Лебединый художник

Таусу  Исаеву.
                1
Первый  лебедь,  увиденный  мною, – ковёр
На  стене,  раньше  их  рисовали:
На  клеёнке  грунтованной,  радуя  взор,
Эти  чистые  крылья  плескали.

Самоучка-художник  от  пьянства  страдал,
Но  за  что-то  его  уважали  соседи,
Хоть  и  странно,  что  он  молодых  избегал,
Все  старушки,  да  с  ними  беседы.

И  они  ему  гордо  клеёнки  несли
И  с  чекушкою  вместе  надежды вручали,
Что  опять  поплывут,  как  дыханье  земли,
Красоты  лебединой  печали.

Жили  бедно тогда,  без  персидских  ковров.
Краем  уха  я  слышал,  что  есть  телевизор,
А  художник,  хмельно  выходящий  из  снов,
В  красоту  выдавал  эти  визы:

Лебединые  пары  медовой  поры,
Поцелуи  в  небесном  затоне…
Продавались  ковры  и  ценились  ковры,
Словно  признак  хорошего  тона.

Был  томительной  неги  исполнен  сюжет,
И  душою  художника  лебедь  парила.
И  старушки  сердечно  и  звоном  монет
О  таланте  его  говорили.

За  чекушкой  чекушка,  ковёр  за  ковром,
И  не  выкинешь  строчки  из  песни.
Восхищался  художником  целый  наш  дом,
И  по  городу  был  он  известен.

Но  от  тайны  какой-то  художник  страдал,
И  всё  чаще  отцы  наши  с  ним  выпивали.
И  всё  чаще  художник  ковры  рисовал.
И  повесился  прямо  в  подвале...

                2
На  шабашке  в  Ташкенте  я  вспомнил  его…
Оформляли  мы  дом  торгаша  одного,
Был  весёлым  и  полным,  как  звонкий  арбуз,
Его  тела  солидного  радостный  груз.

Был  он  жаден  до  денег – полсотни  рублей
Не  додал  при  расчёте,  но  дело  не  в  этом.
Он  однажды,  притихнув  в  улыбке  своей,
Попросил,  соблазняя  монетой:
– Нарисуй  мне  мечети  прекрасный  собор,
Пруд  хрустальный,  челнок  и  плывущую  лебедь.

Лебедь... знаете,  я  так  люблю
Этот  чистый  полёт  и  стеснительный  трепет.
Я  душою  не  весь  предавался  рублю,
Ещё  жив  ручеёк – бедной  юности  лепет.

Не  решился  я  чистого  лебедя  брать
Своей  робкой  рукой,  колонковою  кистью.
И  мой  друг  начал  сам  тот  сюжет  рисовать,
Ведь  не  зря  он  в  училище  слыл  живописцем.

И  веселою  краской  бездумно  текли
Два  крыла  лебединого  света.
…Меньше  лебедя  лодка,  а  лодка  вдали?!
Ну,  и  друг!  Я – то  сразу  заметил.

Но  хозяин  вошёл.  Исправлять  уже  грех,
И  Пулат  безмятежно  ему  улыбался.
Я  ж  стоял  и,  скрывая  нечаянный  смех,
Почему-то  к  художнику  всё  обращался…


   От  хозяина  ждал  уличенья  во  лжи,
Но  напрасно,  и  страх  мой  не  сбылся,
Ведь  хозяин  с  картиной  душою  дружил
И  в  красивой  улыбке  расплылся:

«– Вай,  азизим,  огромный  рахмат!»
Поцелуй  свою  маму  и  светлое  детство!
Ах,  как  я  перед  жизнью  своей  виноват...
Сожаленьем  растрогано  сердце.

И  отдал  он  нам  деньги  за  светлый  полёт.
Было  скучно  нам  что-то  и  грустно,  однако.
Прокутили  с  Пулатом  мы  те  восемьсот,
Ему  вышибли  глаз  в  пьяной  драке.

                3
Ах, гримасы  искусства! В  престольной  Москве,
В  парке  Горького – пиво  и  лето,
Невесомое  тело  и  звон  в  голове,
И  сплошного  веселья  приметы.

Рядом  друг,  хлебный  дух  и  простор
Разговоров  весёлого  свойства,
Проходящих  девчонок  столичный  задор
И  кругом  заграничные  гости.

Впрочем, дело  не  в  них,  а  в  звенящей  душе.
На  окраине  парка,  где  солнце  стояло,
За  двугривенный  звон  окаянных  грошей
Мы  нечешское  пиво  себе  покупали.

И  смотрели  на  пруд,  охмелено  держась
Ускользающей  нити  своих  откровений.
И  на  нас  выплывала,  как  общая  страсть,
Лебедь  светлая  и  вдохновенье!


А  за  лебедью –  лебедь – живые,  в  Москве! –
Плыли  мерно,  как  белые  вздохи  тумана.
Я  не  мог  в  колокольной  своей  голове
Всё  удерживать  без  содроганий.

Ах,  как  царственно  плыла  сама  красота!
И  мой  друг  побежал  беспечально  и  длинно
Им  навстречу…Что  с  ним?  Вроде  возраст  Христа.
Впрочем,  да.  Может,  в  этом  причина?

И  припомнилось  всё,  без  излишних  затей.
Всё  как  было  в  судьбе.  Я  не  каюсь.
А  мой  друг  всё  кормил  и  кормил  лебедей,
Странный  друг  с  птичьим  именем – Таус…