А если, впрямь, моя душа жила...

…А если,впрямь, моя душа жила
В иных мирах? Иные знала жизни?
Ей ведом опыт смерти был не раз?
И таинство рождения – не внове?
Зачем тогда так мается она?
Зачем так много делает ошибок?
И бьется так? И так легко грешит,
когда ей путь спасения указан?
Неужто  для создателя планет,
властителя пространства и порядка,
что мы, живые, временем зовем,
важна моя ничтожнейшая малость
на этой неустроенной земле?
Неужто это Он?  Кто я ему?
Решает, кем мне быть на это время:
лоточницею, прачкой или жрицей,
в веках хранящей жертвенный огонь
древнейших храмов. Иль вдовою скорбной
простого смертного, убитого в бою,
в какой вой не и за кого – не важно?
И если Он все знает наперед,
то как, какою мерой отмеряет
минуты жизни каждому из тех,
кто был и будет, и опять уйдет,
чтоб все опять забыть и возвратиться
истлевшим телом в пепел или в пыль,
а духом просвещенным в – озаренье
и в обретенье собственного  « я »,
которое сейчас во мне живет и вопрошает
о том, что непонятнее всего
и что проверить можно только смертью?

А если все не так? И в первый раз
ступила я на эту землю гостьей?
Тогда, выходит, правильно душа
так мается вопросами простыми:
зачем я здесь? И кто я? И кому
я быть должна чужой, кому-любимой?
И даже…суждено ли мне узнать
себя за мне отпущенное время.
Иль впрямь я только  клетка? И амеба?
Как в гневе бросил мне один чудак,
который до сих пор, как мне сдается,
и сам не понял, что же он такое,
и потому так утонченно  зол,
и так бессилен быть…самим собою.
Как жаль. Но он не даст себя жалеть.
Врагами мы ступили в этот мир,
врагами и останемся навечно,
хотя… нам было нечего делить…
кроме любви. Но что это такое?

Об этом он не скажет ни за что.
А только поглядит, и станет жутко.
Так сфинкс немой глазницами пустыми
сквозь время смотрит с высоты веков
на тех, кто там, внизу, вознею занят.
Так смотрят на того, кто осужден
на вечное скитание при жизни
иль на того, кто должен умереть.
Мне кажется, я к этому готова.
Теперь готова так, как никогда.
Напрасно уж и плакать, и молиться.
Ведь тот, кто был мне Господом,-
оглох, меня ни разу так и не услышав.
Как горестно. Но что же я могу?
Тут вряд ли чем поможешь, потому что
он кем-то обречен на нелюбовь
ко мне и ко всему на белом свете,
и мне ему в глаза смотреть – нельзя.