Голубиные годы

 
(повесть)
    Рано утром Саньшу разбудила мать, которая начинала щипать щепу, чтобы растопить печь. Весна в этом году задерживалась, и в избе было прохладно. Он потихоньку выскользнул из-под тулупа, которым укрывался на печке, надев на босу ногу валенки, вышел во двор. Воровато оглядевшись, Саньша проскользнул за угол, где была приставлена лестница к лазу на потолок.
    Накануне они с братвой, таких же, как и он сам, босоногих и оборванных сорванцов, провернули, как им казалось тогда, удачное «дело». Они залезли на чердак к местному попу, наворовали свечек, всякой церковной утвари и книг. Читать Саньша мог только по слогам, но ему нравилось повторять в уме прочитанное. С каждым днем он познавал все больше и вообще, ему нравилось это занятие. Вот только бы мать не догадалась и не дозналась, где пропадает её сорванец.
    В школу Саньша ходил за шесть километров, в Богатовскую губернию. Мать подымала его ни свет ни заря, кормила тюрей, давала в дорогу краюху хлеба, подпоясывала веревочным поясом, крестила и выводила за околицу. С ним ходили ещё четверо ребятишек и одна девчонка. За малейшую жалобу от учителя, родители ставили детей на горох и заставляли читать молитвы, делая земной поклон. Саньша ненавидел молиться, недолюбливал попов, но хочешь не хочешь, а приходилось и ему стоять часами на коленях, отвешивая поклоны, громко ударяясь лбом об пол.
    Как-то, возвращаясь из школы, решили наши сорванцы, прокатиться по льду, хотя дело уже шло к весне, и несколько дней подряд были оттепели. Лед трещал под ногами, но выдерживал. Так, шаг за шагом, дошли они до середины, и тут случилось беда. Лед хрустнул, и образовалась огромная полынья, куда сразу же затянуло двоих -  Прошку и Вершу. Сначала они барахтались, но мокрая одежда тянула вниз, а ледяная вода сводила судорогой все тело. Первым опомнился Саньша. Он быстро развязал свой веревочный «кушак» и бросил Проне. Того вытащили легко. А вот Верка, или Верша, как её звали ребята между собой, с перепугу не могла сообразить, что ей кричат и чего ей надо делать. Она барахталась из последних сил. И вот тут все поняли, что им попадёт. И за самовольный поход на речку и за провал под лёд, а если Верша утонет, то всё, попадёт так, что мало не покажется. Саня скинул валенки, шапку и фуфаечку, прыгнул в прорубь, схватил Вершу за косу и потащил к краю полыньи. Ребята вытащили их обоих. Проня сидел, весь дрожа от холода и выбивая зубами чечётку. Вода ручьями стекала с него. Кое-как одевшись, все пустились бегом к берегу, чтобы окончательно не замёрзнуть. Отогреваться решили на чердаке у попа. Благо, тот был на службе. Кое-как просушившись, ребята взяли со всех честное-пречестное, что никто из  них не расскажет о случившемся своим родителям.
    Саньша забрался на потолок. Там было темно ещё, но он прихватил с  собой огарок свечи и взял в руки книгу. Она была потрёпанная по углам, заголовок и вовсе стерся, но раскрыв её и прочитав первые её строки по слогам, Саньша уже не мог остановиться. Это была книга Пушкина – сказки и стихи, со всякими «ять» и «ижицами». Очень  долго в тот день Саньша задержался на чердаке, он не слышал, как мать звала его к обеду, обзывая его «проказником» и «дармоедом». Он не слышал ничего.
    Незаметно пролетело время и стало вечереть. Пора показаться мамке на глаза. Осторожно выглянув, начал спускаться по лестнице вниз, но тут случилось непредвиденное, - лестница подломилась и Саньша рухнул вниз на землю. «Вот беда-то», - бормотал Санька,- «как же я теперь буду?»,- растирая ушибленную коленку и шмыгая носом, чтобы не расплакаться. Мать давно грозилась сжечь лестницу в печке,  за её ненадобностью и ветхостью. «Теперь точно сожжет,» - подумал Санька, идя в избу, чуть прихрамывая. – «Явился, не запылился, а ну марш за стол!» - сказала мать и поставила на стол чугунок с картохой в мундире, а рядом положила краюху чёрного хлеба. Саньша уплетал за обе щёки.
    Они жили вдвоём с мамкой. Жили бедно, перебиваясь с кваса на воду. Мать ходила батрачить по соседям, пела по праздникам на клиросе в церкви. Голос у неё был высокий, звонкий, певучий. Да и сама была она женщиной высокого роста, дородной, красивой, но, увы, вдовой. Мужа забрали на гражданскую, и он там погиб, а она осталось горе мыкать со своими детьми, а их у неё на руках осталось трое. Те, что постарше, жили в Москве у тётки. Саньша был последним и очень прокудным.
    Вот и сейчас, сидит он себе, уплетая за обе щёки, а где был целый день, - поди, спроси, ведь промолчит. Мать вышла во двор. На ходу бросив Саньше: - «Поди, разомнись чуток, воды привези, завтра постирушку сделаем». Хоть и неохота было выходить из тёплой избы, но делать нечо, мамка шутить не будет, да и провинился на этой неделе добре.  Саньша оделся, взял бадейку, поставил на санки и двинулся к колодцу. Возле него стояли бабы, обсуждая последние новости. Саньша насторожился. Тётка Пелагея, мать Верши, рассказывала, что дочка лежит больная и метается в температуре. «Всё-таки простудилась», - подумал Саньша,- «надо бы зайти к ней». Набрав воды в колодце, спотыкаясь и буксуя на проталинах, он отвёз воду к избе, да так и бросил её на санках у порога. Надо поторопиться, а то  скоро мамка вернётся, заругает.
    Верша лежала на топчане, разметавшись по подушке, набитой прошлогодним сеном. Саньша подошёл ближе и склонился к ней. «Вер, а Вер, ну ты чё, Верша, ты не болей и смотри не выдай нас, ага?! А я тебе что-то принесу, а ещё мамка обещала конхветок дать, мне же день рожденья скоро». Верша открыла глаза. Она, конечно же, узнала Саньшу, но что он говорил, не понимала,  высокая температура отбила паморки окончательно.
    Саньша припустил домой. Он твердо решил показать Верше свою «драгоценную» находку  - сказки, что тайком читал на чердаке. «А лестницу я починю, починю обязательно». Схватив мамкино коромысло, он переломил его на пополам, схватил гвозди и топор. Выскочил во двор. Лестница получилась горбатой и несуразной, но вполне крепкой и пригодной.
    Саньша залез на чердак, схватил книгу и – назад. Спрятал её в сенях, чтобы при выходе из избы легко было взять её и спрятать за полу. Мать заметит, заберёт книгу печку разжигать, она ничего кроме Библии не признавала. Весь вечер Саньша был как на иголках. Мать в сени,  он – следом. «Ты куда, пострел, да ещё босиком, а ну, марш в дом!»
    Наконец-то утро. Сегодня выходной, в школу идти не надо. Теперь бы найти повод, чтоб выскользнуть из избы. – «Ма,  а  ма, воды надоть ещё?» - «Надо, сынок, надо,» - отвечала она ему. – «Ну, я схожу, привезу, подморозило, поди, с утра – то».
Саньша мчался к колодцу, желая лишь одного, чтоб возле него не было баб в очереди. Те не пустят без очереди, да ещё и тумака отвесят, за попытку пролезть вперёд. «Слава Богу, никого». Он набрал бадейку и помчался домой. – «Ма, я пришёл, занеси воду, я погулять, ма, немножечко». Схватил книгу и был таков.
    Верша лежала бледная и осунувшаяся. В избе сидели бабы и в полголоса перешёптывались. – «Умрёт, сердешная, дохтора надо, а по распутице кто поедет в Богатовку?» Саньша приблизился к топчану. Он открыл книгу и стал читать, а так как он знал почти наизусть все сказки, то получалось у него вполне прилично и без запинки. Бабы смолкли. Мало - помалу они начали прислушиваться, да так и сидели раскрыв рты.
    В это самое время и вошёл поп. За ним послала мать Верши, чтобы тот пришёл пособоровать девочку перед смертью. Батюшка увидел такую картину: - девочка, с широко открытыми глазами смотрела на мальчика, который читал ей книгу, а на лавке сидели бабы, раскрыв рты, и тишина стояла такая, что было слышно, как потрескивает огонь в печи. «Вот, сорванец, читает-то как, - выразительно,» - подумал батюшка. Но тут взгляд его упал на книгу, которую Саньша держал в руках, и борода его затряслась. – «Ах ты, негодник, я те покажу, как брать чужое, ишь, читака тут выискался» - шипел поп на мальчишку. Бабы зашикали, не мешай, мол, дай дослушать. А Саньша читал главу за главой, изредка поглядывая в книгу, чтоб не сбиться. Лёгкий слог Пушкина уносил его и всех окружающих в мир, где добро побеждает зло, где едят и пьют на серебре, где кот на золотой цепи ходит вокруг дуба, -  эка невидаль – то, сам поп заслушался. – «Вот бы мне такого помощника стихари читать, да и кадило трудно уже разжигать». Годы берут своё, - думал батюшка.
    Саньша перевёл дух и оглянулся. Увидев попа в избе, испугался, язык его отнялся и ноги онемели. На вору ведь шапка горит. Искоса поглядывая на дверь и ища безопасные пути отхода, Саньша бочком выскользнул за дверь, прижимая книгу к груди. – «Только бы не отобрали книгу, только бы не отобрали», -  так думал Санька, дав стрекоча до дому.
    На Пасху мать взяла его в храм – на Всенощную. Вначале Санька стоял, боясь шелохнуться, ему всё казалось, что батюшка вот-вот ударит его по лбу кадилом, но потом осмелел и стал оглядываться. Деревенские бабы и девки были разнаряжены и истово молились. Неподалёку  Саньша заметил Проню. Тот махнул ему незаметно рукой, намереваясь сообщить что-то важное другу. Санька подошёл и они зашептались. – «Верша-то выздоровела, ага, вот только косу ей обрезали зачем-то», - зашептал Проня на ухо Саньку. На них зашикали со всех сторон и они замолчали. Но Проню распирало от новостей, которые привёз его родной дядька Осип, вернувшийся с гражданской на костылях.  – «Войне скоро конец, Саньша, а мы с тобой так и не успели сбежать на фронт. Вон у Евдокии муж вернулся, а говорили, что безвести пропал, бедолага. Может и твой батяня возвернётся». И так они размечтались, что и не заметили, как служба подходила к концу и надо было идти под благословенный крест до батюшки-целоваться. У Саньки похолодело внутри. Ватными ногами он сдвинулся с места, идти не хотелось, а надо, иначе получишь от мамки нагоняй и гостинчиков не даст тебе пасхальных.
    Первыми к кресту шли дети, затем мужики, а только потом – бабы. Батюшка сунул Сане крест пробубнил: - «Христос воскресе», а когда нагнулся к нему, прошептал: - «зайди ко мне намедни». По виду попа было не понять, с добром он приглашал Саньку к себе или нет.
Получив пасхальное яичко, Саня выскользнул из церкви. Ноги сами принесли его на чердак, где лежала его книга, украденная у попа. Саньша в последний раз открыл знакомые страницы, пересмотрел картинки, вздохнул, бережно завернул в холстину свою драгоценность и побрёл к попу.
    Мать справила ему новые онучи и холщовую рубашку, правда, немного на вырост, но вполне даже приличную. Батюшка жестом указал Саньше место за столом. Тот робко присел на краешек настоящего стула. – «Перекрести лоб и угощайся». Саньша робко взял ватрушку, потом угостился баранками, искоса наблюдая за отцом Вениамином.
- «Где взял книгу?» - прогудел поп и Саньша поперхнулся. Запинаясь, как на духу, он рассказал батюшке и про поход на речку и про то, как ребята угодили в полынью, про всё, про всё. Как на исповеди. И выложил на стол книгу, бережно завёрнутую в холстину.
- «Понравилась книжка – то, ай нет?» - неожиданно спросил отец Вениамин. Саньша закивал головой: - «Понравилась, я её наизусть уже знаю». – «Ну, ну,» - сказал поп,- «за то, что сказал правду, не солгал, дарю тебе её и ещё покажу кое-что». Санёк был на седьмом небе, он просиял как солнышко, заулыбался, прижимая дорогой подарок к груди.
«Голубиные годы твои», - сказал тогда батюшка. – «Поругаешь – нахохлишься, приласкаешь – ярче солнышка сияешь». Эти слова навечно врезались тогда в память Саньше. На этом его голубиные годы закончились. Батюшку сослали в Сибирь, как врага народа. Сам он закончил четыре класса и поступил в ремесленное училище. Всё было – и холод и голод и разруха, всё.
    Вместе с Проней их забрали в армию в один день. Саньша играл и на гармошке и на балалайке, а Проня подыгрывал на ложках, ловко орудуя ими и присвистывая.
Попали служить в Петрозаводск. Толком ещё и не пообвыкли, а тут – финская война. Саня и Проня попали в разведроту. Оба умели отлично ходить на лыжах, да и стреляли неплохо. Служили добросовестно, оба получили звание старшины. Оба мечтали съездить в Ленинград, пройтись по Набережной, блеснуть своими медалями и станцевать в городском парке. Молодость, мечты, желания.
    А в 41-ом вновь грянула война. Вот так, не снимая сапог за три года, их погрузили в эшелон и отправили под Курск. Здесь судьба их разъединила. Проня попал в разведку, а Саньша принял на себя командование ротой, которая входила в 141-ый стрелковый полк, под руководством Главнокомандующего маршала Рокоссовского. «Артиллерия – бог войны», говаривали бывалые солдаты.
    Частенько, когда выдавалось затишье, Саньша брал в руки «тальяночку», которая досталась ему от убитого в бою товарища и с которой он не расставался уже никогда. Солдаты слушали песни о доме и каждый думал о своём. А Сане вспоминались голубиные годы и слова батюшки, сказанные тогда ему: - «Поругаешь – нахохлишься, приласкаешь, аки солнышко засияешь».
    И вот однажды Саньку в бою сильно ранило в ногу, чуть ниже паха. Раненных погрузили в эшелон и повезли в тыл, в госпиталь. В теплушке было очень холодно, рядом под одной шинелью с ним, лежал молодой парнишка, тоже раненый. Он всю ночь бредил и всё звал маму. К утру сосед затих. – «Заснул поди» - подумал Саня и сам забылся коротким сном. Его разбудили толчки и суматоха вокруг. Сгружали мёртвых, загружали новых раненых, и всё бегом, пока не началась бомбёжка. Саня повернул голову, а бойца-то рядом нет. «Помер. Ночью отошёл, отмучился», - сказала медсестра тихо.
    «Сестрица, воды»,-  слышалось со всех сторон. Саня тоже хотел воды, но губы не слушались, да и ноги свои он уже не чувствовал. То ли в забытьи, то ли во сне, но только грезилась ему большая полынья, вода в ней холодная, вязкая, ко дну так и тянет. Он барахтался в ней, пытаясь выбраться, но края были хрупкие и всё время обламывались, а он сам всё хлебал и хлебал холодную воду, до ломоты в зубах. И тут Верша протянула ему свою косу. Санька пытался ухватиться за неё, но никак не получалось. Как только он протягивал руку, Верша отходила от края полыньи. «Сам выбирайся, ты сильнее меня, ты сможешь».
Саня очнулся в белой палате. Повернул голову, понял, что живой. Пошевелил ногами – целы обе, но боль была невыносимой и очень хотелось пить. «Сейчас – сейчас, принесу» - сказала ему мелодичным голосом медсестра.  Саня пил с жадностью. Вода была холодная и ломила зубы. «Как в полынье"- подумал тогда он. Дела никак не шли на поправку. И вопрос встал ребром: - надо ампутировать.
    Последняя ночь перед операцией. Нога горит и страшно ноет. «Кому я нужен буду, безногий, кому? Лучше смерть». Санька метался в бреду, а медсестра почти не отходила от его койки, смачивая ему губы влажной ваткой и пытаясь утешить. Голос и правда у неё был мелодичный. «Как у голубки, говариваливали раненые. «Воркует, а не говорит». Да и имя у неё было красивое – Любушка. Так и звали её к себе бойцы: - «Поди-ка сюда, Голубушка ты наша», - и та спешила на зов.
    Наутро в палате начинался переполох. Кто мог ходить, приводили себя в порядок, брились, чистили ордена и медали. «Начальство прибыло с Ленинграда», - все шептались вокруг. «Светило в медицине, во как, а значит ему решать, кого на выписку, кого долечиваться домой, а кому операцию» - вполголоса переговаривались раненые.
    Консилиум остановился у кровати Саньши. Тихо говоря на непонятном языке медицины, посовещавшись, врачи двинулись дальше по проходу. И тут Саньша запел. Во весь свой голос, запел красиво и неистово, как будто прощался со всем белым светом. К нему повернули головы все, кто находился в палате. «Во, Саньша, даёт» - недоумевали раненные, - «ему сегодня ногу оттяпают, а он поёт, ну и дела!»
    «Светило» подошёл к кровати Санька. «Как звать?» - «Александр Миронович».- «Званье?» - «Старшина».- «Где получил ранение?» - «На Курской дуге».- «Откуда родом?» -«С Орловщины». -«Да-а-а? А поточнее?» - «Богатовский я». – «Так, так, так, батенька, и я оттуда же, земляки значит». – «А чьих ты будешь, Саньша? Уж не Анны ли младшенький?» - «Так точно, это я. А вы кто будете, простите?» -«А я Иван Вениаминович, сын вашего попа. Помнишь такого?» - «Ещё бы не помнить». – «Так, этого в перевязочную, посмотрим, что там у него» - отдал военврач распоряжение медсестре. И мелькнула в душе надежда ма-а-аленькой искоркой у Санька. -«Авось, пронесёт, не отрежут ногу, как же я без неё – то?»
    -Присохшие бинты при снятии, доставляли нестерпимую боль. Саньша скрипел зубами, но терпел. Военврач осмотрел внимательно рану, прощупал всю ногу, заставил пошевелить пальцами на ноге, а потом сказал:, - «Попробуем лечить, всё не так уж и безнадёжно».
Ему посадили на гнойное место опарышей, -это личинки обыкновенной мухи, черви, проще говоря. Они объедали гнилое мясо, до самой что ни на есть кости, оставляя рану чистой. Наутро сажали новых. Слышно было даже, как они шуршат под повязкой. Рана чесалась и зудела невыносимо. Саня попросил Любушку принести ему прутик, и вот, когда никто не видел, тихонько почёсывал прутиком рану, ну невыносимо же было уже терпеть. Кожу для пересадки брали у него со здоровой ноги и со спины. Брали на живую, 170проб, а прижилась всего одна. И с этого момента пошло дело на поправку. Через месяц Сане разрешили вставать – и это был праздник. Наконец – то можно будет выйти на улицу, затянуться махорочкой,  поговорить с бойцами поспрошать земляков. «Везунчик», - так говорили о нём все. Узнав, что он играет на гармони, ребята раздобыли где-то для него трёхрядку. Пальцы огрубели и не слушались, но вот, с нескольких попыток, гармонь заиграла и песня, сначала тихая, а потом всё громче и громче уже лилась по всему госпиталю. Любушка стояла неподалёку и тоже подпевала. Ещё тогда, в госпитале, Саня поклялся себе: - «Если у меня будет дочка, обязательно назову её Любушкой. Имя-то какое, - Любушка!»
    День Победы он встретил в госпитале, будучи уже почти выздоровевшим. Кое-как отпросился к своим, в 141-ую стрелковую, которая готовилась на парад, в Москву. Его отпустили.
Саньшу подобрали танкисты, которые ехали туда же, в свою дивизию. Лишних мест в танке нет, это не пассажирское такси, поэтому его посадили в отсек, куда стреляные гильзы выпадают после выстрела. Что там случилось и почему, но только орудие этого танка выстрелило и гильза, пригвоздила Саньшу к борту отсека. Когда его вытащили оттуда, то понадобилась медпомощь – его контузило. Да, да, в конце войны, у своих же в танке, контузило. И опять – госпиталь.
    Но залёживаться долго он там не стал. Очень хотелось домой. Узнать как там мать, кто из земляков не вернулся с фронта. Приехав в свою Богатовку, ужаснулся разрухе, что царила повсюду. Бои здесь были очень жестокие. Фашисты цеплялись за каждую пядь земли нашей русской.
    Встав на учёт в военкомат, там же узнал о вербовке на Кавказ, в Чечню, подымать колхозы и совхозы. «Поеду» - решил он, - «какие наши годы». Здесь же, в Чечне наш Саньша женился, взял в жёны красивую и умную девушку с длинной косой. И доченьку свою он назвал Любушкой, как и мечтал когда-то в госпитале.
    Так уж было заведено в той семье, давать детям по пятачку в школу, на пончики. Старшие дети потратят свои деньги, а у младшенькой всё время появлялись новые книжки. Отец видел тягу дочери к чтению и сам нередко заходил с ней в книжный магазин. Ему не жалко было – пусть читает, узнает из книжек больше о жизни и охотно объяснял ей непонятное.
    А однажды он застал дочку на чердаке, где та читала учебники по литературе от старших своих брата и сестры. «Почитай мне, доченька, что там пишут» - попросил отец. И Любочка стала читать, почти не глядя в книгу. Это была сказка А.С. Пушкина «Лукоморье».
И вспомнил Саньша, то далёкое детство, когда вот так же, на чердаке, при оплывшей свече, он сам читал эту же самую сказку, боязливо озираясь, чтоб не попасть в опалу матери. – «Читай, доченька, читай, это твои голубиные годы», - так сказал тогда мне отец, которому я и посвятила эту повесть. Светлая ему память. Если бы не былые раны и преждевременная смерть, то собрались бы мы сегодня за одним столом, ведь сегодня – 15 марта, папке моему – день рождения. И он бы попросил меня почитать ему мои стихи. Низкий поклон тебе, мой родной, от меня, твоей дочери Любушки.
          15марта 2011год
Эпилог: Эту историю отец рассказал, когда мне было всего 6 лет. Я хорошо помню, как сидя у костра, на котором варился кулеш, он рассказывал фронтовые байки и ещё много чего интересного. Всю жизнь отец мечтал надеть ордена и медали и съездить на парад, в Москву, на 9 мая. Он очень хотел встретиться с однополчанами. Но мечта его так и не сбылась. Не осталось ни орденов, ни медалей, старшие дети не сохранили, а я случайно нашла одну медаль, которая просто валялась под ногами – это была медаль «За отвагу».
          Прости меня, отец – солдат,
          Не сберегли твоих наград,
          Я запоздало каюсь, повторяя:
          Прости меня, отец – солдат,
          Гордиться ими внук бы рад,
          Да поздно, и я себя за это не прощаю.