Странные рассказы. всё зло одного мира. 1. ловцы

День начался как обычно. Точнее, ночь, потому что мои дни – это ночи со слепящими крикливыми огнями, с шумящими истеричными улицами, с клубами, прокуренными, полутемными, пульсирующими ритмичной механической музыкой, тесными от набившихся в них потных вонючих тел. И так – постоянно; как заезженная пластинка. Сигаретный дым, вонь, какая-то малоаппетитная еда на скользких пластиковых тарелках… Надоело. Даже секс надоел. Правда-правда. Бывает и такое. Когда этого бывает слишком много, но… но на уровне жизненной необходимости, как пожрать. Доставляет удовольствие, но не приносит удовлетворения. Наверное, больше кайфа тогда получаешь от флирта, от предвкушения, чтоли, глядя, как случайный знакомый вдруг начинает проявлять к тебе интерес. Как он оценивающе смотрит как начинают блестеть его глаза, как он начинает мне сигналить, подавать какие-то знаки… Эта чужая, свежая страсть меня заводит, а глаза его – бесстыжие, похотливые, - обещают бог знает чего. Рай и ад. Но и только Все оканчивается обычно, банально и скучно.

Ни-че-го.

Иногда правда, случаются и разнообразия, можно и в ухо получить. От такого же неудовлетворенного собрата, как и я. Ему тоже хочется новизны, и он силами своего скудного умишки пытается, как может, разнообразить свои отношения с женщинами, но меня-то это не греет. Его, впрочем, тоже, и он уходит злой, с расцарапанной мордой в ночь, в дождь, грязно ругаясь, сгорбившись, сунув руки в карманы, а наши голоса еще долго отдаются гулким эхом в узкой щели между бесконечно высокими стенами.
 
Говорят, любовь приносит удовлетворение и покой.

Впрочем, так говорят уже много лет. И веков. Я в это почему-то не верю. Не знаю. Не пробовала.

Однако, была близка к этому.

Этот парень… Он был на порядок чище всех остальных – ну, того стада, где я обычно пасусь. К нему было приятно прикасаться. И даже уже не потому, что он был чистый. Тело у него было… ну, не знаю.

Мне он просто понравился.
Какой-то приятно гладкий.

Не изможденные алкоголем и травкой угловатые мощи, а такое ровное сильное тело. Именно – сильное. И он мог перекладывать меня туда-сюда, даже не напрягаясь. Легко. Правда-правда, как в глянцевых эротических фильмах, красиво меняя позы. Его страсть была свежей; он знал, чего хочет, и я не почувствовала в нем этой обреченной на неудачу похоти. Он хотел меня, и получил удовлетворение. И это мне понравилось. И даже тяжесть его тела – тоже понравилась. Я хорошо помню это - гладкую кожу под своими ладонями и тяжесть… до сих пор эти воспоминания волнуют меня и…и…

Потом, правда, он ушел, но я не жалею.
Странные размышления для быдла, не так ли?

О-о-о, я у рас «девочка с головой». Когда-то я любила думать, анализировать, размышлять, говорить, умные слова… наверное, во мне погиб великий философ или психолог. Я ведь и вправду, если как следует подумаю, могу объяснить всё, любой поступок человека, любое слово, любой намек, у меня ведь даже образование есть, а еще больше – интуиция, и наверное, все-таки интеллект, и…

Но это было давно. Я больше не хочу думать. Просто не хочу. Зачем? Надоело. А когда не думаешь – становишься быдлом. И сидя в забегаловке с таким же быдлом, как и я сама, жуя проклятую булку с пережаренной сухой котлетой, запивая все это дешевым кофе из бумажного или мягкого пластикового стаканчика, уже не видишь человека насквозь, как раньше. Да, впрочем, и не хочешь видеть. Понимать не хочешь, что там у него внутри. Какие мысли бродят.

Что, что я там могу увидеть?!
И, самое смешное, я при всем при этом абсолютно здорова.

Во избежание распространения всяких мерзких болячек, такие как я (разумеется, бесплатно и добровольно-принудительно) раз в месяц проходят медосмотр.
Так вот у меня здорово все.

Сердце, почки. Глаза, уши, зубы. Волосы – на зависть тем, Другим. И женское здоровье – отличное, выше всяких похвал, несмотря на о-очень частое использование вышеозначенной системы.

А Другие – это те, кто живет днем. Ими город дышит в светлое время суток. Их машины гудят у светофоров, их туфли и ботинки щелкают каблуками по серому чистому асфальту, (по утрам всю НАШУ  ночную грязь, вонь мусор, блевотину смывают уборочные машины), для них открываются двери приветливых магазинчиков и пахнет свежевыпеченными булочками; их респектабельные серые, бежевые, черные, белые костюмы, платья, юбки, кофточки мелькают на улицах…

И почему-то Другие вечно болеют и умирают. Впрочем, я думаю, они больше ноют. Быдло тоже дохнет как мухи, только для нас это дело обычное, ничем не замечательное. Ну, перекайфовал чувак, так что с того. Все там будем.

А Другие… даже по телеку показывают их, болящих. Каких-нибудь дамочек в светленьких кофточках, с нитками искусственного жемчуга на холеных шейках. Они (все как одна) нервно теребят сумочки (за неимением сумочек – платочки), их кукольные личики покрываются пунцовыми пятнами, а срывающиеся голоски слезно умоляют помочь. Дело смерти и жизни! Дайте почку!

Наверное, это и вправду несправедливо, что эти трудяги, эти приличные члены общества эти люди, так желающие жить, любить, развиваться, должны умереть. И понятны злые взгляды на таких, как я – изгой, пьяница, а живет, и ничего же нам не делается! Кому нужна эта никчемная жизнь? Кого сделает счастливее существо, беспечно прожигающее небо, как я? Я слышала это в медпунктах, где  регулярно прохожу медосмотр, от медсестер. Кажется, одна из них, из этих молоденьких кукол в беленьких халатиках и колпачках, заболела; рак. Что-то там по женской части. А у меня все в порядке, все чистенько, даже не намека на распространенную эрозию, и все гинекологи сбегаются посмотреть на идеально здоровую женщину.

И вот эти куклешки, считывая мои анализы и записывая всю эту чепуху из одной тетрадки в другую, бросали на меня ну просто злобные взгляды и шептались между собой: «Вот бы нашей Нине такую матку…»

Смешно.

Эта куколка в беленьком платьице, в крахмальном колпачке на приглаженных аккуратных волосах, в беленьких гольфиках и тапочках на резиновой подошве, которая и трахается-то раз в неделю с любимым мужем в классической благопристойной позе миссионера, должна умереть. Она так хочет жить, она так хочет любить, да она и любит – и любима, и по ночам, после своей миссионерской любви, счастливая, смотрит в звездное небо в окне, дрожа и переводя дух  - и должна умереть!

Полная планов и желаний, точно знающая, чего хочет от жизни, не знающая чудовищного, тупого, мертвецкого неудовлетворения – должна умереть.

Интересно, как в такой позе этот козел (её муж) умудрился ей нашоркать там рак?
Слышала я легенду о том, что в городе есть Ловцы. Ста-арая легенда, её рассказывают всегда почему-то самые пьяные, с самыми дикими глазами. Что будто бы на работу они (Ловцы) такую ходят – приходят в офис, садятся за компьютер и смотрят данные медицинских учреждений. Таких, как то, что я регулярно посещаю вот уже… постойте-ка… и не вспомню. Давненько, короче.

Так вот, с разрешения Властей, официально – работа у них такая, - из Быдла они выбирают кандидатуру – здоровую, сильную, - и потом ловят её и потрошат, чтобы отдать почку плачущей дамочке в искусственном жемчуге. А сердце – дедушке, какому-нибудь заслуженному ветерану. Им-то нужнее.

Смешно, конечно.

Если б это было так, то я бы не жила так долго. Меня бы точно распотрошили ради этой Нины. А так – она умерла.
Впрочем, я сама бы легла под нож и отдала то, что мне не нужно, ей. Живут же люди без матки? Мне не жалко.

Но меня об этом никто не спрашивал.

Да и Ловцов нет никаких. Не видела я никого с сетями и капканами, никто не поджидает в темных подворотнях, и доблестные стражи прядка всегда начеку – раз меня хотели то ли ограбить, то ли изнасиловать – черт знает, я и испугаться не успела, как прибежало аж шесть штук фараонов, словно тайком сопровождали меня, как принцессу. Попробуй тут похитить человека, в таких-то условиях…

Да и Быдла не убавляется – если кто и пропадет, то фараоны шерстят весь район, пока не найдут, и с пристрастием  рассматривают тело – ну да, обычно Быдло дохнет от передоза, и их находят через недельку-другую в омуте, изрядно обглоданных рыбами, или же в подвале, с выеденными крысами внутренностями. Обычное дело, под мостом и в подвале любимые места сборищ наркоманов…

Итак, мой день начался.

Я проснулась в восемь – солнце уже садилось куда-то за город, за серые небоскребы, - и на улицы наползла вечерняя прозрачная прохлада, в которой отчетливо слышались все звуки города: сигналы машин, шаги, шум…

Еще часа два прошло как-то серенько, незаметно; я шлялась по захламленной квартире, распинывая валяющиеся тряпки, почесывалась, пили кофе, рассеянно поглядывая в бормочущий телевизор и изумлялась, как это я довела своё жилище до такого состояния. Странно болела голова; словно отходя от какого-то дурмана, и тысячи воображаемых крылышек овевали её и гудели, нудно гудели…

Потом я надумала принят ванну – даже ноги побрила раз в кои-то веки, - и тут позвонили в дверь.

Кто бы это мог быть?

Впрочем, это мог быть кто угодно. И мне все равно.

Полотенце оказалось с дырой на самом интересном месте, и пришедший с интересом на это самое место уставился, не без удовольствия, надо сказать, исследуя мои прелести.
Тот самый гладкий и чистый парень!

- Чего тебе?- сердито буркнула я, прикрыв дыру. Полотенце сползло с груди,  и на его лице выразилось неподдельное восхищение. И даже радость; а я снова ощутила волнующее желание – второй раз я хочу его, и знаю, что мне понравится. Может, это любовь?

- Да так, - неопределенно сказал он, как-то неназойливо и аккуратно просачиваясь в квартиру. И дверь за собой закрыл. – Что, нельзя, чтоли?

- Можно, - ответила я.

Потом было «можно».

Может, это и вправду любовь?

Мне понравилось даже больше, чем в первый раз. Он так смешно и соблазнительно сопел, так искренне наслаждался… я даже знаю, я такие вещи нутром чую, что это будет у нас еще. От такого невозможно отказаться, даже если кроме этого у нас ничего никогда не будет.
Даже если это не любовь.

- Пошли сегодня в «Оазис», - предложил он. Он лежал, закрыв глаз обняв меня одной рукой, и я его рассматривала. Довольно симпатичный парень. Он мне нравился.

- А это где?
- Ну, новое здание. Новый клуб. Я там уже был – круто. Только от меня не отставай – заблудиться можно. Не очень хорошо сделано, коридоров много, долго добираться до места… тупая система. Но сам клуб хорош.
- А пошли. Почему нет?
Потом еще раз было «можно». Что же он такой голодный?! И снова эта приятная тяжесть его тела… как хорошо…правда, хорошо…

Пошла в туалет; на полу валяется спичечный коробок, тряпки висят на веревке, уже пересохли сто лет назад, а все сушатся. Туалет крохотный, неудобно; ведро и швабра валяются на полу, мешаются; а если сидя на унитазе наклониться, то уткнешься головой в стиральную машину. И увидишь бетонный пол, когда-то выкрашенный дешевой синей краской, слезающей от воды, весь в рыжих пятнах. Срам; как я живу!

Там же я наспех оделась; почему-то я постеснялась одеться при нем.
Он стоял посреди комнаты, сунув руки в карманы джинсов. Он был без рубашки, лишний раз доставив мне удовольствие созерцать его тело.
Увидев меня, он улыбнулся.

- Ты красивая, - сказал он просто. Я дернула плечом – ну уж… и почему-то вспомнила эту Нину – красивая была девушка, такая вся приглаженная, аккуратная, с завитыми длинными темными волосами, с восточным разрезом глаз… Вот она действительно была красивая.

- Холеная, - поправил он меня. – Как кукла. А ты – нет. У тебя красота не кукольная. У тебя красота настоящая, строгая. Тебя приодень – ты любой сто очков вперед дашь. Чувствуется порода. А?

- Ну, было дело, - мрачно согласилась я, мельком глянув в зеркало. Кто-то когда-то говорил мне, что у меня классический греческий профиль, гордая посадка головы, красивые («ослепительные!») шея, плечи, грудь… кто? Когда?

- Ладно, чего теперь. Пошли, чтоли?

Мы вышли; он открыл передо мной дверь, галантно пропустил вперед, и закрыл эту дверь, откинув от порога валяющуюся старую погремушку.
                ************************************************************
Я сразу оценила преимущества, что мне открывались, когда я шла рядом с ним, взяв его под руку. Он был среднего роста, не намного, может, выше других, но сильнее, шустрее, увереннее. К входу в увеселительное заведение, залитое светом, переливающееся разноцветными огоньками, мы добрались быстро, даже быстрее бывалых «клубящихся», в основном благодаря его силе и ловкости - он протыкал толпу как иголка ткань, плечом расталкивая менее крепких (и менее трезвых) любителей повеселиться, будто всю жизнь только этим и занимался или нарочно тренировался толкать людей и волочить за собой на буксире девок. Слушай, и вправду – со своими кувырканиями забыли даже пивка хлебнуть! Ну и дела… Впервые иду на вечеринку трезвая, и даже косячок в толпе не удается ухватить – так быстро он волочит меня. Я смотрю ему в глаза, когда он оглядывается, и от смешливых искорок в них меня охватывает приятная дрожь, и тепло расходится по всему телу. И он куда-то ведет меня, ведет…

- Пошли, что-то покажу, – заговорщически шепчет он мне на ухо, обнимая за талию.

Его бесстыжие руки глядят, слегка пощипывают меня. Что, опять?!
Я тоже ощущаю страсть.
Теперь – уже страсть. Такую, от которой все остальное меркнет и становится неважным.
Мы бежали по коридору; правда, катакомбы какие-то; похоже на промышленный подвал, хорошо освещенный и проветриваемый, выкрашенный светлой, но какой-то безликой, никакой краской. Много дверей и поворотов; люди встречаются редко.

- Куда мы? – спросила я, но он не ответил. Он просто открыл какую-то дверь и меня туда втолкнул.

- Пришли, - сказал он.

Я не знаю, что почувствовала тогда.
Наверное, я уже разучилась чувствовать или забыла, как называется это чувство, которое я испытала. Это была небольшая комната, полутемная, освещенная лишь свечами; их было много, но было все равно темно и тихо. Я не понимала, зачем я тут и что дальше будет, хотя слышала когда-то что-то о романтике….
И кровать – не моя, с застиранным мятым и драным бельем, а другая… для Других, такую себе может позволить любой из Других, но не Быдло. С блестящими атласными подушками.
Его уже трясло от нетерпения; виагру он, чтоли, жрет втихушку?! Его торопливые руки дрожали, как в первый раз, когда он стаскивал с меня одежду – он просто распотрошил меня, как ребенок конфету, - торопливо целуя…

- Не могу больше без тебя, - выдохнул он мне в ухо; господи, весь дрожит! – Я, кажется, подсел на тебя, как на наркотик. Правда. Ты нужна мне. Молчи! – он даже не дал мне ничего сказать, просто впился жадными губами мне в рот, и у меня закружилась голова, кровь бурно зашумела, застучала в висках.- У меня сегодня день рождения. Я никого не хочу видеть кроме тебя. Молчи, не говори! Пока ничего не говори! Я ведь одинок по-большому-то счету. Я люблю тебя; пока мы не виделись, я о тебе думал, каждый день. И встречи этой я ждал как мальчишка. Я не знаю, что ты сказала, как это произошло; не знаю, что ты сделала. Ты другая, не такая, как все. Все смотрят на меня, а ты – ты глубже, я же вижу. Я… я… я ощущаю, я чувствую, что интересен тебе. Что не только самец. Такого со мной не было давно.

От его странных торопливых объяснений мне стало не по себе; мне было страшно – казалось, что я падаю, падаю в черную бездну, и вокруг меня ничего знакомого, за что могла бы я зацепиться, опереться, чтобы прекратить это безумное падение и собраться с мыслями – а мысли метались в моей голове как ошалелые, и сердце готово было разорвать грудь… Мне было страшно. Господи, вот оно – любовь и счастье, только руку протяни и возьми! Так отчего же так страшно?

…Удовлетворение; вот оно какое – не хочется даже двигаться. Если я встану на ноги, то точно упаду. Колени дрожат, и воздух вырывается из горла шумно. Он положил свою руку мне на живот, и я вздрогнула. Тело, ставшее таким слабым, чутким, вздрогнуло само. Оно устало; оно довольно; и, наверное, так показывает, что ему достаточно ласк.
- Мы ведь встретимся еще? – настойчиво, с напором, спросил он. Даже не спросил – потребовал. Я облизнула пересохшие губы и кивнула. Я не видела его лица – я не открывала глаз с тех самых пор, как… как получила удовлетворение. Он обнял меня, навалившись грудью, и несколько раз поцеловал – каждый поцелуй как печать, подтверждающая – это мое! Не отвертишься теперь! Словно скрепляя его победу надо мной, его власть…
                ***********************************
Я торчком села на кровати, дико озираясь. Чувство, что что-то произошло невероятное, накатилось как девятый вал и вышибло такую дикую дозу адреналина, что я чуть в обморок не упала.

В тусклом зеркале напротив кровати увидела себя – с ошалевшим взглядом, с растрепанными волосами… и сразу все вспомнила.

Темноту, свечи, атласное белье… это продолжалось часов пять. Каждый раз я задыхалась и просила пощады… Боже ты мой! От новой порции адреналина даже в глазах потемнело, горячей волной обожгло дрогнувший живот.
Надо же, как оно бывает…

Бутылку пива что была припасена в холодильнике для особого случая, я выкинула в окно. Она взорвалась как бомба обдав асфальт шипящей белой пеной.

Я содрала пересохшие тряпки в ванной и сложила их в шкаф. Все старье, без толку занимающее место на полках, я собрала в мешок и выкинула. В порыве душевного подъема вымыла полы, мебель, изрядно замызганную; всю мелочь, что обычно валялась на полу, и мешалась, путаясь под ногами, рассовала по местам… Это еще что! Вымою окна и даже штору повешу! Новую, из тюля; и привяжу лентой, чтоб не пачкалась о плиту… И я мыла это окно, стоя босиком на подоконнике, и солнце щедро поливало мой бок, грея ноги и выбеливая платье, и блестели стекла, и свежий воздух вливался в комнату, и мне было хорошо…
Зачем я это делаю?

Да иначе я бы разорвалась от бушующего в крови адреналина!
Раньше я всегда так делала, когда мне надо было спустить пары, успокоиться…
Нашла игрушку, дуратскую змею, склеенную из кусочков дерева. Её держишь за хвост, а она извивается как живая. Почему-то она меня позабавила.

К полудню дома стало тихо, чисто и свежо, а я успокоилась. Пригладила бушующие мысли и эмоции.
Да что произошло-то?
Ничего. Ну, удачно поклубилась с мужиком. Ну, правда.
А потом поняла – нет, не правда.
Что-то произошло.

Ведь не зря же я сижу и жду гипнотизируя телефон взглядом. Я знаю его номер, но сама звонить не стану. Не хотелось и выпить, алкоголь может разрушить этот кокон, это хрупкое небывалое состояние, эти силы, что вдруг проснулись во мне.
Если я выпью, я опять расслаблюсь и умру, и все будет серым и скучным, невыносимым, и тяжесть усталости ляжет мне на плечи.

Тик-так, тик-так, тик-так – часы в тихой светлой комнатке… жду. Не буду звонит сама, хоть руки просто чешутся.

Если все то, что он говорил – правда, он не сможет не позвонить. Сейчас слишком рано, уговаривала я себя, ведь я проснулась ни свет ни заря.
Резкая трель телефона так и подбросила меня с места! Я упала на колени и трясущимися руками ухватила трубку. Только сейчас я заметила эту чудовищную дрожь; нервную нетерпеливую дрожь…
- Да?
- Собирайся!
                ***********************************************
Господи, какое все-таки странное место! Кто придумал эти многочисленные повороты, и как он безошибочно находит эту дверь? Мы вошли – и качнулись лепестки пламени. Снова зашумело в голове, накатило какое-то пьянящее чувство… он стал развязывать галстук – ну, надо же!

- А где же клуб? Ты сказал – здесь клуб.

Он усмехнулся и прошел к стене; повозился там, толкнул – и открылась дверь; и сразу потянуло знакомым запахом дыма, комнатка наполнилась ритмичной пульсацией музыки; в дверной проем был виден танцзал, тени танцующих.

- Закрой, - попросила я. Стало почему-то нехорошо. На данный момент я не хотела, чтобы меня касался этот дурман.
Он закрыл дверь, как ножом отрезав все звуки пьяного разгула и мысли пришли в порядок. Тише, тише…

- Может, чего-нибудь хочешь? – спросил он.
- Не знаю… чего, например?
- Боже мой!!! Ну, мороженого, шоколада?!
- Принеси.
                *************************************************
Тишина; он ушел через клубную дверь. Я осталась одна, и почему-то стало лучше.
Ничего не понимаю.

Зачем я вышла из этой комнаты – не знаю. И чего пошла искать – тоже не знаю. Точнее – знаю; мне захотелось посмотреть, как тут все устроено. Хотелось понять, зачем понастроены эти лабиринты и куда они ведут. Коридоры, казалось, бесконечны. Виляющие влево и вправо; с ответвляющимися от них узкими коротким тупичками. И всюду двери, двери. Такие же, как та, из которой вышла я. Лестницы; здание многоэтажное, как слоеный пирог, и пронизано этими пустыми тихими лестницами. И тишина; не слышно клуба – а ведь он рядом, работает, и целое стадо пьяного быдла отплясывает там. Зачем такая звукоизоляция?

Кажется, коридор с комнатами как бы окружает клуб; да, это точно. Чтобы такие парочки, как я с ним, поразвлекавшись, могли туда выйти. Интересно, почему мы не пошли? Мы, конечно, наразвлекались вдоволь, но уехали рано. Можно было бы еще остаться, потанцевать.

Я прошла еще пару поворотов, и коридор внезапно вывел меня в зал. Чистый и пустой зал, похожий на банкетный. Стояли длинные столы. Лежала еда – кажется, только накрыли; в чистом высоком бокале все еще колебалась какая-то жидкость, какой-то напиток, и по стеклу ползли блестящие капли конденсата.

И тихо.

Что это? Еда для Других? Я даже отступила на шаг, молча это разглядывая. Кусочки мозаики – из моей прежней жизни, из событий последних дней, - начали со щелканьем складываться в одну картину, и я начала понимать причину своего беспокойства…
                ************************************************
- Вот скотина! У неё звериное чутье! Прямо-таки крысиное!

- Она очень умна. Ну, ты же знал…

                ***************************************
Раздался какой-то звук, и я вздрогнула, интуитивно пригнулась; хотелось упасть на четвереньки и убежать, спрятаться… чувства были обострены до предела.
Из коридора повалила толпа – возбужденные танцами и бог еще знает чем люди. Быдло. Сплошь Быдло – и для них накрыт этот стол? Они кидались к еде, распихивая друг друга, хватали куски, даже еще не усевшись, плюхались на сидения, отталкивая друг друга – о, как мне сейчас хотелось забраться под лавку, спрятаться, отсидеться!

Появился распорядитель вечера – Другой, я поняла это с первого взгляда, и отступила еще на шаг, за спины тех, кто еще бежал сюда на кормежку. Другой взял микрофон и начал что-то орать, не то тосты, не то какие-то прибаутки, чтобы подстегнуть, расшевелить эту жующую толпу…

Я быстро оглядела зал; Других больше не было. Ни у входа, ни у лестниц, своими пролетами открывающимися в зал; тамада был увлечен своей паствой. Так, хорошо… В ноздри ударил знакомый запах алкоголя, и я с удивлением оглянулась. Пьют вино. Почему-то этот факт сбил меня с толку. Мозг удивленно и лихорадочно спрашивал: вино? Правда, вино? И я искала ответ на какой-то вопрос. Какой вопрос? Какой ответ?

Щелкнула последняя часть мозаики; я все поняла; я поняла все, рассмотрев лица пирующих. Они были здоровы; все.
И это странное тихое здание – сюда Ловцы ходят на работу. Они не бегают с сетями по городу, они не ловят нас капканами. Мы сами сюда за ними приходим. Вот почему он такой гладкий. Он – Другой. Он Ловец.

Вот только поймал он меня много, много раньше. Возможно, это и не он меня поймал – сейчас я не вспомню.

Помню только, как кончилась моя жизнь. Другая жизнь. Раньше все мы, Быдло, были Другими. Я сломалась. Я стала пить. Сначала какие-то люди в черных костюмах – думаю, социальные работники, - что-то пытались объяснить мне; их монотонные голоса гудели над моей отупевшей головой, и я не слова не понимала. Это были не те слова, которые мне были нужны. Не то… Потом уговоры прекратились; я была предоставлена самой себе. Какое-то время я еще работала, мыла посуду по ночам в маленьких ресторанчиках. Затем я и этого не смогла делать; вот тогда-то меня и поймали.

Не знаю, почему в памяти сохранился тот день. Должно быть оттого, что тогда я уже дошла до ручки. Я подыхала – то ли от голода, то ли отравившись какой-то дрянью. Помню, как подняли – перед лицом болтались тонкие, истощенные кисти моих рук, уже ни к чему не пригодных, чьи-то жесткие грубые пальцы впились в подмышечные впадины, под колени, болит сорванный ноготь  на ноге… От одежды воняет - черт знает, где я валялась и сколько не мылась.

Тогда я была осмотрена врачами в первый раз.

Я лежала на холодном железном столе, а кто-то брезгливо и бесцеремонно тер моё почти ничего не чувствующее тело жесткой мочалкой и крыл меня матом, поливая водой из шланга. Тогда я услыхала в первый раз о том, что подобная падаль и жить-то не должна…
Я была истощена, и только. Потом меня лечили - тоже какие-то смутные воспоминания, больше помню длинный узкий коридор со светлой полоской бликов на полу от окна… как путь к другой, иной жизни.

Кто и когда решил, что я должна жить?
Что я ТАК должна жить?

Мне сделали анализы; потом кто-то безликий, бесцеремонный и грубый сказал мне, кинув на стол мне под нос какие-то бумаги, что существует моя генетическая копия. Если бы не она, со мной и возиться бы никто не стал бы. Я бы издохла. Но ей я оказалась нужна. Это воспоминание сейчас выплывали как сон. Я даже не была уверена. Было ли это на самом деле. Может, мой мозг все это придумал, растерзанный последними событиями…

Словом, кто-то, нуждающийся во мне, оплатил мое лечение. Выходил; и будет даже платить мне столько, чтоб хватило на жизнь, чтоб было, где жить… только и я должна кое-чем поделиться.

Своим телом.

- Может понадобиться почка; или легкое; или часть поджелудочной железы; или все сразу – в нашей жизни может случиться всякое, - эти деловые и страшные слова сыпались на мою голову, как гири, и я вжималась в стул, втягивала голову в плечи, поджимала пальцы на босых ногах… Я должна; я была много должна – а в моем непригодном состоянии я не могу отработать и отдать этот долг. – Если ты согласишься, подпишешь эти бумаги, то будешь жить дальше. Нет – сейчас же вылетишь из клиники, подыхать под забор.

Я подписала.

Тогда я была слишком слаба, и жизни своей не видела. Наверное, тогда я и сама бы не расстроилась, что мертва. И смерть такого жалкого существа не огорчила бы никого. Даже меня саму.

Я подписала.

Память возвращается вместе со щелчками укладывающейся мозаики…
Мне вшили какую-то дрянь под кожу – я вдруг ощутила  её, это маленькое инородное тело, хотя раньше его даже не замечала. Возможно. Это было какое-то лекарство; возможно, из-за него я ничего не помню, возможно, оно подавляет мою волю – и одновременно дает ощущение постоянного кайфа.

Сколько времени прошло с тех пор, как я выписалась из клиники?!
И действительно ли я все это время пила, курила травку и тусила по злачным местам, как раньше, до клиники – или это всего лишь плод моего затуманенного препаратом воображения?
Я ВЕДЬ ЗДОРОВА; а может ли наркоман и алкоголик быть здоров? Да еще и настолько, чтоб его почку взяли и пересадили другому человеку, да еще и без риска для последнего?
НО ЭТО ЖЕ НЕСПРАВЕДЛИВО, НЕСПРАВЕДЛИВО!!!!

Да, я спилась и опустилась, но легче всего меня пустить на запчасти, отключить мне мозги, куда легче, чем вдохнуть в меня новую жизнь!
Да, может, я и конченный человек – но имеет ли право другой, более обеспеченный и удачливый, за мой счет покупать себе новый шанс, да еще и так задешево?! Что, в конце концов, я имею – все третьесортное, простое, самое необходимое, чтоб только не околеть? И как долго – этого я и не вспомню. Может, всего месяц.

Почему, ну, почему вы поставили на мне крест? Почему не помогли, не боролись за мою жизнь так, как боретесь сейчас за жизнь того, кому хотите отдать мое тело?!
Внезапно и страшно вернулась ко мне способность соображать; может, это кончилась у меня эта гадость под кожей?

Я еще раз вспомнила Нину, эту медсестричку; вот откуда злые взгляды – она знала, что ей никогда, ни за что не отдадут мои органы. Мы просто не подходили друг другу генетически; да и я – я была предназначена другому. За меня уже заплатили. Обратного хода сделке нет. Ради другого человека меня усыпят, распотрошат, разрежут, раскромсают – если останусь жива, то будут шрамы, уродующие все тело.

А если им нужно мое сердце?

Если у меня нет шанса проснуться?

Значит, меня, как и прочих, найдут в подвале с крысами. Полицейский внимательно осмотрит тело, сверит имеющиеся на нем повреждения с ТЕМИ, ЧТО ОПИСАНЫ В ЕГО ПРОТОКОЛЕ, кивнет, и меня просто выкинут, а в каком-то там отчете напишут стандартное «смерть от передозировки», как они пишут всем, кто…

А если я все же проснусь, останусь жива – то как же я буду жить дальше, уже инвалидом? Будут ли мне и дальше платить мои гроши или просто выставят прочь, использовав? Что меня ждет? Еще одна капсула под кожу, потеря памяти, снова мой гладкий Ловец рядом – он будет говорить, что любит меня и такую, несмотря на мои шрамы, и водить сюда. Пока я не пригожусь снова… и снова… может, найдется еще одна моя копия и меня перекупит нуждающийся… и меня будут усыплять, резать, а затем внедрять в затуманенный лекарством мозг какую-нибудь сказку о невероятной аварии, и каждый раз я буду идти в клинику сама, свято веря, что очередная операция мне нужна, и меня будут класть на операционный стол… до тех пор, полка отрезать от меня будет уж нечего, и пока я не умру от многочисленных операций.

А здесь у них банк. Мы как мыши в банке. Они даже нас не держат. Сюда каждый приходит за своей долей счастья…

И из этого банка потихоньку изымают нужное; и не пускают кого попало – зачем кормить совсем уж никчемное барахло? Вот отчего фейс-контроль на входе…
Потому они пьют алкоголь, а я нет.
Их еще консервируют, а мне – уже пора.

- Вот она, крыса!

Я резко обернулась на звук, и даже с каким-то облегчением увидела, что его нет среди тех, кто меня искал. Это хорошо; это правильно. Мир перестал так бешено вращаться; мое сердце не замедлило своего ритма, а вот мир встал. Я рванула к выходу – мимо их искаженных морд, мимо их протянутых ко мне рук, и как в дурном сне пряди волос падали мне на лицо, залепляя глаза, мешая смотреть и дышать, когда я оглядывалась, чтобы посмотреть , как далеко я ушла от Них.

Меня сбил с ног удар, я покатилась по полу, визжа, брызжа слюной. Казалось, лопнут глаза, щеки. Я орала и орала, а они тянули меня за ноги, не знаю, куда и зачем; а я отбивалась и визжала. Затем мне на голову накинули полиэтиленовый мешок. Задушить?! Мозг сработал моментально. Я быстро втянула полиэтилен в рот , и когда они его затянули на моем затылке, он сам порвался о мои зубы.

Хрен вам!
Я продолжала орать и дрыгаться, цепляясь за пол, прорываясь к своей – пуст крысиной, но свободе! Порвалась их удавка – в доли секунды я поняла, что это один шанс из ста; я просто успела, пока они не обтянули мешок плотно; они не смогут убить меня! От крика я задохнулась, лицо горело, как в огне… Потом я затихла. Замерла и лежала тихо-тихо, хотя в мешке и вправду было невообразимо душно и тяжело, и я вот-вот потеряю сознание. Я притаилась. Я выжидала. И уже не цеплялась руками за пол.

И они меня отпустили. Перестали тянуть и мешок оставили. Струйка воздуха коснулась моей щеки, и голоса над моей головой звучали растеряно.

И тогда я рванула вперед.

Может, и правда по-звериному, толкнувшись всем телом, животом, грудью, коленями от пола. И теперь визжали Другие за моей спиной, а я бежала, сдирая с лица пакет, бежала легко и знала – они не догонят. Они – Другие. А мы, Быдло – звери. Пусть крысы. Но мы лучше них видим (у нас здоровые глаза), лучше них слышим, и обоняние у нас лучше, и интуиция. Звериная, обостренная интуиция и полное отсутствие совести.

Я бежала по этим коридорам, по которым плутала недавно, вздрагивая от каждого шороха, и знала, что добегу. Не заблужусь. Я видела людей, много людей – Быдло, конечно, - направляющихся к своим заветным дверям, в свои банковские ячейки. Все они обречены; все они погибнут – сейчас лишь ждут своего часа.

Я никому ничего не сказала; не остановилась, не объяснила, не попыталась схватить за руку и увести.

Мне безразлична их судьба.

Мне нужна лишь моя крысиная свобода и жизнь. Мне даже все равно, был ли он Ловцом или же его час настал чуть раньше. Мне правда было все равно. Потому что я не знала, что лучше. В любом случае – я его больше никогда не увижу.

У входа я почти налетела на женщину с ребенком с девочкой лет пяти – и лицо матери исказилось. Трудно сказать, чего в нем было больше, отчаянья или злости, но я все поняла. Или вспомнила. У меня хотели забрать что-то для этого ребенка. Глаза. Да. Сетчатку. Или еще что-то – девочка была слепа. Или постепенно слепла.

- Так тебе и надо! – взвизгнула я; мое тело само скрючилось, словно в животе завязали тугой узел и стянули все; ярость и страх вперемешку таки лезли из меня из глаз, от пылающего лица, ото рта, захлебывающегося дыханием. – Так тебе и надо, слышишь, ты!

Я сбежала по ступеням – кажется. Отчаявшаяся мамаша побежала за мной, волоча за собой ребенка, побежала в истерике, в панике; у неё не было шансов догнать меня. Но у неё была надежда, странная и страшная, как и у любого человека, находящегося на грани, что я пожалею её и её ребенка и остановлюсь, что произойдет чудо…

- Пуст твой ребенок умрет! – визжала я; краем, самым маленьким краешком сознания, холодного трезвого разума я понимала, что девочка, конечно, не умрет, от слепоты не умирают, но мне хотелось сделать ей больно, сделать ей смертельно больно, этой дуре, с рыданиями догоняющей меня на дневной людной улице. Тело мое все еще корежили эти странные спазмы, я то и дело останавливалась, сгибаясь пополам, подтягивая колени к груди, выдавливая из себя новую порцию ярости и страха.

– Пуст умрет! У меня тоже были дети – и что? Где они теперь? Нету! Я же живу! И ты будешь жить! Не по-дох-нешь!

Она остановилась посреди тротуара, содрогаясь от плача; надежда, верно, оставила её. А я просто развернулась и убежала прочь, к своей свободе и жизни.