И когда он придет

             

                Это здешний каприз мирозданья
                Б.Г.
 
У Атланта, что держит проржавевший свод,
кровь глаза застилает, а вовсе не пот,
но гримасой улыбки застыл его рот –
он уверен, что счастлив и нужен.
А людские забавы ему так скучны,
утром встав, он привычно натянет штаны,
будет тихо трудиться на благо страны,
поглощать свой заслуженный ужин.

Только высшая истина вряд ли видна
вам, кому она, в сущности, и не нужна.
Так какую ж вы цену назначили на
то, что не подлежит распродаже?
Ведь когда я прочел в небесах тайный знак,
на Нее вы навешали дохлых собак,
я ж не смог убедить вас, что было не т а к,
задыхаясь в чужом эпатаже.

Для слепого – глаза не имеют цены,
настоящей любви ярлыки не страшны,
только живы еще Герострата сыны –
наши храмы горят и поныне.
И стремясь своего не утратить лица,
разбиваем оковы, как стенки яйца,
из неволи в неволю – и так без конца.
Нам свобода – как ливень в пустыне.

Жизнь прекрасна была, но текла за углом,
и очаг твой годится лишь только на слом.
В тщетной жажде взлететь машет крыльями дом,
весь в тоске по небесным глубинам.
И когда ночь подернулась пеплом луны,
чью ущербность слова объяснить не вольны,
понял я, что мы все безнадежно больны,
в западне, по отдельным кабинам.

Вновь зеленою рощей не станут дрова.
Я, возможно, не прав, но и ты не права, –
никого не спасут голой правды слова,
как не вылечат мертвых припарки.
И боясь, что никто не поймет здесь меня,
я иду босиком по границе огня,
по булыжникам ночи, над пропастью дня,
раздавая цветы и подарки.

Но я знаю, что день этот близок уже –
Он придет на судьбы роковом рубеже,
все, что есть в небывалом его багаже,
Он нанижет на нить вдохновенья.
И когда Его пальцы ласкают тот гриф,
где рождается нерукотворный мотив,
плачу я и молюсь, все приличья забыв,
пью святую отраву прозренья.

1985-88 гг.