Шведский дневник

Maj Englund

1. Стокгольм.  Старый город

Парадиз пешеходов. Вавилон языков.
Вызывает священный ужас кроткая мостовая,
как подумаешь, сколько веков, каблуков, подков
ее утрамбовывали, шлифовали.

Витрины лавчонок неминуемы, как вопрос
«камо грядеши?», и взгляд в мелочах тонет, не зная брода.
Запах горячей пиццы тревожит нос.
Раздаётся потусторонний клёкот экскурсоводов.

Спасаюсь в переулке. Здесь безлюдье и тишина.
Закованы в тяжкие ставни игрушечные окошки.
Узкой лестницы заманчивая крутизна
приводит во двор, где мальчик гуляет с кошкой,

яркой, словно сорока. На острый церковный шпиль
нанизаны ломти неба, пышущие лазурью.
Трехмачтовый флюгер констатирует полный штиль,
и мой одинокий парус не просит бури.

И во времени мира без роковых минут,
в пространстве без мрачных бездн и гибельных дуновений,
как объяснить, я не знаю, измерить чем глубину
моего блаженства и упоенья.

2. Надгробие тёзки

«Я здесь появилась на свет, дабы продолжить род
великих морских разбойников, основавших Киев.
О себе заявляла во весь свой беззубый рот.
Папу с мамой спасал только модный рок -
под него засыпала. Снились, должно быть, кили,

мачты, шипенье волн, сверкающие мечи.
С пеленок мечтала о жизни лихой и праздной.
Презирала кукол. Пантомима нагой свечи
пред распятием и бьющие в витражи лучи
приводили в восторг, смущая нестойкий разум

смутной пока догадкой, что смерти не миновать.
Легко получала «отлично» по всем предметам.
На досуге листала толстый словарь
философских терминов. С сердцем спорила голова,
как седая мамаша с чадом десятилетним.

Считалась красивой девушкой, что опровергают все
фотоснимки. Была бесчувственна и бесстыдна.
Не гнушалась мелочью, попадавшей в сеть.
Золотую рыбку высушила - на память. Университет
сперва окрылял, в скором времени опостылел.

Работала, где придется. Бессмысленность бытия
объявляла единственной, хоть и грустной
очевидной истиной. Этот старинный яд
смакуя, однажды не вышла из забытья.
Никогда не писала стихов, и тем паче русских».

3.

Нас двое на улицах Тэби: я и мой, так сказать, Баярд,
двухколёсный, местной породы, козырной масти.
Подданные здешнего короля тоже некогда мчались в боях,
но вовремя получили под дых, избежав напастей

значительно больших, как видно теперь из мест,
не столь удалённых от горделивой Полтавы.
Перешли с галопа на шаг и дошли уже до того, что ест
даже кто не работает. И не за что бить картавых.

Я кручу педали, эх яблочко, я качу
ко всем скандинавским чертям, и скатертью мне дорожка.
А маленький ангел, как будто я с ним шучу,
смеётся и машет рукой в окошко.

4. Тэби. Вечер

Прошла неделя. Собака еще рычала,
но при этом виляла хвостом и ладонь лизнула,
когда я входила в кухню, где пили всё, кроме чая,
и в форточку тихий сентябрь выдыхал лесную

колючую хвойную свежесть. Я говорила,
что империя обречена распасться,
как Снегурка - растаять в лучах Ярилы,
почерневшей ноге не поможет пластырь.

Сказали, что я пессимист, что к лучшему перемены
происходят, просто фантастика, и это необратимо.
Только нужно терпение, нужно время.
«Чтобы стала древом золотоносным азбука Буратино», -

подумала я, но вслух предпочла согласиться.
Колокол сельской кирхи мелко дробил голубое
пространство сумерек, и какая-то шведская птица
нехотя общалась сама с собою.

5. Стокгольм. Сентябрь

Блёкнут крупные кудри упрямых северных роз.
Клёны роняют шафранные влажные звёзды.
Только осень в грядущем, только она - всерьёз,-
          крепкие, терпкие версты.

Не трудно любить этот город большой воды,
скрипичной архитектуры, опрятных парков.
Подчинись, разгляди сквозь горький тот самый дым,
          что там напряли Парки.

Вольному - воля, и незачем кочевать.
На такой высоте, какая тебе доступна,
невозможен полёт, пустотою эфир чреват
          и паденьем - поступок.

Дождь идёт. И фонтан выглядит, как суфлёр,
высунув торс из будки, заговоривший громче
датского принца. Короткий, точный - мелом, углём -
          сорочий росчерк

одевается в пышный багет листвы,
и висит какое-то время шедевр ничейный.
Не успеешь очки нацепить, произнесть «увы»,
          как он исчезнет...

Осень 1989