Горб

Выигрыш

Больше всего от развода повезло теще.
Когда мы пришли в старое, но мраморное здание по Новокузмьинской улице, то никакой очереди не было, и мы вошли с моей будущей бывшей женой в кабинет, где сидела одинокая веселенькая девушка в цветастом платьице а-ля семидесятые, выдавшая анкету и указавшая на оранжевый покарябанный терминал по оплате госпошлины.
Терминал сдачи не выдавал, но перечислял остаток на мобильный телефон. Почему-то мой билайновский номер не проходил и номер телефона будущей бывшей жены не проходил.
Тогда мы набрали мтсовский тещи, и остаток ушел в город Тосно. Наташа всю дорогу обратно говорила, что надо позвонить в Тосно, чтобы мама не испугалась.
Почему-то при браке мы платили 200 рублей, а при разводе по 400 рублей каждый.


Горб

Брала интервью во всемирно известной сети ресторанов. Они есть почти в каждом крупном городе и своими домиками привносят в унылый и урбанистический пейзаж оживление и радость.
Вызывала всех по одному в кабинет. Входили разнообразные люди: мужчины  (старые и молодые), женщины, девушки, директора, служащие, повара, уборщицы, мойщики стекол. Начинали легко и вежливо, говорили отчетливо, что-то свое живое, но потом начиналось:
Работай над собой.
Знай, что делаешь.
Имей ясный план и сжатые сроки.
Влюбись в свое дело.
Найди единомышленников.
Получай удовольствие от проделанного.
Рационально используй свой труд.
Ориентируйся на результат.
Будь ответственным человеком.
Знай точно, в каком направлении двигаешься.

Остановила одну, директора по персоналу.
— А вот, — спрашиваю, — был ли у Вас особенный случай, который Вы запомнили на всю жизнь.
Отвечает:
—Пришел мальчик-горбун. Я поохала-поохала и взяла. Сказала, чтобы никто не трогал и не дразнил, и никто не трогал и не дразнил. Проработал семь лет и уехал в Голландию на операцию. Говорил, большое спасибо, что никто не трогал и не дразнил. Из Голландии уже письма писал после операции, что лучше всего ему было с нами.
Вечером я материалы собрала и пошла домой, всё думала про горбуна.
Вот такой вот «Работай над собой».




Не боится

Выхожу на лестничную клетку, но не могу открыть дверь. Кто-то с той стороны подпирает, да еще к тому же рычит. С опаской просовываю голову в щель — огромный-преогромный двухметровый рыжий сенбернар: глаза – блюдца, слюни до пола, лапы как бивни, зубы блестят и переливаются под светом шестидесятиватной подъездной лампочки. Рядом сморщенный хозяин в красной ветровке «Мальборо» и бейсболке «Кливленд».
Я ему кричу:
— Осторожно, здесь коты.
Он медленно обводит глазами площадку, смотрит на окно, на котором сидит воробей, внимательно глядит на меня, в конце концов, останавливается почему-то на моем сгоревшем на юге носе, гордо тыкает пальцем в псину и торжественно по слогам, произносит:
— Он котов не боится!


Зуб

Сидел пил пиво с треской и вылетел снизу зуб. Вторая бывшая жена нашла крутого мастера по коронкам, очередь к которому надо занимать за месяц. К тому же он принимает в будни, приходилось отпрашиваться с работы. Он осмотрел мой фарфоровый рот и сказал, что в моем возрасте и с моим контингентом ничего уже грызть нельзя.
Возился он со мной два месяца: снимал мерку, лил вкладку, насаживал временную коронку под десна. Ну, вот сегодня поставил постоянную.
Я решил выпить пива. Долго смотрел на сушеную треску. Смотрел, смотрел и подумал: «Раз ты такой крутой мастер, надо проверить твое творение на прочность». Коронка мастера треску выдержала, но вылетел другой зуб. Уже сверху.


Толстый журнал

Толстый журнал — это черный ящик в руках опытного иллюзиониста. Никогда не знаешь, возьмут твою рукопись или нет. Вроде бы и публиковали десяток раз, вроде бы и пишут о тебе что-то доброе и жалостливое, но каждый раз, собирая рассказики, рассказы, повести, миниатюры по углам своей заваленной и замусоренной квартиры с остатками засохшего вчерашнего завтрака на столе, с клочками шерсти старого разжиревшего кота Тюфика на полу, со счетами в почтовом ящике из ЖЭКа и за Интернет, сомневаешься: возьмут или нет.
Хотя у меня же был милый добрый друг в редакции журнала, кучерявый, мускулистый отставной военный, подтянутый и уверенный в себе сердцеед, был, был, я точно помню. Он еще звал к себе пить кофе «Арабика», насыпал по полной ложке в граненый стакан, вставленный в железный подстаканник с надписью «Байкал. Иркутск». Он пил со мной кофе, щурился, снисходительно смотрел на мои распечатанные листочки, на то, что я курю в форточку, и говорил тихим и поставленным голосом, как у артиста, что жизнь бесконечна, а смерть иллюзорна. Есть только любовь, и показывал мне фотографию своего семилетнего сына в лыжной шапочке.
При этом мой друг сидел в кожаном диване за массивным столом а-ля ампир и улыбался. Друга звали, кажется, Костя. Или Петя? Или Федор? Точно Федор, но он уволился, давно уже уволился, перешел на вольные хлеба. Встал из-за стола, поклонился общественности, сделал ручкой и ушел, тихо затворив за собой дверь.
Я хорошо помню, как первый раз двадцать лет назад нес рукопись в журнал. Падал последний мартовский снег, уже шлепали по обширным ледяным лужам от первых оттепелей  непослушные дети, уже на дороге была каша, и брызги от проезжающих автомашин окатывали мои еще зимние ботинки, а некоторые капли даже оседали на брюках. Задорно и обнадеживающе пели первые прилетевшие птицы. Им было радостно, а я шел в толстый журнал. Я вообще ходил в этот толстый журнал со стихами семнадцать раз. Я упорно писал и писал, носил и носил, но в том-то и фокус, что опубликовал меня совсем другой толстый журнал и не стихи, а прозу.
Загадка природы. Факир сделал волшебной палочкой оп-ля, и из черного ящика выскочил белый ушастый кролик и попрыгал по скрипучему паркетному полу за оранжевой морковкой, а за ним из ящика вылезли исчерканные редактором беспощадно и бесповоротно кровавыми чернилами рукописи.
Журнал рукописи не возвращает и не редактирует.
Самое тяжелое — это ждать. Вот ждешь, ждешь и ждешь. Вроде надо позвонить, ведь из журнала же не будут звонить, то есть надо позвонить самому. Взять телефонную трубку набрать номер и позвонить, но весь ужас в том, что вдруг тебе откажут. Возьмут и откажут. И вот ты кидаешь замызганную радиотрубку куда-то на тахту, да так, что потом весь день не можешь ее найти, и ходишь-ходишь кругами по гостиной, а за окном темнота, полная, глазастая, иссиня-черная ночь, даже на шоссе отключили фонари, наверное из экономии.
И вот вдруг из недр этой темнотищи, в самой сердцевине ночи ты понимаешь, телефонный звонок — это ерунда, и электронное письмо — это ерунда, а самое главное в чем-то не в этом. В любви что ли, в тексте, в буковках.

Неведомые птицы

Когда летом начались лесные пожары и дачный поселок накрыл густой и едкий смог, из леса, из самой чащи что ли, на конаковские дачи прилетели неведомые птицы. Мы даже не знали их названий, искали в Википедии, рассматривали различные фотографии, но ничегошеньки не нашли. Так вот эти птицы прилетали стаями и в отличие от сорок и ворон, которые долго живут рядом с человеком, ничего не боялись, все им было в диковинку.
Когда заработал насос, они не испугались, когда заревело радио, они не испугались, когда затараторил телевизор, они тоже нисколечко не испугались. Мы сначала не могли понять, что же движет ими, думали неимоверная глупость или расхлябанность, но после того как увидели, как эти оранжево-желтые птахи осваивают все неизвестное, поняли — любопытство.
Рая мыла посуду на веранде, а пичуги сидели на вишне над крыльцом, Вдруг от стаи отделилась одна и стремительно залетела в дом, сделала два круга и вылетела.
«Уф», — сказали мы.
«Пли-пли-пли» — запиликала вся стая и в восторге запрыгала по веткам.
Ваня чинил велосипед и крутил колеса, когда такой же посланец от стаи сел на крыло. Ваня чуть не сбил его локтем.
«Уф», — сказали мы.
«Пли-пли-пли», — радостно и восторженно ответила стая.
Потом мы жарили шашлыки и эти умильные бедолаги мешали нам есть, носясь роем над столом, распевая свои немудреные неведомые песенки, стремительно приближаясь к земле и также стремительно от нее удаляясь.
Но потом оказалось, что они не видели и кошек. В одно утром я проснулся и на пороге, на второй приступке увидел желто-оранжевое тельце, уже бездыханное, уже замученное, перья валялись кругом, а во дворе было непривычно тихо. Никакого пли-пли-пли.
Только черно-белая кошка Соня горделиво сидела на скамеечке и медленно и терпеливо умывалась своими тонкими холеными лапками с острыми коготками.



Подстаканник

Затеял на даче уборку, точнее не на даче, а на чердаке. Там много чего лежит: сосновые доски, оставшиеся после постройки сарайчика, подписка «Нового мира» за 76 год и «Дружбы народов» за 82 и 83 годы, ненасибельное тряпье, ветошь, газеты, ржавые гнутые гвозди, прогнивший зонт, сломанный папин зубной протез, железные крашеные трубы, желтые свечи и прочая мелочь и шушера.
Когда я разглядывал пыльную керосиновую лампу, тряс ее, нюхал, протирал влажной тряпочкой помутневшее закопченное стекло, то услышал в окошко крики. Это шел пьяный сосед-переводчик по кличке Гете и пел по-немецки громко и настойчиво, не попадая в ноты:
”Da steh ich nun, ich armer Tor,
Und bin so klug als wie zuvor” *)

Я выглянул из окна, и тут меня увидел Гете и попросил:
— Спрячь меня, милый друг. Меня попятам преследуют дряхлые родители, чтобы наказать за возлияния.
— Заходите, Федор Петрович, — сказал я и с трудом затолкал его на чердак, положив в углу под старый клетчатый плед.
Продолжив же уборку, я обнаружил  черный-черный времен развитого социализма серебряный подстаканник, который хотел выкинуть, но потом вспомнил, что у моего друга Г. завтра день рождение. Я как раз не знал, что ему подарить.
Я взял мел и долго тер подстаканник мелом, тер так долго, что потом смог разглядеть свое отражение в его блестящих боках.
Я спустился на первый этаж в кухню, вставил в подстаканник граненый стакан и налил чаю. Сел за стол и представил, что нахожусь в поезде, еду в Крым, сидел какое-то время и воображал, что стучат колеса и мелькают бетонные столбы.
От размышлений меня отвлекли родители Гете, они искали своего буйного сына, но нигде не могли найти. Я ничего им не сказал, а еще через час спустился Федор Петрович. Оказывается, он не спал и все слышал. Он очень боялся, что родители отведут его к наркологу или пригласят психиатра на дом.
Гете повертел в руках блестящий подстаканник и пошел домой, насвистывая:
— Sexbomb`s, sexbomb`s. **)
Не знаю, и никого не хочу обвинять, но этого подстаканника я больше не видел. Возможно, я сам его куда-то засунул на кухне или снова бросил его на чердак, но после Гете я подстаканника не видел. Хотя подстаканник мне снился. Яркий, игрушечный, как наша жизнь.
А Г. я купил другой подстаканник, позолоченный, холодный и современный. Китч, а не подстаканник.

*) нем. Из Фауста.
**) анг Сексбомбы, сексбомбы.


Здравствуйте

Я много раз пытался поздороваться с дворничихой, но она каждый раз молчала. Смотрела в глаза из-под своей широкополой соломенной шляпы, улыбалась, строила глазки и молчала, словно издевалась, словно ей и сказать нечего или незачем.
В конце концов, я перестал с ней здороваться. Выходил на работу, смотрел, как она метет засыпанный тополиным пухом асфальт, как копается в грядке, как залихватски курит «Золотую Яву» и тоже молчал. Шел мимо, помахивал кожаным портфельчиком и насвистывал «Битлов».
Так бы все и продолжалось, пока я спиной не услышал, как она громко жалуется на меня главной по подъезду, что я никогда не здороваюсь.
Я зашел домой, отдышался, рассказал жене.
— Да она же сидела пятнадцать лет за убийство дочери, — ответила Рая.
— Ну и что, можно не здороваться.
— Да ты посмотри, как она цветы сажает. У нее же ничего не растет. Она тюльпаны в мае в землю пихала.
— А когда сажают тюльпаны?
— В ноябре. Они под снегом зимуют.
— Не понимаю.
Было жарко. Посередине комнаты сидел терьер Феликс и пускал слюни, высунув длиннющий розовый язык. Бог, наверное, ржал, когда создавал собак. У них пот выделяется на языке, поэтому они так и дышат в жару или когда бегут.
Я поехал к маме и взял три луковицы голландских тюльпанов, роскошных, махеровых. Я положил их в кожаный портфельчик, чтобы утром отдать дворничихе и объяснить, как сажать, но ни на следующее утро, ни через утро дворничиха не появилась, а возникла только через неделю.
Куда-то подевалась соломенная шляпа, на ногах блестели не рваные тапки, а кожаные туфельки. Глаза ее светились, волосы растрепались и вились на слабом утреннем ветру. «Влюбилась что ли», — подумал я
Я засмотрелся на нее и прошел мимо и только на работе, доставая из портфеля ручку и карандаш, нащупал корявенькие луковицы тюльпанов, вынул их, выложил на стол, подумал немного и отнес корпоративному садовнику.