День Поэзии. 7, 8

«Умолк певец» (как писано когда-то).
И вновь Петрова. Строки о любви.
Возвышенной, святой, без «суррогата» –
Без этих «рандеву» и  «визави»,
Но  с той же интонацией зажатой,
В которой страсть попробуй улови!

Как стало нормой для микрорайона,
Поэты пишут только о святом,
Блюдут все православные каноны
Высоким помышленьем и постом,
А прегрешивши, – как во время оно,
На исповеди каются потом.

И Ольга здесь в правах святой модели….
Хоть взять любовь… Влюбилась и она…
Неправедно… И бесы в уши пели,
Частенько искушал сам Сатана.
Но Ольга голодала три недели,
Молилась и почти не знала сна.
И, словно побывав в святой купели,
Была от лютой скверны спасена.


Любовь осталась на периферии
Ее души, окрепшей во сто крат.
А страсти ей теперь как истерии,
Которые всегда есть результат
Воздействия  болезненной стихии,
Что отмечал еще сам Гиппократ*. ("Истерия" - матка, греч.)

И в Литобъединении, в котором
Она – маэстро и авторитет,
Нет места всяким вольным разговорам
И опусам фривольным места нет.

Всё чинно и стерильно, как в аптеке:
Явились, разместились вкруг стола –
И благодать на всяком человеке,
И благостность на лица  снизошла.

Тут первый, севший от маэстро слева,
Прочтет полумолитву-полугимн.
Рукоплесканья своему  напеву
Услышит.  Слово передаст другим.

Второй поэт вновь встанет, скажет, сядет,
Услышит краткий всплеск всё тех же рук
Узрит любовь в руководящем взгляде…
… И вот уж кто-то  замыкает круг.

Теперь  маэстро делает анализ,
Ведёт душеполезный разговор.
Журит, но хвалит, чтоб не волновались.
А после  назначает новый сбор.

Не мэтр, а мать, святая Мать Тереза.
И дочери ее, и сыновья
В поэзии возвышенны и трезвы –
Большая и непьющая семья!

          8
А Иванов? Давно листает книжки
Своих стихов. Закладки теребит.
И мыслит по-нью-йоркски, по-парижски –
Как патриот, но и космополит.

Он выбирает, что прочесть народу
На ту же тему… (Выбор-то какой!)
Сонет берлинский? Лондонскую оду?
Токийский хокку с русскою тоской?

А мадригал, написанный в Мадриде,
«По-пушкински прелестен», говорят.
Что ж, Павлы и Татьяны, посмотрите,
Каким быть должен он – любви наряд!

… Встал к микрофону Виктор Многоликий
И начал в элегических тонах
Песнь о своей неповторимой  Лике,
Без коей он воздержан, как монах.

Италия – по Женщине тоскую,
Лазурный Берег – ностальжи опять.
Америка … отвлечься – нивкакую!
Япония…  вновь сердца не унять!

Тоскую… А кругом одни соблазны!
Рос-ко-о-шные!.. И новые друзья
Всё понимают и на всё  согласны…
У них нередко выгода своя –

Ошельмовать политика с Востока,
Поймав его на явный адюльтер.
Но все они обманутся жестоко,
Ведь я воспитан был в  СССР.

И хоть страна немало пострадала
От гнета партократов всех мастей,
Но были в нас заложены начала
Уж западных-то точно посвятей…
…И шквалом стали тут восторги зала,
Святым апофеозом встречи всей.

Поэт-трибун попереждал восторги.
И зал утих. А тот сказал: "Так вот…
Не нужно нам ни девок их, ни оргий,
Когда своё сокровище нас ждёт.-
И выглядел он, как святой Георгий,
Копьем разящий  всякий адский сброд. -

Сокровище моё – Моя Родная!
Единственная! Та,  Что Для Меня!
Да, там живу я без нее, страдая,
Но выше всяких благ ее ценя.

И пережив гнетущие разлуки,
В блаженстве утопаю всякий раз,
Когда при встрече стисну эти руки,
Увижу выраженье этих глаз.
А страсть моя  – как выстрел из базуки –
Покажет ей любви боезапас".

– Ах, браво, браво! Ух, какой мужчина!
– Какой супруг! – о нём судите  впредь!
– Да, счастлива такого Половина!
– А я была б согласна и на Треть…
И шепчутся  – кто страстно, кто невинно,
Но все с таким согласны умереть.

Кумир же, «удоволенный»* с лихвою, (*Солженицын: "Один день..)
Передает Татьяне микрофон,
Попробуй, мол, задеть их за живое,
Когда из них все души вытряс он.