Свидетели

*
 
…и день, казалось, первым был из тех,
 что прожили мы, всматриваясь в ветер,
 крапиву пузом прижимая, в мех
 набухших мхов впечатав, словно кеды,
 пробелы знаний об уменьи быть
 свидетелем себя, земли и манны,
 с небес безвестно канувшей во лбы
 подснежников, не вырасших в тюльпаны…
 
Из тонких-тонких рукавов дождя
 отрезанные головы смородин
 катились в травы, где лежал кинжал –
 скелет пожара – в сумрачной свободе
 корней, которых выслали из почв –
 гулять по звёздам, выпавшим с залысин
 небесных слив, в которых птица-ночь
 клюёт молитв просроченные письма –
 мелиссу, мяту, ложь, двукожный крик –
 с земли, в которой ягодные дети
 с сердцами цвета выжженной коры
 гремят, играя в глазки, мелкой медью…
 
Лежал скелет пожара – в травах. Из
 шершавых брючин солнца в землю слепни
 катились. Свет махал хвостом, как лис.
 И день, казалось, был почти последним
 из могикан – смотрителей могил,
 попеременно тьмой и светом врытых
 в беспамятство свидетелей, что пыль
 размачивали в пра-рыданьи рынды
 из-под земли, в которую, поверь,
 мы заживо одеты, и за это
 нам всё простят, когда качнётся дверь
 к небесным сливам, окаймлённым ветром…
 

*
 
…. мы видели, видели, видели, видели, виде… –
 огромное эхо земли в полотняной рубашке,
 растрёпанный скальп, что с глазами был снят, как ребёнка,
 державшее возле груди и кормившее этот
 кровавящий свёрток терпением, терпким и нежным…
 
Мы видели, видели, видели губы, сосочек
 терзавшие, словно тайфуны, цунами и чумы –
 ткань мира (по скользкой спине черепашицы мудрой
 натянута ткань: так печаль терпеливого бога
 на стену избушки яги-колдуницы надета)…
 
Мы видели, слышали, вспомнили, вспыхнули, пали
 в зарубки на теле земли, что из эха, как птенчик –
 из чудо-яйца, выбиралась, но люди у кладки
 стояли и косами-злобами птицу обратно
 в скорлупку толкали –
 и месиво жёлтого с чёрным
 сырою яичницей, лавой, войной заливало
 дома и глаза,
и терпенье,
 и память,
 и веру –
 в деревья,
 в крапиву,
 в зверистую нежность,
 в любовь….
 
Мы – изгнаны.
Высланы.
Влеплены в стену молчаний –
 в кричащую стену –
устами,
 глазами,
 сердцами.
 Свидетели мира,
 свидетели памяти,
 веды
 того, что –
 под кожей,
 под словом,
 под взмахом руки, –
 
стоим! – часовыми – своих слишком узнанных таен.
 Стоим! – не встречаясь глазами – за годы и вёрсты.
 Сгущаются сумерки – и языки затихают.
 Смыкаются ветры, зрачки выедая, как псы…
 

Гремучая Навь истекает из голубя света.
 Кормящая Правь задыхается в голубе мрака.
 Мы видим!
 Но – кто нам поверит, что видим?
 Лишь эхо
 земли, что сомкнётся над нами, ушедшими спать…


*
 
… он видел все шрамы земли, и он слышал хохот
 шаманящих трав, натянувших на пузо солнца
 шершавую кожу.
 Он пробовал шрамы трогать,
 как маленький мальчик – тёмный оскал колодца
 с утопленной мамой.
 Он видел восстанья предков,
 падение огненных змей и червей прилавки
 на рынке, покрытом без-крестием,
 сов на ветках,
 могилы дождя – прозрачные бородавки –
 на инистой коже подземных вулканов…
 
Стоя
 в лесу, где деревья – ниже, чем пласт асфальта,
 он явственно видел:
 в шрамы землицы доит
 двуногих коров златовымих седой пузатый
 полночник…
 
И струи отравы въедались в шрамы.
 И лес восставал из щебёнки, и выли дупла
 дубов, и журавль истекал под семью ножами
 снарядовых радуг – голосом тех, кто любит…
 
И скальпы ежей на животах ромашек
 висели, как фарш – на концлагерной колкой нитке,
 с которой отродки трусливой и липкой фальши
 спускались к богам по тропке слезы улитки,
 познавшей, что горы – вглубь, словно – горе…
 
Скальпель
 непрошенных сумерек зрение трогал, будто
 неученый жнец – колосок.
 И свидетель залпом
 пил алую кровь на закатном дрожащем блюде,
 пил головы светлых кротов, выходящих в мыши,
 пил взгляды мурав замороченных тем, что кто-то,
 который пока ещё мокро и тёмно дышит,
 пока на поверхности преет под лунным потом,
 глядит, словно в зеркало, в шрамы земли и ищет
 зародыши боли вселенской, – совсем как зрячий…
 
… а бог убирает видевших, словно лишних …
 … и шрамы земли под травами кровью плачут…