говорил, что это были годы, сродни 3-м годам обязательной отработки студентами в местах, куда их посылали по направлению после окончания института. Но на самом деле это была хорошая школа обретения опыта самостоятельной ответственной работы, недочёты в которой или пренебрежение которой могли стоить человеческой жизни, что воспитывало в людях обязательность, дисциплинированность, ответственность, умение строить уважительные отношения с подчинёнными. Всё это не пропало втуне, а помогало незримо, неявственно, но в конечном итоге продуктивно и в научной работе, которой я занимался более 27-ми лет. За это время сделано, если не очень скромничать, немало. Опубликовал около 200 научных работ, участвовал в разработке многих систем вооружения, добиваясь внедрения в их вычислительные средства и системы последних достижений научно–технического прогресса. В команду лауреатов Государственной премии не попал, но туда попадали руководители–разработчики больших систем вооружения, а не отдельных её средств. А вот на орден сподобился. Являлся руководителем 6-ти НИР, все они были приняты их заказчиком с высокой оценкой и с заключением об их реализации. Кажется, за это не только благодарности, но и премии давали, к сожалению  не государственные,  а  только  институтские,  но  всё    же…   6 моих подопечных, у которых я был научным руководителем, успешно защитили кандидатские диссертации. Это: Филимонов А.А., Кравчук В.Г., Бабенко П.П., Чистяков В.М., Кучин С.Б., Колганов С.К. Это ещё не научная школа, но всё-таки…Cделал лично 6 докладов на всесоюзных конференциях и семинарах. Лично и написал эти доклады, а не примазывался к своим адъюнктам и соискателям, как некоторые начальники, особенно в университете. Прямо чертовщина, дьявольщина какая-то получается: три шестёрки. Ну, это не нарочно так наработал, случайно получилось. А вот авторских свидетельств на изобретения–не 6, а всего 4, но и за них кое-что перепало: почётный знак “Изобретатель СССР”, которых в институте не так уж много было–не больше, чем орденов. Можно было бы, конечно, ещё и попытаться докторскую диссертацию “сварганить” и защитить. Но если на подступах даже к кандидатской диссертации в начале работы в институте не остепенённые альпинисты, карабкающиеся по каменистым тропам к сияющим вершинам науки,   расталкивали локтями идущих рядом, то узкий ограниченный круг людей,  как-то  сумевших прорваться первыми к ещё более высоким вершинам науки, не подпускали к тропам, ведущим к докторской диссертации, боясь, чтобы их круг не перестал быть ограниченным, а сами они в таком случае не стали менее важными и влиятельными. Такая неумная политика 80-х годах привела к тому, что большинство не остепенённых сотрудников перестало работать над диссертациями, не видя в том проку, так как  при дефиците кандидатов наук руководство вынуждено было на должности СНС ставить простых бутянских сотрудников и присваивать им звание подполковника. А больше им ничего и не надо было, так как стать начальниками отделов на полковничьих должностях им всё равно не светило по объективным причинам, о чём они сами знали. Следствием этого стало то, что в 80-е годы приходилось чуть ли не силой, угрозами заставлять писать диссертации, заявляя, что не назначат на должность СНС, пока не будет представлено хоть что-то, похожее на диссертацию. А с докторами наук получилось тоже не лучше. С естественным выбытием некоторых неприкасаемых из ограниченного круга по той или иной причине, включая и кончину, круг стал настолько узким и ограниченным, что для обеспечения правомочности проведения заседаний Учёного совета института приходилось включать в него докторов из других Учёных советов. Так что, поразмыслив немного, я решил, что лучше быть здоровым кандидатом, чем больным, а то и мёртвым доктором, как например, Изместьев Михаил Иванович, которого задёргали на предзащитах, довели до инфаркта, но так и не дали защититься, хотя как руководитель работ по созданию системы С–300, до сих пор считающейся одной из лучших в мире, мог претендовать на Государственную премию. А получил вместо этого сырую могилу. Поэтому я никогда не пожалел о принятом решении, тем более, что прорываться через такие препоны в члены Учёного совета не очень и хотелось. Как будто об одном из них, наиболее ретивой и одиозной личности узкого круга написал Омар Хайям:
Над соловьём сидел на ветке чижик,
Был этот чижик выжига из выжиг.
Хотя сидел он выше соловья,
Но петь умел он только “чижик–пыжик”.
Вместо “чижик–пыжик” у него было несколько излюбленных домашних заготовок, применимых к любой диссертации, типа: “А в чём научная новизна работы?” или “А функцией каких аргументов является критерий?”, и задавал он эти и подобные вопросы с видом крупного учёного–математика и с чувством явного превосходства, а заканчивал экзекуцию словами: “Ну, ладно, в этом вы не разобрались”. Но однажды он не оценил обстановку и стал “прижимать” одного из защищающихся – С.К. Колганова, тогдашнего моего подопечного, не разобравшись в материале, который фактически подготовил я. При этом голословно, но с апломбом заявил примерно следующее: “Я, как учёный утверждаю, что диссертант здесь не разобрался, а всё, приведенное на плакате, неверно”, …и т.д., и т.п. Я разозлился, как давно уже не позволял себе злиться, и выступил в ответ со словами: “А я, как учёный, заявляю, что уважаемый учёный, выступавший передо мной, сам не разобрался в том, что он утверждал”, и аргументировано показал правоту диссертанта и свою тоже. А просчёт борца за чистоту рядов учёной братии состоял в том, что через год или два Колганов стал председателем НТК Войск ПВО, то бишь прямым начальником одиозной личности, и тому пришлось потом не раз вертеться как уж и извиваться как лещ на сковородке, особенно когда от некогда раскритикованного и незаслуженно охаянного диссертанта стало зависеть получение заказов на выполнение хоздоговорных НИР, неплохо оплачиваемых. А ещё через год Колганов защитил докторскую диссертацию, уже без моей помощи, но долго  ещё не забывал меня. Вскоре его назначили на ещё более высокую должность начальника ГУВ Войск ПВО, присвоили генеральское звание.  Потом, выйдя в запас, он работал на должности заместителя генерального конструктора сложных систем вооружения в КБ “Алмаз”. Сейчас он в должности генерального директора работает в другой такой же солидной организации и  одновременно является членом Вневедомственного экспертного совета по проблемам Воздушно–космической обороны России. О весомости этого совета говорит то, что  председателем его является бывший главком ВВС и ПВО генерал армии Корнуков, а одним из членов – экс-начальник вооружений ВС генерал–полковник Ситков. Вот так вот, далеко пошёл мой подопечный диссертант, так далеко, как и представить не могла одиозная личность. Пошёл заслуженно, и вовсе не потому, что дед его был знаменитым генералом, не раз общавшимся с самим Сталиным будучи у него и в опале, и в милости, не потому, что тесть Ермоленко Николай Николаевич тоже был известным в армии генералом, а потому что прошёл все ступеньки служебной лестницы, начиная с самой маленькой в войсках, и не в пример той самой личности уже на время той злосчастной защиты был на голову выше её по эрудиции, глубине и обширности знаний. Как тут снова не вспомнить Омара Хайяма:
                Средь “мудрецов” он слыл всегда глупцом,
                “Глупцы” его считали мудрецом.
                И “мудрецы” глупцами оказались,
                Когда он стал влиятельным лицом.
Когда-то в молодые и не очень молодые годы мы были с ним достаточно дружны, хотя он был на 11 лет моложе меня. У нас с ним в соавторстве были опубликованы 4 статьи в журнале Вестник ПВО. Написали и пытались опубликовать книгу, но что-то не срослось, что-то не сошлось, как говорил Штирлиц. После моего выхода в запас несколько лет мы поддерживали хорошие товарищеские отношения, иногда встречались у общих знакомых, виделись на юбилейных встречах. Несколько раз он подписывал мне ЧТЗ на выполнение оплачиваемых договорных НИР, что было очень кстати в трудные 90-тые годы. А потом, когда не стало общих точек соприкосновения, встречи прекратились. Но и после этого, когда однажды я обратился  к нему с личной просьбой по телефону, он был рад моему звонку, с готовностью обещал помочь, но на следующий день у меня вопрос разрешился без его участия, и я поблагодарил его и “дал отбой”. На этом наше общение прекратилось–я не люблю обременять просьбами ни друзей, ни близких, ни просто знакомых, если это не крайне важно, не жизненно необходимо и если при этом невозможно обойтись без помощи. Но в памяти дружба эта оставила только хорошее, и надеюсь, что это взаимно.
Так незаметно подошёл я в своих воспоминаниях к концу своей военной службы. В конце 80-тых годов началось значительное сокращение и сроков службы отдельных офицеров, и армии в целом. К осени 1989-го года мне должны были продлить ещё на 2 года срок службы до предельного для полковника возраста в 55 лет. На меня и ещё 7-рых полковников стали готовить соответствующие документы. И  в это время где-то в мае месяце мне из ТвеПи (Политеха) сделали предложение–уходить в запас и поступать к ним работать доцентом, пройдя конкурс на открывающуюся вакансию. Но надо это сделать до начала учебного года, до сентября.  Я подумал–подумал и решил, как Мичурин, что не стоит ждать милостей от главкома, и дал согласие в Политех, а своё начальство попросил не изволить беспокоиться и оформлять мой уход в запас по возрасту. И правильно сделал, так как осень подошла не заметно, а никому из остальных 7-ми полковников  срок службы не продлили. Не продлили бы, значит, и мне, а хорошее место занял бы кто-то другой. А так–я прошёл конкурс, который по сути представлял собой формальность, и пока готовились документы и ходили туда-сюда, взад-вперёд, до Москвы и обратно, стал сам  готовиться к работе на новом поприще, готовить будущие свои лекции и лабораторные работы. И всё равно к сентябрю меня не успели уволить в запас, и я ещё  целый месяц после обеда уходил с разрешения своего начальства с работы, переодевался и шёл проводить занятия со студентами. Заканчивая воспоминания об этом периоде своей работы и жизни моей семьи, хочу вспомнить ещё раз  тех, с кем работал эти 27 лет: 6 лет в 16-м отделе, позднее перенумерованном в 19-й, куда был принят на должность МНС, и 21 год в 12-том отделе, позднее перенумерованном в 23-й, куда был переведен на повышение и прошёл все обозначенные самим собой доступные для меня ступени–СНС, заместителя и начальника отдела и получил воинские звания подполковник и полковник. В 16-м (19-м) отделе был лучший микроклимат, во многом благодаря научной и общечеловеческой порядочности и житейской мудрости начальника отдела Крымова,    и  вероятно поэтому, а может быть и потому, что все мы там были моложе, у меня о том времени осталось лучшее впечатление, несмотря на то, что не всё там шло гладко, во всяком случае не так, как в другом–12-м (23-м) отделе, где всё уже шло, как по маслу, как говорится, без сучка и задоринки. В обоих отделах я, как и в войсках, в авиации, был долгое время самым молодым офицером, и потому к этому времени, когда сам стал пожилым, многие из бывших моих сослуживцев состарились, а некоторые, да что там некоторые, добрая половина, ушли в мир иной. Хочется пожелать им, как принято, земли пухом и доброй памяти,   воздать им дань уважения, выразить хоть и запоздалую благодарность за совместную службу, а многим и за  помощь в работе, в  моём становлении и назвать их поимённо. Это следующие сотрудники:
а) из 16-го (19-го) отдела–
Гольдберг Марк Изральевич, Мережков Климентий Семёнович, Алексенцев Геннадий Михайлович, Сапожников Николай Николаевич, Ведров Владимир Константинович, Белов Михаил Алексеевич, Козубенко Иван Петрович,  Садовникова Татьяна Александровна, Бабенко Валентина Степановна,Луговой Анатолий Степанович, Озеров Иван Андрианович;
            б) из 12-го (23-го) отдела–
Кузьмин Анатолий Александрович, Журилов Валентин Семёнович, Олюнин Юрий Владимирович, Циклинский Николай Иванович, Емельянов Владимир Иванович, Львов Станислав Николаевич, Воротников Вячеслав Владимирович, Баранов Михаил Фёдорович, Васильева Зоя Васильевна, Неффа Виктор Михайлович.
           в) начальники 2-го управления–
Шарахович Дмитрий Станиславович, Боровяк Михаил Александрович,  Ганичев Валериан Михайлович, Лихов Борис Андреевич.
         Почти о каждом из них можно было ба рассказать много интересного, но при этом повесть бы непомерно распухла бы и превратилась бы в сборник очерков. Поэтому ограничусь здесь тем, что приведу посвящённые некоторым из них свои стихи, дающие хотя бы  примерное представление об этих людях, об их жизненном пути и заслугах.
               
               
                Юбилейное
                В.С. Журилову
Не думайте о цифре 50,
Коль молоды Вы сердцем и душою.
И годы прожитые стоит ли считать,
Раз прожиты с отдачею большою.

Наградами отмечен ратный труд.
Медаль лауреата золотая
Украсила недавно Вашу грудь,
На новые свершенья вдохновляя.

А новых дел опять невпроворот,
И не желаем потому покоя.
Желаем Вам мы лучше 100 ветров,
Борьбы, побед и счастья непростого.
               
Юрий Олюнин
 Минипоэма
Ю.В. Олюнину – к выходу в запас
                Онегин, добрый мой приятель
                Родился на брегах Невы
                А.С. Пушкин
Олюнин, наш товарищ давний,
Родился в Кирове на Вятке,
Где, может, жили вы когда – то
Или служили в части дальней.

Он, как и все мы, был ребёнком,
Претензий к Вятке не имел,
Но, видно, был таков удел,
Что вскоре оказался в Горьком.

Случилось так, что в это время
Война надвинулась на нас,
И всё решилось в этот час:
Олюнин должен стать военным.

И вот уж Юрий наш в Спецшколе*).
В ХБ**) солдатское одет,
Готовится к солдатской доле
И раз в неделю видит свет***).

Затем училище связистов
Авиационное в Москве,
Но в полк на фронт он не успел,
Разбили без него фашистов.

Зато потом ему пришлось
Изведать трудностей не мало.
Чтоб служба мёдом не казалась,
Служить повсюду довелось.

Но, может быть, судьбе военной
Он должен быть и благодарен –
Ничто ведь не даётся даром
Сегодня в нашей жизни бренной.

Не доведись на Украине
Ему в Черновцах службу несть,
Не встретил там бы Юрий Нину
И, кем бы был теперь, бог весть

А с ней пошёл на штурм науки,
Учился в Риге в академии.
Известно, что мужей учение –
Для жён хождение по мукам!

А после были Клин, Калинин,
Где показал себя на деле
Сотрудником способным, зрелым
Наш уважаемый Олюнин.

Для тех, кто к лёгкой жизни склонен,
Работа райской не казалась.
В отделе многое менялось,
Но Юрий был всегда спокоен.

А дни за днями пролетали,
За годом год – единым махом.
И вот отдела патриархом
 Его с почтением назвали.

И, наконец, настал тот час,
Не выкинуть здесь слов из песни,
Когда в мундире стало тесно,
И он решил уйти в запас.

Теперь хранит его судьба
От тягот всех военной службы,
Но мы хотим ему по дружбе
Сказать – нет розы без шипа.

Чтобы не очень увлекался
Беспечной жизнью – знал бы меру,
В работе новой был примером
И патриархом оставался.
*)- военно – воздушных сил
**)-хлопчатобумажное обмундирование
***)-в увольнении

С чувством особой признательности хочется вспомнить начальника института Королёва Бориса Александровича, начальников управления Шараховича Дмитрия Станиславовича и Ганичева Валериана Михайловича, проявивших ко мне внимание, заботу и понимание моих трудностей в моменты моей жизни, когда я в том особенно нуждался. Надо было бы в своё время посвятить им что-то вроде оды, отдав должное их таланту, широте и доброте души, но теперь, как говорится, поезд ушёл, и стихи задним числом не слагаются. А вот Боровяку М.А. я посвятил стихотворное пожелание, когда он уходил от нас в Москву на повышение.
               
                М.А. Боровяку

Покоя нет, покой Вам только снится.
И в день рожденья Вы в пути, в заботах
Не оттого, что дома не сидится,
А оттого, что главное – работа.

Желаем Вам, чтоб шла работа весело,
И ста ветров в лицо, борьбы, полемики.
                Не жалуйтесь, что трудно быть профессором,
Быстрее становитесь академиком.
               
Немного грустно расставаться с Вами,
Но жизнь – всегда движение вперёд.
Отдел наш вычислительный стихами
В дорогу Вам напутствие даёт.

От Вас ждём смелых творческих дерзаний
На Вашем новом жизненном пути,
Чтоб счастье в исполнении желаний
И замыслов высоких обрести.

И просим к нам почаще приезжать
Хотя бы на защиты оппонентом.
А Вам желаем поскорее стать,
По крайней мере, член – корреспондентом.

К сожалению, моим пожеланиям не суждено было сбыться. Работа на ответственных должностях для многих не проходит бесследно. Не прошла она бесследно и для Михаила Александровича. Надорвав сердце, он ещё в сравнительно молодом возрасте ушёл из жизни, не успев сделать многое, что хотел и мог сделать.
Знаю, что живы и здравствуют в меру своего не очень молодого, пожилого или зрелого возраста следующие сотрудники:
а) из 16-го (19-го) отдела–
Крымов Владимир Васильевич, Шевченко Николай Васильевич, Сухинин Владимир Владимирович, Крылов Игорь Иванович,  Янов Юрий Владимирович, Припачкин Игорь, Каменская (Крайнова) Александра;
             б) из 12-го (23-го) отдела–
Андреев Владимир Николаевич, Снадин Алексей Михайлович, Бушуев Геннадий Алексеевич, Лазаревич Эдуард Георгиевич, Сидорова Валентина Михайловна, Бревдо (Бушуева) Софья Феликсовна, Оверчук Галина Александровна, Львова Алла Львовна, Трегубов Валентин (Валерий) Анатольевич, Прокофьев Виктор Михайлович, Прокофьев Юрий Витальевич, Прокофьев Вячеслав Леонидович, Лясковский Виктор Людвигович, Кушнерёв Валерий Иванович, Потетенко Виктор Васильевич, Крылова Галина Николаевна;
          в) последний начальник 2-го управления (до его слияния с другим)– Устенков Николай Иванович.
          Неизвестна мне судьба следующих сотрудников:
         а) из 16-го (19-го) отдела–
 Вороны Ивана, Башилова Николая;
        б) из 12-го (23-го) отдела–
Бавыкиной Валентины Григорьевны, Булгаковой Любови Фёдоровны, Гитник Марии Евсеевны, Ломина Юрия Васильевича, Гашининой Татьяны, Мартынюка Юрия.
            Хочется думать, что никого не забыл, что все они живы, в меру своего возраста здоровы, и пожелать всем здравствующим здоровья и красивой старости, если они уже вступили или собираются вступить в этот возраст мудрости и философского осмысления жизни.

                Глава 8. На новом поприще
Тверь, ТвеПи, ТГТУ,1989–2009 г.г.

1.  ТвеПи. Тот, кто умеет, делает, Тот, кто не умеет, учит

Впервые эту фразу я услышал на вступительной лекции по дисциплине “Контрольные приборы и автоматы авиадвигателей” подполковника  Красильникова ВП в своей академии и, записав её, подумал: “Надо же, какой эрудированный преподаватель, Бернарда Шоу знает; наверно, и других классиков почитывает. Интересно, а как он будет себя вести на экзаменах по отношению к таким же эрудированным и классиков почитывающим слушателям?”. Подумал, нескромно имея в виду в 1-ю очередь свою особу: ”Не испортит ли он тогда столь лестное о себе мнение?” И как в воду глядел. Он оказался единственным из полсотни преподавателей, учивших нас, кто отстранил меня от экзамена, заставил пересдавать и в итоге поставил тройку, почти единственную за 5 лет обучения. А дело обстояло так. Достался на экзамене мне билет сложный, как раз такой, какой бы мне не хотелось вытащить. Отвечая на него, надо было привести формулу длиной в 2 строчки, которую я при подготовке дома выписал на листочек, хотя никогда до этого шпаргалками не пользовался. Вот я и достал из кармана эту злополучную формулу. “И надо же беде случиться, что около тех мест голодный рыскал волк. Ягнёнка видит он, на добычу стремится”. Понятно, что крыловским ягнёнком был я, а волком– эрудированный преподаватель Красильников. В отличие от сюжета басни он не стал давать делу законный вид и толк, а поступил, как зубной врач из шуточной песни об обманутой Маруське–стомотологе, отмстившей за измену: “он схватил меня грубо за горло, скрутил мои руки назад, 4 здоровые зуба он вырвал мне тотчас подряд”. В переводе с эзоповского и фольклорного языка на обычный русский он вкрадчиво произнёс: “Ага, попались? И что же у вас в шпаргалке? Так я и знал. Тот, кто хочет, учит, тот, кто не хочет, делает шпаргалки. Учите и приходите сдавать экзамен, когда закончится сессия”. С рассказа об этом курьёзном случае в годы моей учёбы я и начал свою первую лекцию, чем вызвал оживление в аудитории, и, как мне показалось, симпатии студентов. Вообще, со студентами у меня были всегда хорошие отношения. Это, вероятно, передалось от мамы, которая всегда находила общий язык со школьниками, и те её уважали и любили. За 20 лет работы в Политехе, затем после его аттестования – в техническом университете (ТГТУ), всего попадалось 5 или 6 “продвинутых” студентов, которые то ли перед девушками хотели  покрасоваться, то ли самоутвердиться в своих собственных глазах, но начинали “выступать” с полу провокационными вопросами или комментариями. В таких случаях я старался не “заводиться”, а перевести разговор в необидную для них шутку, чтобы все посмеялись, и они вместе со всеми, а может быть, и над собой. Иногда “срабатывала” вместо ожидаемого “продвинутым” студентом преподавательского недовольства, а то и возмущения, сказанная с улыбкой фраза “И ты туда же?”, вызывающая сначала недоумение, а затем становящаяся понятной после прочтения басни Фауст, Мефистофель и Колобок следующего содержания.
В кафе, где сидят Фауст и Мефистофель, вкатывается Колобок. Происходит диалог между ним и Мефистофелем.
К:–О вечная загадка бытия,
Сей дуализм материи и духа!
Скажи-ка, чёрт, существовал ли я,
Пока я не был испечён старухой?
Конечно, дух был мёртв, но всё же плоть моя
Существовала где-то по сусекам?
М:–Пока не жил ты, не было тебя.
К:–Ответ, вполне достойный человека,
Посредственности плоской торжество,
По-человечьи куцая мыслишка!
М:–Послушай, Фауст, надо съесть его,
 А то он что-то умничает слишком.
К:–Вот заяц тоже собирался съесть,
Но совестью нисколько не терзаясь,
Я обманул его, и вот я здесь.
М:–Ну, чёрт–совсем особый зверь,
 Он не чета собаке или кошке.
Мефистофель разрезает Колобок, намазывает его маслом и съедает.
           Ф:–Послушай, чёрт, а где же он теперь,
Когда он съеден до последней крошки?
М:–И ты туда же?

Другой раз “срабатывало” сказанное с серьёзно-сочувственным видом: “Да, ты прав, пожалуй. И зачем я тут наплёл вам всякой математики?” и прочитанное потом неожиданное, не знакомое студентам стихотворение неизвестного автора 50-тых годов 20-го века.
Слова мимо несутся со свистом,
Лектор на кафедре брызжет слюною,
А я безмятежен, в уме моём чистом
Мысль не затянешь наук пеленою.

Зачем засорять мусором формул
Законы природы, знакомые с детства:
Ведь вскормлены волком Рэм и Ромул,
А были умны, сильны и известны.

Я не считаю их вздорнее  многих,–
Ведь смог же Рэм столицу построить,
И древние предки, одетые в тоги,
Стали, как бога его славословить.

Долой же знания, вбитые в голову,
Долой лекторов- докторов и доцентов!
Сам познавай,  - это здорово!
Будь человеком на 100 процентов.

Когда-то пришлось даже вспомнить цитату из неведомого для студентов “Краткого курса истории ВКП (б)”: “В это трудное для партии и правительства время троцкисты навязали дискуссию о профсоюзах”. Выручали иногда Есенин и Омар Хайям, упомянутые к месту и с подтекстом, с озвучиванием их четверостиший типа приведенных ниже:
Обратись лицом к седому небу,
По луне гадая о судьбе,
Успокойся, смертный, и не требуй
Правды той, что не нужна тебе.
                ***
                Лицом к лицу – лица не увидать:
Большое видится на расстоянии
***
                Издалека видать наверняка.
Издалека мы видим дурака,
И умного порою шлём подальше,
Чтоб разглядеть его издалека.
                ***
                Под утро ветры буйные проснулись,
Дома стояли, горестно сутулясь.
О гибкости и стройности своей
Шумел камыш, когда деревья гнулись.
               
                ***
                О звёзды, мы песчинки среди вас,
                Для глаза неприметные подчас,
                Но и песчинку тоже замечают,
                Когда она влетает в чей-то глаз.
                ***
Дурной, как пробка, буйный, как вино,
Мы знаем эту истину давно,
И каждый раз её мы забываем,
И затыкаем пробкою вино.

 А одного “говоруна”, который, видимо, не со мной одним любил вести разговоры на щекотливые темы и всем надоел, девчонки сами зашикали, и мне даже пришлось его “выгораживать”, говоря, что в чём-то он, может быть, и прав. Иногда я видел, что студенты к концу лекции устают и плохо воспринимают то, что я до них пытаюсь донести, перестают записывать, начинают шептаться. Это обычно случалось, когда моя лекция была последней, по счёту–3-й, 4-й, а то и 5-й. Тогда я для разрядки рассказывал что-нибудь постороннее, не относящееся к изучаемой дисциплине. С интересом воспринимались и приводили в рабочее состояние мозги студентов выдержки из рассказов Марка Твена, из “Бравого солдата Швейка” Ярослава Гашека, из известных романов Ильфа и Петрова. А если и это не помогало, то, идя навстречу пожеланиям трудящихся,  позволял себе закончить занятия на 5, а то и 10 минут раньше. Немного перефразируя название известного кинофильма, можно было считать себя в студенческой среде своим среди своих. То же можно сказать и о взаимоотношениях с преподавателями: свой среди своих. Но здесь всё было несколько сложнее в связи с развернувшейся вакханалией во всех сферах общественной жизни в сознании людей в разгар перестройки, как раз пришедшийся на 89-й 90-й годы, когда я, придя в новый коллектив, пытался в нём акклиматизироваться. Начну с того, что я пришёл на место своего бывшего начальника в НИИ–2МО Журилова В.С., который проработал доцентом в течение 10 лет. Уходил он на работу в ТГУ, из-за чего-то недовольный руководством кафедры Политеха, но своё недовольство перенёс почему-то на меня, как будто, если бы я не пришёл ему на замену, он был бы незаменимым, и его умоляли бы не уходить, а оставаться в Политехе. Но “таких зверей не бывает”, как сказал один Фома Неверующий, увидев в вольере с надписью “Индийский слон” африканского бегемота. Не приди я, пришёл бы кто-то другой, свято место пусто не бывает. Но В.С. не мог в это поверить и потому, наверно, не оставил мне никаких ни конспектов лекций, ни лабораторных работ. И мне пришлось весь курс, доставшийся мне по наследству, готовить самому,– не повторять же чужие учебники, которые не очень соответствовали новой дисциплине. А помощи ждать было неоткуда, потому как в соответствии с новыми  горбачёвскими веяниями, “новым  мышлением и общечеловеческими ценностями” во все коллективы, в том числе и в наш, стали проникать метастазы эгоцентризма и отрицания коллективистских начал, бескорыстной дружбы и взаимопомощи: каждый сам за себя, твои проблемы–ты и парься сам. Появились “демократы” местного разлива, хулившие всё старое и радующиеся нарождающимся процессам нового миропорядка во всём, и прежде всего в идеологии. К таким относили себя Ю.А. Вегера, Е.Ф. Васильев и особенно младший Юрченко, сын нашего помощника ректора – старшего Юрченко.  Я не любил трёп на политические темы, который больше всех любил заводить  этот младший. Но, может быть, именно поэтому он избрал меня объектом своего воздействия на мою политическую неактивность и активно пытался доказать все блага от грядущих перемен. При этом была у него примитивная, но  действующая безотказно на многих тактика. Он забрасывал не вызывающий особых возражений тезис, и если согласишься с ним, начинал понемногу добавлять к нему уже более сомнительные утверждения, заставляя путём ловких словесных ухищрений с ними соглашаться, а затем уже 1-й тезис обрастал такими довесками, безобидными каждый в отдельности, что превращался в ярую антисоветчину и гимн буржуинству и буржуинской демократии. Другой приём обработки им собеседника состоял в том, что он, как некогда китайцы в разгар идеологической борьбы с нами, выдвигал замаскированный под праведность абсолютно неверный вредный посыл или тезис, и если ты с ним согласишься, то путём в общем–то правдоподобных логических построений он подводил тебя к тому, что ты вынужден был признать его правоту, а соответственно новых прогрессивных на его взгляд идей и практических шагов Горбачёва и его камарильи. Я это понял сразу, когда он пытался завлечь в свою веру других наших преподавателей, как заманивают в свои секты порядочных верующих людей и атеистов. Поэтому на любой забрасываемый им крючок, для примера, “но ведь демократия–это хорошо?”, или “но ведь с гласностью лучше, чем без неё?”, или “но ведь нам не достаёт свободы, хотя бы в выборах органов власти?”, я всегда отвечал твёрдым несогласием с ним, даже в тех случаях, когда по логике честного спора должен был с ним соглашаться: демократия–плохо, гласность–ничего хорошего, свобода–иллюзия, всё плохо. Этим я выбивал у него почву из-под ног, не давая возможности ему упражняться в своей изощрённой казуистике, повергал его в беспомощное состояние или даже в глупое положение. Намного позже, в 2000–е  годы под влиянием этих “дискуссий” я упомянул его (младшего)  в стихотворении Гаврилиада, которое само вызрело и просилось на бумагу из-за массы накопившихся к тому времени фактов, подтверждавших правильность моих тогдашних взглядов и позиций.
                Гаврилиада
               
                Служил Гаврила хлебопеком,
                Гаврила булку испекал…
                Ильф и Петров
Гаврила был рецидивистом.
Любил он грабить, воровать
И потому стал ельцинистом,
Мечтая буржуином стать.

Борис наш был приватизатор:
Богатство всей страны делил,
И всё отдал своим ребятам,
Но и себя не обделил

Служил Гаврила мэрократом,
В московской мэрии служил.
Он денег не нагрёб лопатой,
Но кое-что себе купил.

Потом в Москве был Юрий главным,
Москвой он долго управлял.
В коррупции и в хватке равных
Ему, деляге, мир не знал.

ГМ служил в Москве генсеком,
Он перестройку проводил,
Но был тупым он человеком
И на корню всё завалил.

Борис Берёза был завлабом,
Потом он стал миллиардер,
Поскольку действовал нахрапом
И не чурался грязных дел

Когда Егорий был премьером,
Своё он дело туго знал:
Сам болтовне своей не верил,
Но институт себе создал.
 
А раньше тоже был завлабом,
Потом уже премьером стал,
И тоже действовал нахрапом,
Когда дефолт в стране создал

Министром пенсий был Зурабов
И тоже он не оплошал
Хотя и не был он завлабом,
Но миллионы стасовал
               
Служил премьером Черномортин
И удивлял нас иногда
Хотел как лучше он всё портить,
А получалось как всегда
            
Служил наш Платов демократом,
А раньше коммунистом был,
Но был обижен он когда-то
И коммунистов не простил,
Но жил не на одну зарплату
И срок он тоже получил.
 
       Служил наш Лебедь демократом,
Он главным в мэрии cлужил
И был хорошим бюрократом,
Но срок он тоже получил.

Служил  Юрченкин  ельцинистом,
                Когда ещё доцентом был.
Он ненавидел коммунистов,
Поскольку дед помещик был.

Служил наш Язов генералом
И пост министра занимал.
Но был таким трусливым малым
И потому в тюрьму попал.

Служил Зюганов коммунистом,
Зюганов партию создал.
Он был хорошим конформистом
И тем буржуям помогал.

Слыл Жириновский демагогом,
И был вождём ЛДПР.
Себя считал он полубогом
И клал на всех с пробором хер.

Вообще-то в это смутное время многие не только в институте “сходили с ума”, вели себя, как зомбированные, наивно полагая, что всё, что ни делается в политике и общественной жизни, делается для них, и они-то сумеют ухватить жар-птицу за хвост. Мне в те годы, особенно когда на сцену политической жизни кукловоды вытолкнули Ельцина, противно было стоять в очередях и слушать разглагольствования его  сторонников и последователей Горбачёва о том, кто из них прав и почему. “Каждый мнил себя стратегом, видя бой издалека”. Почти никто не понимал, что истинными целями перестройки является не замена, как утверждали её архитекторы, политической надстройки–авторитаризма на демократию, а ликвидация базиса– замена государственной собственности на средства производства на частную собственность, то есть сокрушение социализма и реставрация капитализма мирным путём, организацией революции сверху, а вернее–контрреволюции. Все спорили, кто лучше, Ельцин или Горбачёв, но никто не задавался вопросом, кто из них хуже, а были они, как говорил 40 лет назад один усатый человек, оба хуже. Об этом  стихотворения, написанные уже после развала великой страны.
        Что ж вы, старцы, наделали,
Неужель ничего,
Что творили, не ведали?
Как же после всего
         Вы живёте, не чувствуя
Тяжелейший свой грех,
Фарисейски напутствуя
На лишения тех,
         Кто бандитом, грабителем
В лихолетье не стал
И, как горе–правители,
Честь свою не попрал?
         Как могли вы, уродины,
Власть без боя отдать?
Что тем предали родину,
Не могли вы не знать.
          И народ на заклание
Вы отдали врагам.
Нет для вас оправдания,
Нет прощения вам.
       Пережили культ личности,
И застой миновал,
Но теперь культ наличности
Нас совсем доконал.
         И за все преступления
Вам пощады не знать,
Не одно поколение
Будет вас презирать.
            Позже, как внутренний протест против такого политического идиотизма населения само собой  сложилось стихотворение:
               
                Про несбывшиеся надежды наивных, доверчивых и безмозглых
                Кто за Ленина, за Сталина,
                А я за всех российских баб.
                Из песни
         Предложили как–то дельце нам:
Власть всем скопом выбирать.
Кто за Мишку, кто за Ельцина
Стали шавки глотку драть.
………………………………….
   ………………………………………………..
       А ведь  было б поучительно–
Зло в зародыше убить,
Беспощадно и решительно
Перевёртышей судить.
      Не пришли б тогда, наверное,
Мы к тому, к чему пришли,
И была бы жизнь примерная
На одной шестой земли.
     Ну а нынче те, кто пасть порвал,
Не жалея льстивых слов,
Гастарбайтеров без паспорта
Держат в шкуре батраков.
      Но не лучше незавидная
Доля и у россиян.
И, что самое обидное,
Виноват в том каждый сам.
      И теперь лишь остаётся им
Охать, ахать и стенать,
Что когда–то аукнётся тем,
Кто не дал богатым стать.
       А ведь было как заманчиво
                Хапнуть сразу на всю жизнь.
                Ах, насколько жизнь обманчива,
                И не тот капитализм.
       А случись вновь горлопанствовать,
                Снова будут глотку драть
                Кто за дурня, кто за пьяницу.
                Что с калек безмозглых взять?
   Вот так, не хотел затрагивать политику в этой книге, но она тогда неизбежно вошла в жизнь любого учреждения, любого человека, и делать вид, что в то время я только читал лекции, проводил лабораторные занятия, бесстрастно присутствовал на заседаниях кафедры и партийных собраниях, пока ещё не запрещённых ничьей заскорузлой рукой, было бы по крайней мере не честно перед самим собой и, возможно, перед немногими моими читателями.
 
2. Университет–не НИИ, но и в нём заниматься  наукой можно

До 1989-го года я никогда не думал, что после выхода в запас буду работать преподавателем, не представлял себе этого даже в военном учебном заведении. Казалось, что чтение лекций, из года в год повторяющихся,–довольно скучное занятие по сравнению с научной работой. Но, когда меня пригласили именно на эту работу, выбирать особенно было не из чего, тем более, что в работу научно–исследовательских и производственных организаций уже проникало дыхание грядущих перемен, связанных с пока незаметным переходом к капитализму, к так называемым рыночным отношениям, ставящим на 1-е место получение максимальной прибыли за счёт интенсификации труда (подразумевай–усиление эксплуатации) за счёт сокращения числа работающих и поддержания определённого уровня безработицы. При этом я подумал, что и в учебном заведении можно заниматься наукой. А начал я движение в этом направлении с того, что написание лекций превратил в процесс, схожий с подготовкой отчётов о НИР, добиваясь краткого изложения материала, с выделением основного, главного, чему нас учили наши более опытные сотрудники и чему я учил потом сам других, став начальником отдела. Это было и полезно, облегчая проведение лекций, повышало их качество и в то же время приносило моральное удовлетворение, придавало интерес к новой работе. Кроме того, как я уже упоминал, не забывал меня С.К. Колганов, ставший большим начальником и дававший мне возможность участвовать в комплексных НИР НТК Войск ПВО по ЧТЗ для ТвеПи, а затем ТГТУ. По таким ЧТЗ я выполнил 3 НИР и выпустил 2 промежуточных и 3 итоговых отчёта.
Пытался я получить задание на хоздоговорную НИР и по старым академическим связям, в частности в НИИ Система, занимающемся разработкой аппаратуры для нашего космического челнока Буран под руководством Садомова Ю.Б. , ставшего к тому времени заместителем генерального директора НИИ по науке. Я ему привёз почти законченные материалы по обеспечению сверхнадёжной работы аппаратуры, разработанные по нашему ЧТЗ сотрудниками Минского высшего инженерного зенитно-ракетного училища (МВИЗРУ) Э.Г. Лазаревич и В.А. Мищенко ещё во время моей работы в институте. Материалы после нашего доклада  очень заинтересовали Садомова  и его сотрудников, убедили в практической важности нашей разработки для Бурана, и они попросили их оставить для более внимательного изучения. Но…дело упёрлось в отсутствие финансирования, о чём я уже упоминал в 1-й книге. В итоге они протянули с полгода, денег им так и не выделили, потому договор с нами они не подписали, да к тому же заныкали наши материалы, а я хотел их всё-таки как-то использовать, опубликовать книгу, что ли. Не хочется думать, что к этому некрасивому делу причастен мой друг детства, скорей всего, его подчинённый–начальник отдела, ведущего такие разработки, на всякий случай прикарманил их до лучших времён. Хотя, кто его знает, судя по тому, как он, друг детства, принимал меня однажды, в период ожидания финансирования, у себя дома, усадил за обеденный стол в комнате с видом на Фонтанку, а рядом посадил немецкую овчарку типа тех, что охраняли Эриха Коха, которая сторожила каждое моё движение, даже на поворот головы в сторону окна напрягалась, готовая вцепиться в меня. А он, вместо того, чтобы убрать собаку, самодовольно успокаивал меня, что она бросается только на защиту хозяина, то есть его. А что ей взбредёт в её собачью голову, нападаю я на её хозяина или нет, когда тянусь за чем-нибудь на столе, неизвестно. Стараясь не делать резких движений, кое-как дождался конца обеда, вспоминая для самоуспокоения чем-то похожую ситуацию в Василии Тёркине Твардовского:
Что ж, в газетке лозунг точен,
Не беги в кусты и в хлеб.
Танк он с виду страшен очень,
А на деле глух и слеп.
То–то слеп, лежишь в канаве,
А на сердце маята–
Вдруг как сослепу задавит,
Ведь не видит ни черта.

Так что, может быть, и недофинансирования никакого не было, а была грубо поставленная инсценировка с приходом во время моей беседы с “другом  детства” бухгалтера и его докладом, что денег нет не только на заключение договора, но даже на выплату зарплаты сотрудникам. Ведь на дворе стояли 90-е годы, и кинуть друга уже считалось делом чести, доблести и геройства.
Материалы эти оказались уж очень невезучими. За год до этого я пытался  получить гранд на проведение исследований по проблемам сверхнадёжности и сверхживучести. Но тоже неудачно: заявку отклонили по формальной смехотворной причине–завышенной стоимости работы в 4000 рублей, когда проходили работы “своих” людей в десятки тысяч рублей. Как мне потом объяснили сведущие люди, бесполезно было соваться “со свиным рылом в кувшинный ряд”, надо было вначале свести нужные знакомства, кое-где смазать бюрократическую телегу. Может быть, кому-то из НИИ “Система”, присвоившему наши материалы, удалось получить гранд? Если так, то и шут с ним. У меня оставалась не копия, но часть этих материалов, и я отдал их одному нашему профессору по его просьбе, как он сказал для включения в какую-то книгу на правах соавторства со мной и Лазаревичем. Но и в этот 3-й раз результат оказался тот же: пусто–пусто. Продержав мои материалы с полгода наш несостоявшийся “соавтор” с недовольством, как будто не он, а я напросился в соавторы, вернул их после 3-го напоминания, пояснив, что не удалось пробить нужную книгу. “Свежо предание, да верится с трудом”, чтобы такой пробивной человек–проныра, как он, да не пробил книгу. Скорей всего, нашёл материалам более выгодное применение, в денежном смысле, а если что-то связано с деньгами, то по правилам новой морали лишние соавторы ни к чему. Ну и шут с ним, тоже: “Буран” остался не при деле, пригвождённый к позорному столбу служения местом поглощения бифштексов и бутербродов для праздной публики, а тут – какие-то материалы не удалось пристроить ни для дела, ни для получения какой-то толики денег в качестве оплаты за не понадобившийся труд. Отрицательный результат–тоже результат, лишний раз убедился в непотребстве созданной системы человеческих отношений и непорядочности отдельных личностей, винтиков этой системы. Когда я попытался сделать заявку на выполнение НИР, задаваемой уже по линии министерства образования, и по привычке руководить НИРами записал себя руководителем, мне ненавязчиво намекнули, что руководить НИР сподручнее начальнику кафедрой, а затем и вовсе вычеркнули эту НИР из списка работ, на которые могла претендовать наша кафедра, объяснив, что мы опоздали с заявкой и “поезд уже ушёл”. Я уже был подготовлен к подобному исходу дела предыдущим отрицательным опытом, понял, наконец-то, что мой звёздный час прошёл и больше не вернётся, а потому успокоился, вспомнив не глупую поговорку: зачем жить и мучиться, если можно жить и не мучиться. И стал в последние 6 лет писать учебные пособия по читаемым мной дисциплинам, а таких набралось за время работы в ТвеПи (ТГТУ) тоже 6 штук, и выпустил с 2003 по 2009 годы 6 пособий–опять наваждение: три шестёрки, 666. Это хотя и не оплачивалось, но не приносило отрицательных эмоций, а наоборот поддерживало  творческий тонус учёного и подогревало интерес к работе и жизни в целом. А жизнь в это время вне стен университета шла своим путём, определённым влиянием бездарей на ход истории, шла путём не прямым, а ломаным, порою жёстким по отношению ко многим людям, путём, ломающим их судьбы, а порой и лишающим всего материального, а ещё хуже–человеческого, духовного. Прошла она катком и по нашей семье, но к счастью прошла зигзагом, как пелось в одной песне тех лет, задев нас самым краем, опалив своим зловещим дыханием, но не сломав наши судьбы, не раздавив наши жизни и сохранив наши души.

3. 20 лет неспокойной жизни в смутные времена перестройки и после неё

Безобидная на 1-й взгляд перестройка набирала обороты и уже к 1989-му году начинала крушить весь, казалось, нерушимый уклад жизни, образ мыслей, экономический и политический строй страны. Разрушительный, вредоносный характер перестройки наиболее полно и объективно, на мой взгляд, показан в одном из современных учебников по истории для ВУЗов, авторов которого никак нельзя заподозрить в симпатиях к коммунистическому прошлому. Но и то, какой злой разрушительной силой являлась перестройка, не могло вызвать у авторов этого учебника положительной оценки этой “революции сверху”, а точнее ползучей контрреволюции. Чтобы не наложить на эту оценку свои негативные эмоции и не исказить объективную картину происходивших тогда событий, буду приводить в подкрепление некоторых своих тезисов дословно отрывки из этого учебника, как то:
...- “перестройка была частью мирового конфликта - холодной войны. В ее развитии и использовании результатов зарубежные политические силы играли активную и важную роль. Завершение перестройки ликвидацией Варшавского договора и СЭВ, затем развалом СССР рассматривается на Западе как поражение СССР в холодной войне;
- движущей силой перестройки стал необычный союз следующих социокультурных групп: части партийно-государственной номенклатуры, стремящейся преодолеть назревающий кризис легитимности с сохранением своего положения (даже ценой смены идеологической маски); части интеллигенции, проникнутой либеральной и западнической утопией (ею двигали смутные идеалы свободы и демократии и образ "прилавки, полные продуктов"); криминальных слоев, связанных  "теневой" экономикой.
В целом, все эти активные социальные субъекты перестройки получили в результате то, что хотели (правда, интеллигенция - ценой социального самоубийства). Теневики и номенклатура получили собственность и разделили власть, интеллигенция - "полные прилавки" и свободу выезда за границу;
- первый этап перестройки (до непосредственного демонтажа структур Советского государства) представлял собой "революцию в сознании". Этот период получил название гласность. Гласность была большой программой по разрушению образов, символов и идей, скрепляющих "культурное ядро" советского общества и укреплявших гегемонию Советского государства. Эта программа была проведена всей силой государственного аппарата”.
Получается, что в спорах с Юрченко я интуитивно был прав, говоря, что гласность ни к чему хорошему привести не может, разумеется, такая односторонняя гласность, служащая идеологическим оружием разрушения сознания миллионов людей.
Не зря я недолюбливал и экологов, видя в них халдеев, слуг рвущегося к власти “демократического” отребья.
    “Чисто идеологические задачи выполняло т.н. "экологическое движение", которое порой доводило читающую публику до стадии психоза (т.н. "нитратный бум" с созданием абсурдных страхов перед морковью и капустой). В республиках проблемам окружающей среды придавалось национальное звучание (например, движения за закрытие Игналинской и Армянской АЭС). По завершении перестройки "экологическое движение" было распущено, закрытая было Армянская АЭС стала готовиться к пуску. Особым видом идеологического воздействия стали "опросы общественного мнения". Насколько эффективным было давление на общественное сознание, говорит всесоюзный опрос 1989г. "мнения об уровне питания". Молока и молочных продуктов в среднем по СССР потреблялось 358 кг в год на человека (в США - 263), но при опросах 44% ответили, что потребляют недостаточно. Более того, в Армении 62% населения было недовольно своим уровнем потребления молока, а между тем его выпивалось в 1989 г. 480 кг. (а, например, в Испании -140 кг.). "Общественное мнение" было создано идеологами и прессой”.
 К этому времени “архитекторы” перестройки уже сбросили с себя маски доброхотов, радеющих за народ, за предоставление ему недостающих свобод и благ демократии. Многие сквозь медоточивые речи о необходимости демократии начинали видеть звериный оскал хищников и аморальность их действительных помыслов завладеть любой ценой, ценой ограбления большинства народа, – огромными богатствами “бесхозной” государственной собственности.
…”Главным препятствием на этом пути виделось государство, а главной задачей - "разгосударствление". В целом, всей программе гласности был присущ крайний антиэтатизм - в общественном сознании был очернен образ практически всех институтов государства, включая Академию наук и детские сады, но главное - образ государственной системы хозяйства и армии. После создания в обществе негативных стереотипов началась реформа органов власти и управления”.
      “…Большое разрушительное значение для армии имело утверждение приоритета демократических идеалов перед воинской дисциплиной (в 1991 г. интенсивно внедрялась мысль, что солдат не должен выполнять приказы, идущие вразрез с "общечеловеческими ценностями". Такие заявления вынуждены были делать даже высшие должностные лица Министерства обороны). Нарастали требования о прохождении службы призывниками только в своих республиках - подготовка к расчленению Советской Армии по национальному признаку. Основные процессы, сказавшиеся на армии, были связаны с объявленным прекращением холодной войны, крупным разоружением и сокращением вооруженных сил; ликвидацией Варшавского договора и выводом советских войск из стран Восточной Европы; конверсией оборонной промышленности СССР; нарастающим экономическим кризисом, который затруднил снабжение армии и социальное обустройство увольняемых офицеров; нарастанием политических и межнациональных конфликтов, в которые вовлекалась армия.
Важные изменения проходили не столько в структуре, сколько в процессе принятия государственных решений, которые определяли место того или иного института в государстве.
Но даже те, кто не понимал ещё всю опасность происходящих процессов и не разделял убеждений вошедших в раж “реформаторов”, видя массовое разворовывание всего, что плохо и не очень плохо лежит, и не видя реальной возможности воспрепятствовать этому, втягивались в водоворот “золотой лихорадки” попыток лёгкого обогащения. Но большинство из них, воспитанных в духе порядочности, честности и неспособности к обману, вероломству, предательству, сами подвергались вероломному обману, насилию и терпели фиаско. Хорошо ещё, если дело ограничивалось только потерей денег, бизнеса, а многие теряли квартиры и даже жизни. Так появилась армия бомжей, сирот и беспризорников. Нас, нашу семью эта напасть в крайних её проявлениях миновала. Но могло быть и по–другому. Даже меня пытались втянуть в это непотребное дело скорого обогащения на путях посредничества больших оптовых закупок. Один из наших сотрудников, почувствовав себя в новой стихии, как рыба в воде, развил бурную деятельность по организации закупок леса, сахара, сигарет, водки и поставки их в розничную торговлю и настойчиво уговаривал меня принять участие в этом бизнесе. Он даже уговорил меня однажды съездить с ним в Москву, где в арендуемом разношерстной публикой доме архитекторов собиралась компания блатная и заключала контракты с частичной предоплатой. Впервые я видел в одном месте столько много скользких личностей, пройдох и проходимцев, определяемых с первого взгляда по их жуликоватым рожам, повадкам и стандартным тривиальным, шитым белыми нитками способам обмана доверчивых лохов, заманивания их огромными ожидаемыми прибылями от сделок в ловко расставленные сети. Как карточные шулеры, они вначале на небольшой партии товара или продукта давали возможность заработать, а потом после получения предоплаты за крупную партию бесследно исчезали на просторах нашей необъятной родины. Я понял сразу, что это не для меня, советского полковника, воспитанного на лучших офицерских традициях, во–время отказался от соблазна “срубить” лёгкие деньги и полностью переключился на преподавательскую и научную работу, хотя и не сулящую больших денег, но обеспечивающую постоянный честно заработанный доход и моральное удовлетворение. Так я честно проработал в университете 19 лет без единого больничного бюллетеня, а на 20-й год сподобился получить 2-й инфаркт, вынужден был сделать серьёзную операцию на сердце и окончательно уйти с работы.
Второй инфаркт я перенёс спокойно
И в споре с богом снова победил.
Ещё бы так же встретить смерть достойно
И умереть достойно, как и  жил.
       Несмотря на это считаю, что вышел с минимальными потерями из перестроечной и после перестроечной катавасии с её дикими “рыночными отношениями”.
 А вот сыну нашему пришлось больше претерпеть от такого дикого бизнеса. Может быть мы сослужили плохую службу, пытаясь привить ему такие черты характера, как доброта и чуткость, верность дружбе, оптимизм и вера в хорошее в людях, так как теперь это–анахронизмы, делающие человека белой вороной среди окружающих и мешающие ему добиваться успеха ?
Все стремились хапать и рушить,
Сын всё это не воспринимал.
На его неокрепшую душу
Всё свалилось, как снежный вал.
Сын когда-то даже попенял нам, что он был воспитан нами не подготовленным к суровой современной жизни и это мешало ему работать в бизнесе: слишком честным и порядочным оказался, а теперь это не в чести, надо идти напролом, расталкивая всех локтями (ну, это уже не его слова, а наше пролонгирование его мыслей). Надеемся, что это он сказал сгоряча, и на самом деле не держит обиды на нас за то, что не воспитали его жестоким и бессердечным “героем нашего времени”. В этой книге на воссоздании образа таких “героев” останавливаться не буду. Возможно, вернусь к этой теме в другой книге, если до неё дойдут руки и хватит сил и времени. Да и в этой книге не буду больше заострять внимание на трудностях, с которыми пришлось столкнуться нашим детям и внуку по милости не умелых и не умных, а также умных, но очень подлых “архитекторов перестройки”, хотя написал об этом страниц 10  рукописного текста. Но по совету жены решил не печатать этот материал, может быть наши дети оценивают свои трудности по-другому, и, если когда-нибудь захотят, напишут свои воспоминания. А поместить здесь только содержание двух поздравительных открыток, из которых видно, что наши пожелания не могли  расслаблять сына и сделать неприспособленным к  новой суровой жизни, а наоборот, нацеливали на преодоление трудностей. Вот эти  открытки.
Дорогой наш человек, Серёжа маленький!
Поздравляем тебя с 1-м совершеннолетием и желаем тебе новых успехов в учёбе и спорте, во всей твоей грядущей светлой жизни, счастья и крепкого здоровья, чтобы всё кругом было шестнадцать, и пусть твоим девизом будет–бороться и искать, найти и не сдаваться! Не отступай перед трудностями, не опускай руки и не отчаивайся никогда, если даже будет казаться, что невзгодам не будет конца. И ты не один раз убедишься, что всё плохое проходит, поправимо и преодолимо, надо только уметь любить жизнь и сильно хотеть, чтобы она была ещё лучше. И тогда все желания твои будут исполняться, а жизнь будет такой же прекрасной, как сейчас. Целуем тебя крепко.
20 марта 1984 года. Любящие тебя родители.

Дорогой наш Серёжа!
Сердечно поздравляем тебя с 17–летием, знаменующим вступление в прекрасную пору жизни, когда всё лучшее ещё впереди, но уже осязаемо, и от тебя зависит и осуществление мечты, и исполнение желаний, и успешное преодоление трудностей, неизбежных в полнокровной жизни любого человека. Если же и не всегда всё сразу будет складываться удачно, пусть не покидает тебя вера в успех, в то, что всё преодолимо и достижимо, если ставить перед собой конкретные цели и задачи и стремиться их достичь. Знай, что где бы ты ни был, мы всегда тебе поможем советом и делом, и в родительском доме всегда ты найдёшь поддержку и опору. Желаем тебе большого счастья успехов в твоей начинающейся взрослой жизни, крепкого здоровья, хороших товарищей и верных друзей. Обнимаем и целуем тебя.
20.03. 85 г. Твои мама, Лена, папа.

           А хорошими товарищами и верными друзьями сын не был обделён. Он, Женя Кобзев и Ян Шаров являли собой неразлучную тройку друзей–пловцов. Почти каждое воскресенье после тренировки они обычно приходили к нам, и Валя кормила их вкусными пирогами, которые они при редких теперь встречах вспоминают и сейчас. Даже однажды на 8-е марта они пришли с цветами поздравить сначала Серёжину маму, а потом уже Валя отправила их поздравлять своих мам. Такая вот была дружба, что теперь у молодёжи не часто встречается. После школы пути их разошлись: все поступили в разные ВУЗы. Евгений, закончив МГУ, работал всё время в Москве на хорошо оплачиваемой и интересной работе, женился, обзавёлся двумя детьми, но не забывает старой дружбы, перезванивается и иногда встречается с Серёжей. Ян по воле судьбы, а может быть и не по воле, а просто так, перешёл из одного института в другой, а закончив его, оказался во французском легионе. Потом, став гражданином Франции, женился на ирландке французского происхождения, или наоборот, француженке ирландского происхождения и остался там. В редкие приезды в Россию навещает родителей и обязательно встречается с нашим Серёжей, а он, бывая во Франции в командировках или проездом на отдыхе, тоже обязательно встречается со своим другом юности.
Наш Серёжа закончил Московский институт электронной техники (МИЭТ), несколько лет подвизался на ниве бизнеса, потом работал менеджером в подмосковном Димитрове, начальником наиболее важных отделов на заводе в Саратове, директорствовал там же, а затем в Курске. В этом городе на 40-м году жизни он, наконец, женился на сотруднице того же завода, которую знал ещё по работе в Саратове,– Марии Никоноренковой. В ходе работы в Саратове и Курске у него сложились хорошие деловые отношения с иностранными партнёрами, немецкими и бельгийскими. Более тесному общению и лучшему взаимопониманию  с нашим сыном способствовало его свободное владение английским языком. Они видели его умение решать сложные вопросы управления и производства, деловую хватку в сочетании с порядочностью и обязательностью в обычных человеческих отношениях и предложили ему возглавить организацию строительства иностранного завода в Калуге. Ему нравились деловитость, строгий порядок в иностранных фирмах,  он дал своё согласие и вот уже 2-й год успешно работает на новом для него поприще. Теперь им с женой предстоит определяться, где им обосновываться основательно, в Калуге или в Саратове. Так что в конечном итоге для нашего сына  перестройка и её последствия не оказались катком, переехавшим все жизненные планы, а только, можно считать, слегка помяла, но не сломала.
          Такими же честными, порядочными и доброжелательными воспитывали мы дочь и её сына, нашего внука. Жил он до 11 лет с нами в Твери, так как Лена из-за невозможности получить должность врача у нас в городе вынуждена была уехать в Москву, а там не было несколько лет своего жилья. Несмотря на нашу заботу о нём, на занятия интересным видом спорта–хоккеем внук наш сильно скучал по маме и всегда хотел больше быть с ней, не довольствуясь её еженедельными приездами на выходные. Рос он у нас ласковым, добрым чутким и старательным мальчиком. “Бабуля, правда ведь, ничего страшного”,– иногда говорил он, когда что-нибудь у него не получалось или получалось не так как надо, разбивалось, ломалось. Очень любил хоккей, играл защитником. Играл в третьей пятёрке, но когда на соревнованиях в Конаково его поставили в паре с более сильным защитником Мишей Евтягиным во вторую пятёрку, он сыграл, пожалуй, самую лучшую свою игру, а их 2-я пятёрка сыграла лучше всех остальных и даже лучше 1-й, и вся команда выиграла игру на чужом поле. То есть, для того чтобы проявить себя с лучшей стороны, ему нужно было, чтобы кто-то более сильный смог в нужный момент взять игру на себя и подстраховать нашего внука. Может быть, это и не так, а просто моё личное не очень верное мнение, но если даже я и прав, то, как говорил раньше сам внук, правда ведь, ничего страшного: не всем же быть лидерами во всём, да и лидеры без дружной поддержки верящей в них команды, состоящей из отдельных  пусть не лидеров, но сплочённых бойцов, не смогут проявить себя в полной мере. Подтверждением тому является то, что не всегда признанным спортсменам мирового уровня, даже таким, как наш Илья Ковальчук, удаётся показать результативную игру с не таким уж и сильным противником. Запомнилась одна товарищеская встреча нашей команды ребят 1984-го года рождения с командой ребят 1983-го года, в которой играл никому не известный тогда 12-летний Илья Ковальчук, но бывший уже лидером в своей команде. Разница в 1 год в таком возрасте – это огромная разница, и счёт 10:2 в пользу старших ребят не был ни обидным поражением, ни тем более разгромом. А вспомнил я это потому, что хотя 2 или 3 шайбы Илья и забросил, обведя нашего внука, но и несколько раз будущему чемпиону не удавалось пройти нашего Серёжу. Уже живя с мамой в Москве, внук играл в детской команде Крылья Советов, но стать известным хоккеистом не ставил своей целью ни он сам, ни мы с Леной его на это не ориентировали и не подвигали. А то, что мы ждали от спорта, чтобы он помог ему стать крепким, сильным, упорным, здоровым, он получил. Но главное то, что он был занят спортом, учёбой и был оторван от улицы, которая и тогда уже оказывала не лучшее влияние на подростков. Нас очень беспокоила его судьба, когда он от нас уехал. Мы часто звонили ему, старались почаще, по мере возможностей приезжать к ним в Москву, давали ему добрые тёплые напутствия в дни его рождения. Сохранились поздравительные открытки и письма в дни 14-ти, 16-ти, 18-тиллетия. Поскольку воспоминания пишутся как семейная хроника, в основном для внутреннего “потребления”, то, наверно, эти поздравления, как и приведенные выше поздравления сыну, могут представить интерес для наших родных и близких как пример выражения выспренней  любви нашей к ним, а для наших друзей – как образец забытого эпистолярного творчества, вытесненного из повседневного применения симками и аськами, “позволяющими” “Войну и мир” Л. Толстого изложить в 4-х–5-ти сообщениях.

          Дорогой наш Сергуня!
Сердечно поздравляем тебя с днём рождения–первым днём малого совершеннолетия! 14 лет–это возраст взросления, становления характера, определения отношения к жизни, выбора жизненного пути. Желаем тебе на этом пути много счастья, здоровья, успехов во всём–в учёбе, спорте, в последующей работе, в достижении поставленной цели и ещё немного удачи. Хотим, чтобы ты вырос добрым, целеустремлённым и настойчивым, хорошим во всех отношениях Человеком. Пусть тебе помогают в жизни любовь родных и близких, дружба твоих сверстников, доброе к тебе отношение хороших людей, которых и в наше время не мало, надо только уметь их находить. Расти оптимистом с верой в хорошее и доброе. Будь счастлив сейчас и всегда.
10.08.98. Любящие тебя твои единственные бабушка и дедушка.

Дорогой наш Серёжа!
Сердечно поздравляем тебя с днём рождения, с 16-тилетием. Считается, что это рубеж совершеннолетия, с которого начинается путь во взрослую жизнь. Желаем тебе, чтобы этот путь для тебя был успешным, без излишних тревог и неоправданных потерь, без разочарований и сожалений. Пусть мечты и ожидания хороших перемен сбудутся, пусть крепнут духовные силы и уверенность в себе. Желаем тебе крепкого здоровья, много счастья, светлых радостных дней, успехов в учёбе, в спорте, во всех больших и малых делах, а для исполнения всего этого–год хорошо потрудиться, чтобы поступить в институт.
            10.08.2000. Любящие тебя твои бабушка и дедушка.

 Дорогой наш Серёжа!
Сердечно поздравляем тебя, с 18-тилетием, которое знаменует начало нового периода в твоей жизни, периода взросления и самоутверждения, критического осмысления человеческих ценностей и закладки прочного фундамента дальнейших успехов. Помни, что это самое лучшее время, когда всё ещё впереди и почти всё зависит от тебя самого, если разумно и умело им распоряжаться и делать всё, не забывая о главном. Для тебя это лучшее время ещё и потому, что оно совпадает с незабываемыми студенческими годами, о которых всегда остаются самые лучшие воспоминания.            10.08.2002. Любящие тебя твои родные бабушка и дедушка.

К сожалению не сохранились поздравления к 20-летию и 25-летию, написанные, как и сыну белыми стихами. Они были написаны близкими по духу и содержанию к стихотворению, посвящённому в своё время сыну к его 30-летию, а потому считаю возможным и уместным привести его здесь.

Для нас ты всегда маленький,
Хотя уж давно не мальчик.
Для нас ты всегда любимый
И самый родной человек.

Желаем тебе здоровья,
Желаем тебе счастья,
Безоблачной жизни, как в детстве,
Счастливым, как в юности быть.

Пусть будет ошибок меньше,
Пусть будет удачи больше,
Пусть будет уверенность в будущем,
И будут успехи во всём.

В итоге, можно сказать, что и внук увернулся от катка перестройки, не стал, как некоторые, человеком улицы, поступил и закончил престижный университет. В этом и большая заслуга его мамы, нашедшей хорошего репетитора, да и мы с женой приезжали, помогали, а мне даже пришлось вспомнить, чему меня учили по математике 50 лет назад.
Сама Лена тоже миновала более–менее удачно все пороги в мутной реке перестройки и постсоветского разгула тёмных сил, сейчас работает стоматологом в поликлинике при администрации  президента и живёт в относительно достаточном благополучии. Муж её Игорь Абрамов сумел вписаться в постперестроечное время, избежать крупных подстав, кидаловок, если не считать “друзьями” созданных потерь, небольших в сравнении с размахом его коммерческой деятельности, и стать крупным коммерсантом, организовавшим сеть, поставляющую фрукты со всего света.
И осталось сказать хотя бы несколько фраз о главном члене нашей семьи, хранительнице семейного очага и благополучия в доме – о жене, Валентине Ивановне, как называли её на работе и знакомые, Вале, Валюше, Валюшке, как называл её я раньше и теперь, избегая таких бытующих в некоторых семьях слов, как мать, мама, бабушка, не приемлемых, на мой взгляд, для общения с близким человеком. Пагубность перестройки, её двойные стандарты, односторонность влияния на умы людей она прочувствовала на работе, когда стали огульно охаивать всё подряд, в том числе и труд миллионов советских людей, когда в министерстве, куда ей часто приходилось ездить с отчётами, стали проявлять безразличие к работе, отмахиваться от вопросов, что происходит, и от всего, что следовало делать, и тем самым косвенно способствовать началу развала сельского хозяйства. Причины этого кроются в сознательном целенаправленном разрушении всех государственных структур сверху до низу, о чём объективно пишут авторы  цитируемого выше учебника по истории для ВУЗов.
В 1987 г. был начат процесс слияния и разделения министерств, в котором невозможно усмотреть какую-либо единую систему ("министерская чехарда"). Ещё раньше, в ноябре 1985 года были ликвидированы шесть сельскохозяйственных ведомств и учрежден Госагропром СССР. В апреле 1989 г. он был упразднен, часть его функций взяла на себя Государственная комиссия СМ СССР по продовольствию и закупкам. Она была ликвидирована в апреле 1991 г. и образовано Министерство сельского хозяйства СССР.
 Всё это ухудшало микроклимат в коллективах, угнетающе действовало на настроение всех специалистов, работа которых теперь признавалась не нужной. Последний  плевок от новой власти в души честных тружеников, проработавших более 20 лет в областном управлении сельского хозяйства, был получен, когда им не дали возможность доработать несколько месяцев, чтобы иметь право на получение пенсии государственного служащего. А на “сэкономленные” вакансии позже областные начальники приняли своих друзей–собутыльников, дали им возможность поработать месяц и выйти на пенсию, размеры которой намного превышали размеры пенсий остальных простых смертных и даже советских пенсионеров союзного значения. Вот так “ширилось, росло заболевание” язвой коррупции, взяточничества, мошенничества и открытого узаконенного грабежа народа. Виню себя в том, что в трудные для неё годы и особенно последние месяцы её работы не только не смог поддержать её, но и сам доставил ей много переживаний. Всё это наложилось на прошлые переживания и за здоровье детей и внука, когда те были маленькими, и за их судьбы, когда они взрослели, и за моё здоровье тоже, и легло тяжёлым грузом на её ранимое сердце и добрую душу, отзывчивые на любую боль. И в октябре 2007-го года случилось то, что можно было ожидать, – инсульт, как раз на следующий день после приезда из санатория, откуда она приехала на день раньше, чтобы вместе вспомнить наш день свадьбы и провести его вместе. Но может быть к лучшему, что случилось это несчастье дома, если ему суждено было случиться. Здесь ей быстро оказали эффективную помощь, спасибо отзывчивым врачам скорой и приёмного отделения больницы, и обошлось без паралича и парезов, как говорится, отделалась лёгким испугом. Но всё равно последствия этого инсульта иногда напоминают о себе дискомфортом в голове, и это пугает её и меня, заставляет остерегаться перегрузок, работы в наклон и других нежелательных воздействий.
Это двадцатилетие смутного времени оставило чёрные метки на некоторых наших родных и близких. В 1991-м году после тяжёлой продолжительной болезни  на 63-м году жизни умерла моя сестра Оля. Всей своей не лёгкой жизнью она заслужила более лёгкую кончину, но добрый и всемилостивый боженька рассудил по–своему. Видно, у него, как у наших начальников в областном управлении сельского хозяйства были близкие друзья–подельники, для которых он приберёг вакансии на более лёгкую смерть. Памяти её посвящено стихотворение:               
                Сестре Оле
Я теперь сожалею подспудно,
Что сестру свою мало ценил.
А ведь было ей ох как трудно
Из последних держаться сил:

8 лет с лежачею мамой,-
Этот крест не любому поднять.
Каждый день вставать спозаранок,
Чтоб её обслужить, приласкать,

А потом –  спешить на работу
И с работы домой бежать.
У меня же была забота
Только письма да деньги послать.

И теперь, когда их не стало,
Безутешно себя корю,
Что любил их обеих мало,
И ”Простите”, –  им говорю.

На следующий год умерла Валина мама Нина Филипповна, 78-ми лет от роду. Несмотря на пожилой возраст, её тоже хотелось ещё пожить. Сделали её операцию, вплантировали водитель ритма сердца, но не успела толком  порадоваться,  что  ещё  поживёт, как  случилось  непредвиденное: кровоизлияние в мозг из-за скачка кровяного давления, обширный инсульт и через несколько дней–смерть. Боженька и здесь распорядился по-своему в соответствии со своим божьим промыслом милосердия. Как знак запоздалой благодарности за её заботы о семье ей посвящаются строки:
Памяти мамы жены –  незабвенной                Нины Филипповны  Клименчук
Мы не ценили мам своих подчас,
Их доброту, заботу - самых близких!
И лишь, когда они ушли от нас,
Скорбим у их безмолвных обелисков.

Мы были молоды и в спешке, кутерьме
Порою не внимательны к вам были.
А ты заботилась о всей большой семье
И в этом своё счастье находила.

Ты разрывалась между дочерьми,
И сына было жаль, и внучек тоже:
На всё готова, даже “лечь костьми”
Лишь только б жизнь у них была пригожей.

Как жаль, что время вспять не повернуть,
Что жизнь загробная - пустое обольщенье,
Что не услышишь больше нас ничуть
И не пришлёшь своё для нас прощенье.

А ещё через несколько лет ушла из жизни после повторного инсульта Маруся, фактически член семьи Нины Филипповны, бывшая ей как младшая сестра. И наконец, в 2005-м году, прожив без 3-х дней 76 лет, ушёл в мир иной мой брат Алексей, человек–труженик с нелёгкой судьбой, перенесший 2 операции на кишечнике 2 инфаркта и инсульт, ушёл с последними словами, произнесенными уже не слушающимися губами: “Я устал”. Но он вышел на пенсию по состоянию здоровья ещё в 1985-м году и взирал на все перестроечные и после перестроечные коллизии со стороны, более или менее отрешённо, так что они не могли существенно повлиять на его здоровье.
Что ещё коротко можно сказать о других наших родных и близких, переживших это двадцатилетие? Валина сестра Галя вынуждена была сменить профессию музыкального работника в детсаде на профессию продавца мяса и хлеба в самые трудные  для всех и её семьи  в том числе 90-тые годы. Детям своим, Леониду и Эллине, несмотря на трудное время она смогла дать высшее образование, но работать по специальности им не пришлось, то ли не смогли, то ли не захотели – за  нищенскую зарплату инженера. А сама жила, как и её мама Нина Филипповна, заботами о семье и находила в том радость и утешение в своей нелёгкой жизни, особенно после рождения внука Алёши (у Леонида) и внучки Тани (у Эли). Несколько лет назад я посвятил ей и отправил большое стихотворение, часть которого решил поместить здесь.
 
О добре, зле и “божьей воле”
                Гале Клеменчук
Я добрее тебя не знаю–
Разве только твоя сестра.
Ты во многом почти святая,
А вот жизнь к тебе не добра.

Сколько можно на женские плечи
Навалить несчастий и бед!?
Бог, ты в души плюёшь человечьи,
Начиная с младенческих лет.

 “Ты и добрый, и всемогущий”,–
Так твои мифотворцы твердят.
Что ж ты бедным, больным, неимущим
 Не поможешь на ноги встать?
………………………………………
……………………………………….

Мы–с тобой, и хоть нас не много,
Не поддавшихся власти зла,
Мы своею идём дорогой,
Как и раньше дорогой добра.

Только жаль, что уходят годы,
Что бороться со злом тяжелей.
И уже не поспоришь с природой,
Но держись, ни о чём не жалей.

Как жила достойно и честно,
Так и дальше живи, как вчера.
Мы–с тобою всегда, мы вместе,
Дорогая наша сестра.

У Лоры тоже была не сладкая жизнь в эти годы. Были и материальные трудности, когда Миша терял работу, и переживания за детей, Женю и Наташу. Но дети в основном приносили радость, особенно сын Женя, который после женитьбы обосновался в маленьком уральском городке Юсьве, завёл там собственный бизнес, стал уважаемым в городе человеком. Обзавёлся двумя дочерьми, построил дом, живёт, как фабрикант или помещик (шутка), и в ус не дует. Живёт по принципу: лучше быть первым в маленьком городке, чем последним в большом городе. Наташа закончила музыкальное училище, выступает как артистка минанса  в  Пермском оперном театре, с которым даже выезжала на концерты в Москву. Сейчас учится заочно в институте культуры, пока не замужем. Лора тоже была вынуждена сменить профессию воспитательницы в детсаде на работу гувернантки в богатой семье новых русских. В отличие от многих людей этого класса эта семья достаточно культурная, и все в ней без исключения очень хорошо относятся к Лоре. Так что она не в обиде и не сожалеет, что оставила свою бывшую работу, ставшую не престижной и мало привлекательной. Есть ещё у неё младший брат Вадим, но у неё с ним не сложились отношения ещё при жизни их мамы–Маруси, не сложились по его вине, вернее из-за его жены Людмилы. И мы с Валей тоже не знаем, где он и что с ним. И ещё следует вспомнить о Валином брате Анатолии и его жене Людмиле. Новые времена их не затронули, не “обидели”, а даже наоборот: они выгодно по случаю поменяли квартиру и гараж в Перми на хорошую трёхкомнатную квартиру в отличном районе Петербурга, смогли удачно заработать на торговле вещами и обувью в те трудные 90-тые годы, когда у других это не получалось. Хватило на хлеб с маслом  и на приобретение отличной мебели в новую квартиру, хорошо одеться, обуться самим и позаботиться о своих взрослых уже дочерях Марине и Оксане. Так что, как и при любой революции–контрреволюции, кто-то теряет, кто-то находит. Перестройка не всех обездолила, хотя на мой взгляд, пострадавших от её мирной реставрации капитализма оказалось больше, чем жертв Октябрьской революции 1917-го года, если посчитать всех лишившихся жилья и ставших бомжами, опустившихся, спившихся, покончивших с собой, всех погибших от рук рэкетиров и прочих бандитов, всех убитых в бандитских разборках, в межэтнических конфликтах, в чеченских войнах, всех павших от рук террористов и всех других, умерших от насильственных действий. И число таких жертв, понесенных за 20 лет, окажется не меньше, чем за такой же период после 1917-го года. А репрессии 1937–1938 годов? Так неизвестно, что нас ещё ждёт впереди, какие ещё испытания нас ожидают. Но с хорошей спортивной злостью будем надеяться на лучшее, что Россия всё-таки выстоит, как восставала не раз подобно птице Феникс из пепла, не даст себя развалить, как развалили дураки и подлецы великий Советский Союз.
С этой злостью и верой в лучшее
Мы, как раньше, по жизни пойдём,
От плохого до лучшего случая
И в той вере себя обретём.

4. Перезрелые пенсионные годы. “Плюнь тому в глаза, кто…”

Эту шутливую пословицу я впервые услышал от двух генералов Дёмина Александра Ивановича и Чурсина Владимира Ивановича, вышедших в запас незадолго до той встречи со мной, когда они приезжали к нам в НИИ–2МО в командировку уже в новом качестве и в штатских костюмах. На мой вопрос: “Ну, как в запасе, на пенсии, Александр Иванович?” ответил почему-то Владимир Ивановиче: “Плюнь тому в глаза, кто скажет, что на пенсии хорошо. На пенсии очень хорошо”, а Александр Иванович пояснил: “Как хорошо быть генералом и ни за что не отвечать” (конечно, по сравнению с прежним огромным грузом ответственности). Я охотно им поверил и, пожелав, чтобы и дальше у них было всё отлично, откланялся, вернее, по старой привычке отдав честь, распрощался. Поэтому, когда прошло более 20-ти лет с той запомнившейся встречи со своими московскими начальниками, и мне пришлось решать, уходить ли “совсем на пенсию” из университета или ещё “потянуть” и не расставаться с кафедрой, я долго не раздумывал, памятуя о том, что надо “плюнуть тому в глаза, кто…”. К тому же припомнились: изречение Максима Горького “Истинно мудрый умирает во–время” и присказка из кинофильма “Праздник святого Йоргена”, сказанная незабываемым артистом Игорем Ильинским, “Главное  в профессии святого, как и в любой профессии, – во–время смыться”. В итоге такого экскурса в историю фольклора, классической литературы и киноискусства я заявил, что дорабатываю оставшиеся после закрытия послеоперационного больничного листа два месяца до окончания контракта и больше в университет ни духом, ни ногой. Так и сделал, как решил. И ни разу не пожалел об этом. Давая прощальный банкет, я прочёл  приуроченное к этому событию стихотворение

Вспоминайте меня,…
20 лет, как сон, пролетели,
И прощаться нам время пришло.
Сделать многое не успел я,
Но с работою мне повезло.

Вспоминайте меня почаще
В кафедральном тесном кругу,
И слова душевные ваши
Я в своей душе сберегу.

Вспоминайте без укоризны:
Я для всех вас всегда был друг.
Вспоминайте меня при жизни,
А не только, когда умру.

Вспоминайте меня обязательно,
Не жалейте хвалебных фраз.
И за то вам буду признателен
И спасибо скажу не раз.

Не пеняйте мне, не ругайте:
Перед вами я чист,– не грешу.
Вспоминайте меня, вспоминайте.
Я об этом вас очень прошу.

Но тут я, кажется, ошибся, думая, что на кафедре только и делов будет – вспоминать меня: не больно нужно чужим людям  вспоминать кого-то не своего, бывшего военного,  отработанный материал, балласт. Но может быть так и надо в свете реалий нового времени и новых отношений между людьми. Не испытывая больше обиды, как в первые месяцы после расставания с кафедрой, вспомнил стихотворение В. Брюсова:
Я теперь уж не такой, как прежде,–
Недоступный, чистый, гордый, злой.
Я смотрю добрей и безнадежней
На обычный грешный путь земной.
Перефразировав немного поэта, дополнил его следующим четверостишием:
Я не только не имею права,
Даже вас не в силах упрекнуть
За не радостный ваш, за лукавый,
Каждому из вас суждённый путь.
Но сейчас твёрдо убеждён в справедливости старой пословицы: “Что ни делается, всё – к лучшему”. И если бы мне сейчас предложили любую работу: или почасовую, или на четверть ставки, или начальником лаборатории, что уже предлагал мне ректор при вручении грамоты заместителя министра образования, я бы, не задумываясь, отказался. Уже привык к “свободе”, к вольному время провождению, когда можно заняться любимыми делами, на которые раньше не хватало времени или до которых не доходили руки. Так, первые два месяца с удовольствием занимался изучением шахматной теории по книге Ларсена “50 избранных партий”. Потом вошёл в поэтический раж и на одном дыхании в течение месяца написал несколько десятков стихотворений. И наконец, приступил к написанию этой автобиографической повести, к которой давно собирался подступиться, да всё как-то не получалось, всё откладывал на потом, хотя никогда не любил ничего откладывать. И теперь с полным удовлетворением вывесил над своим рабочим столом 3 лозунга–слогана, которые привожу ниже:
Не откладывай на завтра то, что можно сделать нынче,
Если всё равно придётся это делать самому.

Не откладывай на завтра то, что можно сделать нынче,
Потому что это завтра можно просто не успеть.

Не откладывай на завтра  всё, что надо к послезавтра,
Потому что это завтра может просто не настать.

Я не откладывал, и я успел. Я сделал: к назначенному времени–3.07.10, истечения года после завершения работы в университете, закончил написание 2-й книги Воспоминаний, оставив, считаю, с запасом почти 4 месяца на её доработку, редактирование, набор на компьютере, правку, печать и оформление, чтобы всё полностью закончить к намеченной дате золотой свадьбы–29 октября 2010–го года. И теперь слова В. Брюсова, написанные 100 лет назад, могу отнести и к себе.
Я дорожил минутой каждой,
И каждый миг мой был порыв.
Всю жизнь я жил великой жаждой,
Её в пути не утолив.
Хорошо бы таким оставаться и дальше,  в перезрелые годы, и успеть к своему 75–летию написать 3-ю книгу автобиографической повести под примерным названием “Размышления и обобщения, Лирика и реалии, жизнь и политика” и оформить дилогию Воспоминаний по материалам первых двух книг, что мне вроде бы и удаётся сделать. Ну, поживём–увидим, но лучше бы успеть.               
               
  5.   Библия и Капитал.  Блёклое подражание Марку Твену

Перечитав уже написанное мной, я обнаружил, что моё первоначальное намерение наполнить Воспоминания юмором и иронией исполнено не в полной мере, чтобы не сказать более категорично. В то же время, с удовольствием перечитывая в который уж раз некоторые рассказы Марка Твена, я не раз думал: “Надо же было обладать таким талантом, таким чувством юмора и способностью располагать читателей к его заразительному восприятию независимо от их возраста, профессии, уровня образования и социального положения”. Тогда же иногда мелькала мысль, а не попытаться ли самому сочинить если не что-либо подобное, претендующее на такую же искромётность юмора и на такое же внимание читателей, то хотя бы некое подобие юмористического рассказа, способного вызвать появление улыбки при его чтении. Но мысль эта мелькала и так же быстро исчезала, как искра от затухающего костра в ночи. Да и подходящие темы и сюжеты не валялись под ногами, а может быть и валялись, но я их просто не замечал, а шагал по ним, как по осенним опавшим листьям, слыша только шуршание под ногами, но не пытаясь представить картину листопада в целом и услышать его тихую музыку. Необходим был какой-то толчок, наведший меня на нужный настрой и соответствующие подвижки в восприятии и оценке случающихся со мной событий.
Вызвали такие подвижки участившиеся в какое-то время попытки самых различных людей вовлечь меня в лоно христианства. Это были и затрапезные встречные женщины, останавливавшие меня на улице и пытавшиеся завести со мной разговор о боге, и вышколенные молодые люди с военной выправкой, проглядывающей в каждом движении и тщательно отглаженной одежде,–явные миссионеры ЦРУ, и ничем не примечательные парочки. Всем им я односложно отвечал, что в бога не верую и им не советую, и не давая повода для продолжения какого-либо  разговора, обходил их и оставлял обескураженными, включая и молодцеватых ребят с военной косточкой. Этот приём действовал безотказно, и никто из них не пытался увязываться за мной и, уподобляясь цыганкам,  продолжать свои проповеди. Но при этом у меня стали возникать мысли, почему именно меня эти воины и воительницы Христа хотят заманить в своё ”братство”, а может быть, и не в братство вовсе, а в какую-либо секту или религиозную партию.  И однажды мне вспомнился рассказ Марка Твена “Как меня выбирали в губернаторы”, начинающийся словами: ”Несколько месяцев назад меня как независимого выдвинули кандидатом на должность губернатора великого штата Нью– Йорк”. Может быть и меня хотят выдвинуть от какой-то независимой партии на должность её председателя или генерального секретаря, но для этого надо вначале стать её членом, а я всё увёртываюсь от их предложений, как Путин в своё время от предложений вступить в “Единую Россию” и возглавить её для счастья и благоденствия народа. По правде говоря, такая перспектива  меня не очень прельщала, если не сказать более определённо, что она была мне не по нраву и более того богопротивна, выражаясь языком моих совратителей с пути истинного атеиста. И я стал не обращать никакого внимания на их попытки сбить меня с толку, даже не удостаивая их своей сакраментальной фразой о вере в бога и своём бесплатном совете не веровать в него и им самим. Тогда они переменили тактику и стали атаковать с другой стороны, перенеся свои усилия на мою жену, заводя с ней подобные разговоры с изуверской учтивостью и разнообразием подходов в самых различных местах: на улице, в трамваях, в автобусах, в поездах, даже в других городах, где мы никак не ожидали встретиться с ними, в общем везде–в поле, на фабрике, в мастерской ремесленника.  Впрочем, насчёт последних трёх мест я, кажется, загнул, увлёкся и позаимствовал их невольно у героя другого рассказа Марка Твена, где говорится, что два его стихотворения, одно о девочке Мэри и её белом барашке, а другое – о Джеке и Джиле, нёсших воду из колодца, “по простоте, изяществу слога, а также полному отсутствию безнравственных тенденций являются шедеврами и их можно читать где угодно: в поле, на фабрике, в мастерской ремесленника”. Чего не было, того не было. Но зато проповедники веры христовой повадились ходить к нам на дом и представляться то ли защитниками пенсионеров, то ли борцами за справедливость вообще, переводя затем разговор в обычное своё пропагандистское русло и уподобляясь господину полковнику из “Бравого солдата Швейка”, любившего говорить,  что господь бог родился и думает о хороших солдатах, а хорошие солдаты должны думать сами о себе. А потому нам незамедлительно надо начинать читать библию, в которой на все вопросы даны все ответы. На наши же возражения, почему их всемилостивый бог допускает столько зла и несправедливости в отношении хороших людей, следовал всегда один и тот же ответ, что это бог посылает им испытания, как будто все люди только и ждут, чтобы какой-то жестокий идол послал им испытания–нищету, голод, унижения, болезни и даже смерть, которая по мнению проповедников христовых тоже является благом, ибо бог (по их словам) забирает к себе лучших. Вот потому так и живём худо, что лучшие уходят, а подлецы остаются. Ловцов душ человеческих не останавливало ничто: ни лютый мороз, ни пронизывающий ветер, ни проливной дождь. А может быть, они нарочно выбирали такую погоду, надеясь, что это вызовет наше сочувствие к ним, мы их пригласим в дом, и им удастся втереться к нам в доверие. Но мы были непреклонны, держали их на расстоянии и хотя и говорили, что против их веры ничего не имеем, но дальше порога их не пускали.
И всё-таки как-то библия оказалась у нас в доме. Сама уже её толщина наводила на мысль, что люди, её писавшие, не обладали способностью кратко излагать свои мысли, а могли только “растекаться мыслью по древу”, или делали это специально, чтобы доводить читающих её до одурения. Я не хотел доставлять им такого удовольствия, и эта толстая книга долгое время лежала за неимением чердака где-то в дальнем углу кладовки среди таких же неудачно приобретенных и не читаемых книг. Но однажды, от скуки зевая, я решил раскрыть “кладезь мудрости”, попытаться найти там крупицы этой мудрости и извлечь их на “свет божий”. Не скажу, чтобы я надеялся найти в библии какие-либо откровения для себя, так как был наслышан о том, как описывается сотворение мира господом богом за 7 дней. Но я надеялся, что это подаётся в каком-то аллегорическом виде, где под каждым днём понимаются тысячелетия эволюции, а сам бог предстаёт в виде воплощения плодов этой эволюции, в виде скопления сгустков биоволн, несущих информацию и образующих распределённую в космосе бесконечную вычислительную сеть, подобие вселенского разума, или же в виде разумного поведения живой природы, проявляющегося в гармоничном её развитии и опосредовано влияющего на судьбы и поведение если не отдельных личностей, то больших социальных групп людей и всего человечества в целом. Но чтение первых же страниц убедило меня в обратном. Никакими аллегориями и метафорами там и не пахло, не веяло, на полном серьёзе излагалась день за днём история  чудотворного сотворения мира из ничего, “рассудку вопреки, наперекор стихиям” неким мифическим существом, неизвестно что собой представляющим. Повествование это, написанное тысячи лет назад и рассчитанное на уровень представлений об окружающем мире, знаний и культуры людей того времени, никак не может восприниматься серьёзно современным  человеком,  даже  с  не  очень  широким  “кругозором ротного командира”. Пытаясь найти хоть какую-то “серьмяжную правду” в этой сказке для взрослых, я перечитывал каждую страницу по несколько раз в надежде прочесть между строк если не какой-либо потаённый смысл, то хотя бы иллюзорный намёк на что-либо реалистичное, на какое-либо напутствие или предостережение  людям. Но увы! Ничего подобного! После изучения десятка страниц мой пыл приобщения к таинствам великого учения стал убывать, дальше меня хватило на однократное прочтение нескольких страниц и ещё на чтение “по диагонали” нескольких десятков страниц. И всё! На большее меня не хватило: всевозможные истории всероссийского обмана и так показывают чуть ли не каждый день по телевидению. Но эта история всеобщего религиозного оглупления превзошла все показанные истории как по масштабам охвата населения, так и по нелепости внушаемых “истин”, которые ни в какое сравнение не идут даже с такими перлами абсолютного невежества., выданными в рассказе того же Марка Твена “Как я редактировал сельскохозяйственную газету”: “Брюкву не следует рвать руками, от этого она портится. Лучше послать мальчика, чтобы он залез на дерево и осторожно потряс его” или “В настоящее время, когда наступает жаркая погода и гусаки начинают метать икру…”. В результате настырных попыток слуг господних вовлечь и меня в свои ряды у меня выработался стойкий иммунитет ко всякому вдалбливанию мне в голову чужеродных теориек и мыслишек и, более того, такое вдалбливание вызывает во мне потребность активного их отторжения и осмеяния. Если бы меня, как выражаются теперь, не довели и не достали библейскими побасенками, не стал бы я сочинять хулу на бога, и пусть бы он жил–поживал себе спокойно в необъятном космосе, лишь бы меня не трогал сам и через своих послушников. Так не жилось спокойно, всем хочется расширяться, прихапывать–прихватывать, то ли денег, то ли территорий, то ли душ людских к себе в услужение. Вот и получите моё негативное отношение ко всем вам неспокойным прихапывателям–прихватывателям и к вашему кумиру, которому вы как идолу поклоняетесь.
По сути дела, не моргнув глазом, не зардевшись краской не то чтобы стыда, а хотя бы от смущения, нам внушают, показывая на чёрное, что это белое, а если мы этого не видим, то это потому, что мы ещё не доросли до понимания величия господа и его могущества или не заслужили того, чтобы господь бог открыл нам глаза на всё, что мы ещё не понимаем, а потому многое нам недоступно увидеть,  как в сказке Андерсена  “Платье голого короля”. И большинство людей, как в этой сказке, боятся, что их сочтут не очень умными или не соответствующими своему служебному положению, и повторяют друг за другом: “Ах, какие глубокие мысли изложены в библии! Ах, каждая фраза в ней несёт сокровенный смысл и учит нас поведению в любой ситуации! Ах, ах…” А маленького мальчика, сказавшего, что король-то голый,  подвергли осмеянию, вместо того, чтобы подправить одежды “короля”, выпустив 2-е издание библии, переработанное и дополненное в соответствии с реалиями нового времени. А получилось как с методами большевистской пропаганды и агитации, разработанными в расчёте на безграмотное или полуграмотное население 20–х годов и применявшиеся десятилетиями без учёта возросшего уровня грамотности и культуры народа. Не на пустом месте бытовал одно время в армейской среде анекдот о политзанятиях с рядовым и сержантским составом, проходивших по той же схеме, что и 30 лет назад, хотя в 50-е годы большинство солдат и сержантов имели образование 8 и 9, а то и 10 классов. Несмотря на это руководитель занятий декларирует: “Советский Союз стоит как гранитный утёс на страже мира и социализма”, и далее следует вопрос: “Рядовой Иванов, кто стоит на страже мира и социализма?” Ответ: “Советский Союз”. Руководитель занятий: “Ответ не полный. Рядовой Петров, дополните”. Петров: “Советский Союз стоит как гранитный утёс на страже мира и социализма”. – “Молодец, садитесь’. Хорошо, что хотя бы не додумались до другой крайности–изучать другую “вещую” книгу на занятиях по основам марксизма–ленинизма в офицерской среде (“Капитал” Карла Маркса), хотя робкие попытки его изучения в виде использования цитат оттуда предпринимались и всячески поощрялись сверху, наверно, по инициативе Гайдара среднего (сына Аркадия и отца Егорки), бывшего в те времена каким-то начальником в Главном политическом управления Советской армии,имевшего большой вес в редакции газеты "Правда", что не мешало ему считать себя "шестидесятником" с демократическими взглядами. Яблочко от яблони не далеко укатилось и превзошло деда (в молодости) и отца (в зрелости). Из-за таких инициатив 1-е самое поверхностное ознакомление с этим многокилограммовым трудом, сводившееся к выписыванию нужных цитат, произошло у меня ещё на 1-м курсе учёбы в академии. Но затем пришлось уже в обязательном порядке и не столь уж поверхностно изучать хотя и не такой тяжёлый (по весу), но не менее тяжёлый ( по пониманию) труд Ленина “Марксизм и эмпириокритицизм”. Все приводимые там споры с каким-то Богдановым, рассуждения о неисчерпаемости атома и многое другое представлялось мне какой-то эклектикой, не имеющей какого-либо отношения к конкретному революционному делу. И, видимо, от тщетности попыток разобраться в этом труде я совсем ошалел и решил попытаться найти ответы на возникшие у меня при чтении труда Ленина вопросы в первоисточнике, на который ссылался сам Ленин, в “Капитале” Карла Маркса. Я был наслышан, что это гениальный труд, на котором училось не одно поколение революционеров. Поэтому “не без опасения взялся я”, как и редактор “Сельскохозяйственной газеты” Марка Твена, за эту работу, совершенно так же, как простой смертный, не моряк, взялся бы командовать кораблём. Но я был молод, полон энергии и был одержим идеей докопаться до истины, приобщиться хотя бы краешком своего, как я считал, не совсем уж бестолкового мозга к тайнам и пружинам социального развития общества. Я полагал, что достаточно одарённый человек, по признанию многих даже гениальный, сумеет изложить все связанные с этим проблемы кратко и понятно на нескольких десятках, в крайнем случае, сотнях страниц, как талантливо мог писать Чехов свои короткие рассказы, если он хочет, чтобы его учение было доступно не только десятку интеллектуалов–революционеров, но и сотням тысяч рабочих, ставку на которых в революции  и делал этот десяток интеллигентов. Но чем дальше я углублялся в дебри научного анализа, предпринятого великим мыслителем для того, чтобы доказать, что труд – это товар, а капиталист, покупая этот товар и используя его для расширенного воспроизводства, получал прибавочную стоимость и стремился извлечь максимальную прибыль, тем больше я склонялся к мысли, что всем нам, его читателям, он усиленно пытался внушить, что чёрное – это чёрное, очевидно не надеясь на нашу сообразительность и способность здраво мыслить. А ведь если тысячу раз вдалбливать очевидное нормальному человеку, не страдающему идолопоклонством, то моно достичь обратный эффект: человек начнёт сомневаться, с какого панталыку ему талдычат одно и то же, что и так очевидно, может быть, здесь что-то не так, и на самом деле чёрное – не чёрное, а совсем наоборот. И тут  у меня возникла крамольная мысль: может быть, Карлу Марксу не помешало бы прочесть стихотворение, напоминающее, что простота и краткость–сёстры таланта.
Зачем засорять мусором формул
Законы природы, знакомые с детства:
Ведь вскормлены волком Рэм и Ромул,
А были умны, сильны и известны.
Возможно, тогда удалось бы весь “Капитал” уменьшить до одного тома, сделать его читаемым широкими массами и  таким же вдохновляющим, как “Манифест Коммунистической партии” с его призраком, бродящим по Европе. А в итоге получился громаднейший, грандиозный труд, но в какой-то мере напоминающий Сизифов труд, правда, доведенный до завершения, поднятый на сияющую вершину науки и ставший теоретическим учением, пищей для ума и научных диспутов эмигрантов–революционеров, но не ставший непосредственным руководством для революционеров – практиков в их собственных странах. Немного утрируя, можно иначе сказать:
Карл Маркс полсотни лет трудился,
Чтоб написать свой “Капитал”.
Им каждый коммунист гордился,
Но до конца не дочитал,
А тот, кому он пригодился,
Его в руках лишь подержал.
В заключение в последний раз позволю себе вспомнить Марка Твена: “Сэр Исаак Ньютон открыл, что яблоки падают на землю. Этакие пустяковые открытия делали до него миллионы людей, но у Ньютона были влиятельные родители, и они раздули этот банальный случай до размеров чрезвычайного происшествия”. У Маркса не было влиятельных родителей, была только любящая жена, которую устраивало многолетнее занятие мужа писательством, да был верный друг фабрикант Фридрих Энгельс, который поддерживал его морально и материально, обеспечивая безбедное существование большой семье Маркса и возможность талантливейшему человеку 19-го века в течение многих десятков лет, практически до самой смерти, заниматься любимым делом, написанием труда всей своей жизни – “Капитала”, прямой противоположности библии, как по своей научной значимости, так и по добросовестности изложения и анализа фактов, не подменяемых, как в библии, чудесами в угоду возвеличивания несуществующего идола. Теперь, если меня снова начнут одолевать христовы слуги и прислужники, пытаясь залучить в свои сети, я буду отсылать их к “Капиталу” и обещать им продолжить разговоры о боге после изучения ими этой библии коммунизма от первой корки 1-го тома до последней корки в 4-м томе. Интересно, понравится ли им такая перспектива.

           6. Жизнь такова, какова она есть. О демократии, религии  и    прочем в проекте “Россия”   (тезисы, выдержки,   стихотворные обобщения)

   В далёкой юности мне врезалась в память фраза из романа Проспера Мериме “Исповедь сына века”: “Мужайтесь, о други, боритесь прилежно, хоть бой и не равен, борьба безнадежна!”. Был я молод и полон радужных надежд, ничто не предвещало мне тогда мужественной борьбы, тем более безнадежной, а вот как-то задели, запали в душу эти слова, да так, что запомнились на всю жизнь. А жизнь часто складывалась так, что трудностей было не мало, и приходилось их преодолевать, если и не в безнадёжной, то во всяком случае в трудной борьбе, но всегда успешно. А вот сейчас кажется, мои надежды, что мои воспоминания будут передаваться детьми внукам, а от них–правнукам и т.д., как передавались раньше из поколения в поколение бабушкины колечки или дедушкины кинжалы, и войдут хотя бы в 22-й век, вряд ли оправдаются. И получается, что в тайне от самого себя надеясь на обратное, я, продолжая писать свои воспоминания, следовал воспринятому в юности призыву не сдаваться, если даже “бой и не равен, борьба безнадежна”. А дело, скорей всего, идёт к тому, что мало вероятно, чтобы кого-то из наших далёких потомков: пра–пра–…– внуков или внучек заинтересовала хроника семейной жизни странных предков. Даже более, чем странных, живших в “доисторические” времена, которых интересовали в 1-ю очередь не материальные блага, а какие-то непонятные духовные ценности и неосязаемые идеалы, такие как порядочность, честность, благородство и прочая мишура, которые нельзя ни в руках подержать, ни продать, ни обменять на что–либо существенное. Той новой молодой поросли вряд ли будет интересна история нашей семьи – не те нравы, не те интересы, всё не то. Да и самих продолжателей нашего рода, возможно, ничего хорошего не ждёт. Всю страну, возможно, ждёт незавидная участь второстепенного государства на задворках европейского западного мира. Всё идёт к тому, но пока никто этого не замечает, за исключением очень малого количества людей, таких, к примеру, которые изложили анализ сложившейся ситуации без афиширования своего авторства в книге “Проект “Россия “, 2009 года издания. Об этом приводимое ниже стихотворение “Знак беды “.
                Знак беды1)
                …демократии нет и не может быть в природе…
              демократическая система неминуемо сводится
               к соревнованию между финансовыми группами.
                Проханов ? . Проект Россия, 2009
Ах, какие мы стали свободные:
Прёт свобода из нас, так и прёт!
Так в беде лебедою бесплодною
Зарастает любой огород.

Притворилась добром демократия:
Ниже травки и тише воды,
Капитала прислуга треклятая,
Знак великой народной беды.
 
Мы как малые дети в песочнице:
Нам бы только “куличик” слепить,
А что грабят Россию “кусочники”,
Нам на то наплевать и забыть.


Есть ли люди с масштабным мышлением,
Кто  Россию от краха спасёт?
Нет ответа, но слышится реквием:
Погибает великий народ.

1) По аналогии с повестью В. Быкова “Знак беды”, где показана щемящая сердце картина послевоенных разрушенных, заросших лебедой деревень.

Я во многом разделяю позицию авторов книги “Проект “Россия“ по ряду рассматриваемых в ней вопросов (за исключением некоторых сентенций, в частности, размазанных и алогичных рассуждений о престолонаследовании, боге и влиянии церкви и веры в бога на ход истории), но не  считаю уместным приводить здесь изложение их и своих взглядов, а только позволю себе тезисно изложить другое, на мой взгляд, более правдоподобное, более честное трактование веры в бога Юрием Нагибиным  как веры человека в лучшее, справедливое мироустройство, основанное на некоей большой вселенской Совести.
Вера Филиппа (авторизованный фрагмент рассказа Юрия Нагибина)               
Будучи человеком умным и для своего времени весьма образованным, Филипп понимал, что официально преподносимая история жертвоприношения господом богом своего сына Иисуса Христа и последующего его чудесного воскрешения не более, чем красивая легенда, созданная и поддерживаемая церковью для укрепления в народе веры в справедливость мироустройства  при жизни и после смерти.
Он понимал, что вера в лучшее для человека так же свойственна, как для неба – голубизна и бег лёгких облаков, для воды – шелест и плеск волн, для земли – радующее душу многообразие цветов, красок и запахов: весной – зелёной травы, летом – душистых трав, осенью – багряных листьев деревьев, зимой – бодрящей морозной свежести. Расставаться навсегда с красотой всего окружающего нас мира и жалко, и тяжело, и страшно. Большинство людей слабы духом, и им нужна какая-то поддержка, стержень, делающие их пребывание на земле осмысленным, полезным, не предаваемым забвению, не пропадающим в туне.
Для себя лично Филипп видел такой стержень, такую веру в виде некоей большой вселенской Совести, впитывающей в себя по капельке совесть всех живущих на земле людей, заставляющую их совершать хорошие, благочестивые поступки, любить ближних, заботиться о более слабых, делать бескорыстно добро для знакомых и не знакомых, как стали говорить позднее, поступать по божески.
Но для обычных людей такое абстрактное понятие веры было либо недоступно, либо мало привлекательно. Для этих целей больше подходил ореол мученика Христа, принявшего мученическую смерть для спасения всех людей и обеспечившего тем самым им загробную жизнь в раю. Эта же легенда была выгодна и для молодой христианской церкви, ещё не набравшей силы и нуждавшейся во всемерной поддержке всех слоёв населения. Образ великомученика, сына Господня как нельзя лучше подходил и для этой цели.
             Поэтому Филипп, будучи священнослужителем, искренне поддерживал эту официальную веру народа в господа бога и сына его Христа, для себя сопоставляя её с потребностью жить по канонам большой вселенской Совести, то есть жить по божески, как это более созвучно с уровнем познания мира и мироощущением большинства людей.
Вера для людей, верующих в бога, подобна действию гипноза или самогипноза. Под её влиянием они в процессе сотворения молитвы, особенно в церкви, впадают в состояние, подобное трансу, что придаёт им силы, помогающие преодолевать им чувство страха, неуверенность в себе и в результате легче бороться с трудностями и жизненными невзгодами, неудачами, несчастьями и бедами. Вот и всё объяснение чудодейственного влияния бога на судьбы людей. Лишись верующий такой веры, и он становится слабее, ему труднее становится переносить жизненные невзгоды. Но иногда под влиянием особо тяжких и несправедливых бед, сваливающихся на людей, некоторые из них теряют эту веру в мифического бога, обращают её в ненависть к лжи, опутывающей сознание. И тогда человек может стать не слабее, а сильнее, как Артур в романе Войнич “Овод”, пришедший к выводу, что “бог – это идол, вылепленный из глины, который можно разбить молотком”, и тем самым перешагнувший масштабы своего прошлого мышления.
Понимая пагубность тлетворного влияния СМИ на нравственное здоровье народа, наша православная церковь активно пытается воспрепятствовать этому, но процесс оглупления населения, особенно молодёжи, манипуляции её сознанием, начатый с попустительства тогдашних властей, зашёл слишком далеко.
. Когда началась перестройка, массы не имели иммунитета против манипуляций. На людей, привыкших к дозированной информации, обрушилась лавина сенсаций, разоблачений, признаний, покаяний и т.д. Вспомните, какие аудитории собирали трансляции съездов КПСС, но у кого  в памяти сохранилось содержание тех громких заявлений и сенсационных разоблачений? Мы ничего не можем вспомнить, потому что нами манипулировали. Положение усугублялось тем, что народ помнил преступления коммунистов в периоды репрессий. Это помогало созданию для родной страны образа монстра. При этом разрушалась целостность мировоззрения, и человек уподоблялся кораблю, потерявшему всякие ориентиры. Реакцией была апатия к событиям, имеющим политический оттенок. Массы впали в глубокую социальную кому. Российский эфир насытили продукцией, зомбирующей человека. Населению не говорили прямо: будь беспринципным, но ему показывали сериалы, где главный герой вёл себя беспринципно и беспринципность подавалась в привлекательном молодецком образе. Массы бессознательно подражали удали, показанной в привлекательном свете.  Параллельно велась атака на язык. Особенно активно шла работа над не устоявшимся молодёжным сознанием. Под предлогом моды и крутизны, в рамках специально разработанной субкультуры, создавался специальный сленг. Очень незаметно слово ”совесть” было вытеснено словом “закомплексованность”. Из той же оперы понятия “сексуально раскрепощённая” вместо “бесстыжая”; “килллер” вместо “убийца”; “путана” вместо “проститутка” и прочее. Любовь стала синонимом секса, а “разврат и распутство” вовсе исчезли из молодёжного словаря, заменившись словами “раскрепощённость и продвинутость”. Это была полноценная атака, разработанная суперпрофессионалами. Били по ключевым точкам, и защититься от этих ударов население не могло. Даже самые умные оказались бессильны против этих технологий. Советскую интеллигенцию без труда обвели вокруг пальца красивыми словами типа “свободомыслие”, “свобода совести” и прочее. На практике это вылилось в беспринципное мышление, оперирующее в рамках выгдно-невыгодно. Почему так случилось? Достаточно было поменять ориентиры и мировоззрение, чтобы нормальные люди превратились в бездумных эгоистов, а то и в кровожадных хищников.
            Ориентиры и инстинкты
Как стремительно меняются привычки,
Образ жизни, цели и кумиры:
К душам просто подобрать отмычки,
Если поменять ориентиры.

Были идеалы у народа –
Совесть, честь, любовь и благородство.
Нынче – сексуальная свобода,
Дух наживы, проституция и скотство.

             Низменные чувства и страстишки
             Ждут свой час, как джин в своей бутылке,
             Чтобы люди с куценьким умишком
             Выпустили их со злой ухмылкой.

С помощью гнилых “интеллигентов”
Головы всем людям задурили,
В интеллектуальных импотентов,
Большинство народа обратили.

Будто разум у людей отняли:
Разучились отличать добро от мрази,
И инстинкты даже поменялись,
И не в ходе эволюции, а сразу.

Основной теперь – не продолженье рода,
Даже и не самосохранение.
Нынче новые инстинкты у народа:
Секс, насилие, жратва, обогащение.

Исчерпали мы лимит на революции,
Утверждают конформисты-соглашатели.
Нам, зомбированным и с мозгами куцыми,
Жить инстинктами “животной” демократии.

Сейчас же дух бессердечия и отчуждённости, ещё кое-как терпимый в обществе, каким оно стало за 20 лет, проникает и в семьи. Любовь и внимание отходят в семьях на задний план под нажимом стремления разбогатеть, урвать от жизни побыстрее и побольше материальных благ. Жизнь человеческая потеряла цену, а уж стариковская вообще ничего не значит.
                Цены
      Нет у нас никакой инфляции, это просто простой рост цен
                Из “проповеди”  экономиста
        Цены возрастают с каждым днём,
Шоу всероссийского обмана,–
Жизнь, как говорится, бьёт ключом,
Бьёт по голове и по карману.
        Только не котируется жизнь,
В фигуральном смысле, – мало стоит.
Это рынок, не социализм,
Даже и периода застоя.
Это раньше можно было быть
Недовольным всем и обижаться:
Далеко в детсад детей водить,
До работы сложно добираться,
И район, конечно, не ахти.
С кем-то бы квартирой поменяться,
Чтоб в детсад с работы по пути
Заезжать и в пробках не топтаться.
И не тот хотелось бы этаж,
И была бы кухня не с овчинку.
Что-то нынче кончился кураж
У людей, мечтавших жить при рынке.
Если бы сейчас кому-нибудь
Дали вдруг бесплатную квартиру,
Тот счастливчик бы благодарил судьбу,
Что ему так в жизни подфартило.
Если б молодой семье теперь
Предложили место в детском саде,
Даже в самом плохоньком, поверь,
Были бы они безмерно рады.
Только это всё уж не вернёшь,
              Сыр бесплатный –  нынче в мышеловке.
              Наша жизнь не ставится ни в грош.
              Так буржуи провели нас ловко.
Всё у них отлично на словах,
Побеждают зло, как в доброй сказке.
Цены лишь растут, как на дрожжах,
Знать, не поскупились на закваску.
Ширится незримая война,
Люди гибнут, как в недоброй сказке.
Падает на жизнь у нас цена
Будто по волшебной злой указке.

 В этих условиях человек начинает жить больше не настоящим, а прошлым, воспоминаниями о лучшей жизни, а расставаться с воспоминаниями гораздо легче, чем с реальностью. Реальность же для многих такова, что её не жалко, как не жалко износившийся башмак, в котором уже нельзя выйти из дома из-за дыр в нём, который к тому же ещё нещадно жмёт ногу. А пока остаётся следовать призыву Проспера Мериме, не утратившему своей притягательности и за 200 лет: “Мужайтесь, о други, боритесь прилежно, хоть бой и не равен, борьба безнадежна!”. Во всяком случае не быть дураками, холуями новых господ и хотя бы в душе смеяться над “царями”.
Только жаль, что уходят годы,
Что бороться со злом тяжелей…
          В довершение всех бед
             Незаметно подкралась старость.
         Что ж ты, подлая, мать твою так,
         Ухмыляешься, сделав гадость,-
         Не уйти от меня, мол, никак?
          Но мы не сдаёмся, не выбросили белый флаг, а подобно защитникам крепости в Катаевском, уже упоминавшемся ранее рассказе,  подняли красный флаг, флаг нашей молодости, надежд, борьбы и побед, флаг, призывающий следовать девизу героев романа того же Катаева  “Два капитана”: бороться и искать, найти и не сдаваться. И пока мы живы, будем  жить и дальше, как раньше, всем смертям и судьбе назло, посылая старость подальше, значит, время её не пришло.
                Послесловие
                ***
                Жизнь устроена не просто,
 И пути ведут не прямо.
 Всё приходит слишком поздно,
 А уходит слишком рано.

Это стихотворение я услышал много-много лет назад, и хотя оно и запомнилось, но не особенно запало в душу, так как казалось, что всё ещё впереди, ничто не уходит от меня, а насчёт “прихода”, так и с этим обстояло всё более-менее благополучно: жизнь шла своим чередом, в положенное и даже в не положенное время приходили различные блага, наступали приятные события в семье и на работе, молодость, хорошее здоровье и занятость любимым делом не оставляли места для сентиментальных раздумий и философских сентенций. Но прошло несколько лет, и начались потери близких мне людей: сначала ушла из жизни моя сестра Оля, через год скончалась Валина мама – Нина Филипповна, а ещё через несколько лет – мой друг Вячеслав Фёдоров. Незадолго перед своей кончиной он приезжал ко мне, я думаю,–проститься, как в своё время приезжал перед своей смертью Лев Хохлов. Лев тогда бодрился, пытаясь убедить в 1-ю очередь себя, что всё, что мог он уже совершил и жизнь прожита не зря. Фёдоров же в последний свой приезд являл собой прямую противоположность тому, каким выглядел всегда – неукротимым и вездесущим, был грустным, вялым; видать уже плохо себя чувствовал и ощущал приближение смерти. И действительно, вскоре у него случился инсульт, а ещё через полгода он умер. На поминках его сестра Тамара передала мне его последнее стихотворение, отрывок из которого я привожу ниже.
                Послание друга с того света
                Спасибо, друг, что посетил
                Приют унылый мой.
Мы все здесь узники могил,
А ты ещё живой.

За всё, чем дышишь и живёшь,
Зубами, Серж, держись:
Когда умрёшь, тогда поймёшь,
Какая штука жизнь.
И вот тогда только я проникся пронзительной душевной грустью, от того стихотворения, услышанного много-много лет назад. И опять же, справедливость высказанных в нём простых на вид, а на самом деле глубоких истин, подтверждается тем, что осознание их приходит слишком поздно, когда уже  ничего не изменишь, ничего не исправишь. Остаётся надеяться, что если не всё, то хоть что-то можно ещё поправить, к чему и следует стремиться в 1-ю очередь мне самому, пока ещё время моё не пришло, хотя оно уже и не за горами, и надо быть к нему готовым.
                Последнее желание
Когда настанет время проводить
Меня в последний путь родным и близким,
Речей торжественных не надо говорить.
Вы лучше праху поклонитесь низко

И вспомните, каким я парнем был,
Когда был молод, энергичен, в силе,
Как жизнь и вас я искренне любил
И бескорыстно вы меня любили,

Как в людях более всего ценил
Их доброту, порядочность и честность,
Что сам таким старался быть и был,
Считая торг с собою неуместным.

Друзья мои ушли все  в мир иной,
Один остался лишь, и тот далёко,
Прибыть проститься вряд ли сможет он,
Но верю, будет скорбь его глубокой.

Пускай товарищи придут из НИИ–2,
Те, с кем служил, со мною попрощаться.
Их будут искренни прощальные слова
И траурным салютом завершатся.

Когда настанет время уходить,
Пусть ваша жизнь не станет много горше.
Я многое успел за жизнь свершить
И вам желаю сделать ещё больше.

Но чтобы не заканчивать свой труд на совсем уж грустной ноте и не навеять тоску на себя и других, постараюсь выйти из минора, приведя под занавес хотя и не мажорное, но более оптимистическое стихотворение, обращённое  к моим сослуживцам, товарищам по научному  оружию.
               
                Были когда-то и вы рысаками…
                Ветеранам 2НИИ–МО,
                “ последним из могикан”
Были когда-то полковники бравые
И с генералами накоротке.
Хоть не гонялись за воинской славою,
Но хвост жар–птицы держали в руке.

Несокрушимую и легендарную
Вы укрепляли научным трудом.
Ну а теперь, реформируя армию,
Главной фигурою стал “эконом”.

А в руководство пришли теперь новые,
Менедже-рыночных дел мастера,
Те, кто на всём экономить готовы,
Те, кто торговцами были вчера.

Может быть, всё же придёт час расплаты,
Что напартачили, всё же поймут?
Армии мощь возродится когда-то,
Снова востребован будет ваш труд!
 
И мой тоже. И с этой мыслью легче жить, да и умирать тоже, когда придёт  и моё время. А пока будем жить, жить, не теряя надежды на лучшие времена. Чего желаю и всем своим близким и единомышленникам.

Заканчивая написание 2-й книги Воспоминаний, я почувствовал, что весь я настолько проникнут голосами и образами прошлого, что кажется будто всё описанное мной происходило совсем недавно  и требуется совсем немного усилий, чтобы всё представляемое мною приобрело зримые очертания и свойственные каждому моему  собеседнику интонации.  Что-то похожее, происходившее с писателем Ю. Нагибиным, я нашёл на днях в его рассказе   “Самый счастливый день”, где он описывает посещение леса, знакомого ему по памяти с детства, но в котором он давно уже не был и вновь посетил его уже пожилым человеком. Вот как мастерски описывает он охватившие его при этом чувства. “Весь лес был насыщен голосами прошлого, и я впервые с ошеломляющей силой ощутил, как много пробыл я на этом свете и что прожитое–это не разбег для взлёта в какую-то будущую, настоящую  жизнь, что это уже жизнь, в которой всё связано: далёкое прошлое с настоящим, а если мне суждено будущее, то и оно окажется нерасторжимо связано с пережитым; ничто не проходит бесследно, не зарастает травой забвения, и человеческая душа не кладбище, а святилище, дарующее вечную жизнь образам былого”.
Задумываясь над  названием книги, я вероятно интуитивно  почувствовал  эту взаимосвязь между прошлым, пережитым, настоящим и будущим, и правильность такого выбора названия подтверждается  приведенными выше немного грустными, но оптимистичными по сути рассуждениями именитого писателя.  И пусть наша память о хороших людях не даст зарасти травой забвения   всему хорошему и дарует вечную жизнь образам былого, перенося их в настоящее и в лучшее будущее.
               
                Приложение. Фотографии из семейного альбома

1. Наша мама с первенцем Лусиком, 1927 год
2. Наш отец с первенцем Лусиком, 1928  год
3. Отец в годы 1-й мировой войны, 1915 год
4. Мама со своей сестрой Олей, гимназистки, 1910-1911 годы
5. Брат нашей мамы Николай, в действующей армии, 1916 год
6. Двоюродный брат отца, 1917 год
7. Мама  в группе сотрудниц (3-й ряд, 2-я слева),1925 год
8. Бабушка Анастасия, по материнской линии, ориентировочно 1885 год
9. Наша 1-я совместная с Валей семейная фотография, январь 1961 года
10. Отец жены, в действующей армии,1942 год
11. Отец жены, после ранения,1943 год
12. Мама жены с детьми и Марусей,1948 год
13. Мои брат Алёша и сестра Оля в детстве, 1936-1937 годы
14. Я собственной персоной,1937 год
15. Мой брат Алёша, 1945 год
16. Мой брат Алёша, 1951 год
17. Моя сестра Оля,1947 год
18. Я – на пути в большой мир, 1949 год
19. В спецшколе ВВС, 1951 год
20. С мамой и братом,1955 год
21. С сестрой Олей, 1971 год
22. Мама жены с дочерью Галей, 1977 год
23. На 1-м курсе академии, 1954 год
24. Стройная и красивая, моя Валюша, 1963 год
25. В 7-м классе в городе Краснодаре, 1950 год
26. Медалисты спецшколы ВВС, 1953 год
27.Добровольский Анатолий, друг в годы учёбы в спецшколе ВВС, 1954 год
28. С другом Львом Хохловым и его женой Тамарой,1970 год
29. Были когда-то полковники бравые…, 1983
30. Друзья Филимоновы Анатолий и Надежда с Валей, 1970 год
31. Со взрослыми детьми, 2003 год
32. Дружные, красивые, добрые, умные, 1973
33. Наш дорогой,  любимый внучек Серёжа, 1990 год
34. Наш дорогой,  любимый внук 20 лет спустя, 2010 год            
35. Филимонов Анатолий с сыном Алёшей и дочерью Галей,1977 год
36. С другом по академии Вячеславом Бондаренко, 1954 год
               37. В Звёздном городке– жена с космонавтами Хруновым  и Губаревым , 3–я   
                слева, 1979  год
               38. Юбилейная встреча выпускников академии,1969 год. Во 2-м ряду:
                3-й  справа–Л. Хохлов, 2-й слева–В. Фёдоров
39. 16 (23) отдел НИИ–2МО,1964 год
40. На подходе к золотой свадьбе, 2010 год.
               
                Содержание                стр
Книга 1. НАЧАЛО ЖИЗНЕННОГО ПУТИ               
Предисловие
Часть 1.  ДАЛЁКИЕ И ПОЛУЗАБЫТЫЕ ДЕТСКИЕ ГОДЫ
Глава 1. Предвоенное и военное детство
            Азово–Черноморский и Краснодарский края, 1936 – 1945 гг.

          1. Мой адрес рождения липовый, но всё же Советский Союз
          2. Станица Холмская Краснодарского края. Первые    воспоминания
          3. Краснодар. Сотворение “острова спасения”
          4. Война глазами ребёнка-очевидца
          5. Переезд в Краснодар. Детские впечатления от новизны мира
          6. Краснодар. Жизнь в оккупации. Знакомство с “душегубками”
7. Бегство из Краснодара. Навстречу новым опасностям и бедам
8.  Рисосовхоз “Черкесский”. Четвёртые сутки пылает станица
9. Возвращение в Краснодар. Из огня да в полымя
10. Гулькевический район. Жизнь на два дома
          11. Станица Северская.  Самостоятельная детская жизнь
          12. Снова в Краснодаре. Новые заботы, трудности и испытания
13.  Снова все вместе в Краснодаре. Новый удар–смерть отца
          14. Краснодар. Последние месяцы войны

Глава 2. Послевоенное детство и отрочество
Краснодарский край, Кубань. 1945–1950 гг.

           1. Краснодар. Первое послевоенное лето
           2. Станица Ново–Мышастовская.  Впервые сытая жизнь
           3. Там же. Испытание засухой и голодом. Рай в пионерлагере
           4. Колосковая страда. Первые крамольные мысли и сомнения
 5. Хутор Ленинский, станица Ново-Мышастовская, Краснодар.    
 Жизнь на три дома
         6. Хуторская жизнь. Время раннего взросления и недетских забот
         7. Хутор Ленинский. Разногласия по поводу и вокруг грамоты
         8. Из хутора–в город. Самостоятельное путешествие “за 3 моря”
         9. Краснодар. Самостоятельная жизнь в городе

       Часть 2 . НА ЗАРЕ ТУМАННОЙ ЮНОСТИ
     Глава 3. Подростковый возраст. От отрочества – к юности
     Краснодарcкий край. 1950–1953 г.г.

    1. Краснодар. Поступление в спецшколу ВВС
    2. Там же. Особенности учёбы в спецшколе ВВС
    3. Тщикское водохранилище. Анапа, Джемете. Летние лагеря
    4. Краснодар. 10-й класс. Жизнь, полная трудов и надежд

     Глава 4. Юность–человеческой жизни весна
     Ленинградская военно–воздушная инженерная академия. 1953-1959 г.г.

1. Краснодар–Москва–Ленинград. “Я юношей покинул отчий дом”
2. Ленинград. Учёба в академии
3. Там же. Досуг, друзья, спорт, театр, искусство
4. Ленинград, Горелово, Киров, Куйбышев, Прилуки. Практики и стажировки
5. Ленинград. Квартирная “эпопея” или обмен шила на мыло
6. Ленинград. Защита дипломного проекта. Выпуск–праздник
               
Книга 2.  ПОДЪЁМ, ВЕРШИНА, ЗВЁЗДНЫЙ ЧАС, СПУСК
Вместо предисловия  ……………………………………………………. …               
               
Часть 3. ГАРНИЗОННАЯ МОЛОДОСТЬ…………………………. … 

Глава 5. Молодость– недостаток, который быстро проходит
Севастлейка Горьковской области. Центр по переучиванию
лётчиков на новую технику. 1959–1960 г.г…………………………………

1. Прибытие к месту новой службы. “Здравия желаю,               
товарищ начальник…”……………………………………………………….
2. Первые шаги в авиации. С самолётом на “ты”…………………………..
3. Кто же там говорит “молодо–зелено”?………………………………… ..
4. Самолёт взлетит, куда он денется…………………………………………
5. Снова с мамой. Житейские трудности…………………………………….
6. Новое назначение. Были сборы не долги… ……………………………………

Глава 6. Сделать нам предстоит больше, чем сделано
Пермь, Б. Савино, истребительный авиационный полк.1960–1962 г. г…..
1. Прибытие в полк и сразу не с корабля на бал, а с поезда в аврал …… ..
2. Первые трудности и потери, аварии и катастрофы………………………
3. День знаменательной встречи, нежданной и желанной……………….. ..
4. Прерванный полёт Пауэрса………………………………………………...
5. Неожиданные случайные и неслучайные встречи………………………..
6. Полгода переписки и редких встреч……………………………………….
7. Немного о Валиных родных  и  о нас самих – от свадьбы
до рождения дочери Елены, Елены прекрасной…………………………………
8. Рабочие будни. Дружеская переписка с начальством в виде рапортов
и резолюций на них…………………………………………………………..
9. Прощай, авиация. Наука, будь добра, прими…………………………….

Часть 4. ОТ МОЛОДОСТИ К ЗРЕЛОСТИ–ДЛИННЫЙ ПУТЬ……

Глава7.  Тернистый путь в науку
Калинин, НИИ–МО. 1962–1989 г.г…………………………………………
1. Путь пока что не в науку, а к “науке”……………………………………
2.  “ В науке нет широкой столбовой дороги…“…………………………   
3. Под лежачий камень и вода не течёт…………………………………….
4. Тяжёлый год 1969-й, год горестных потерь……………………………. .
5. Длинная дорога в дюнах. Вершина пути и звёздный час…………………..
6. 39 лет в строю–не много, не мало, без года 40 лет……………………….

 Глава 8. На новом поприще
Тверь, ТвеПи, ТГТУ,1989–2009 г. г…………………………………………

1.  ТвеПи. Тот, кто умеет, делает, Тот, кто не умеет, учит………………..
2. Университет–не НИИ, но и в нём заниматься наукой можно…………..
3. 20 лет неспокойной жизни в смутные времена перестройки
 и после неё……………………………………………………………………
4. Перезрелые пенсионные годы. “Плюнь тому в глаза, кто…”…………...
              5 .   Библия и Капитал.  Блёклое подражание Марку Твену
              6. Жизнь такова, какова она есть. О демократии, религии  и  прочем в
                проекте “Россия”   (тезисы, выдержки,   стихотворные обобщения
Послесловие…………………………………………………………………..
Приложение. Фотографии из семейного альбома………………………..
Содержание……………………………………………………………………



















Сергей Лукич
 Федченко

                Пережитое, передуманное и прожитое



Воспоминания
Ретроспективный взгляд из настоящего в прошлое и
из прошлого в будущее

               







                Тверь   
                2011




Идея С.Л.Федченко
Вёрстка
Подписано в печать
.06.2011
Бумага мелованная
Гарнитура LazurskiC. Тираж 10 экз. Заказ № .
Отпечатано ООО
170000, г.Тверь,