Стрёмно

 

По утрам на вокзале стрёмно.

Поздно этак заполночь, когда поезд отошёл и больше часа два нет ни отходящих, ни прибывающих поездов, на вокзале тоже стрёмно. По основному залу ходят не внушающие доверия личности. Есть испитые и тощие, другие с подвижным полоумным кавказским взглядом, в длинном потасканном зелёном драповом пальто, есть один с невероятной, сложной укладкой выложенной и примятой на голове синей советской матерчатой спортивной шапочкой со стёршимся логотипом. Замогильно бренчат жетонами игровые автоматы, это бряканье по нескольку раз отдаётся гулким эхом под высокими, в форме арок, вокзальными сводами. В зал ожидания, если кто шляется, прОклятые стражи порядка – полустёршиеся, слившиеся с вокзалом фигуры неопределённого роста, возраста, цвета – не пускают, пока не предъявишь билета на поезд, который собираешься ожидать.

А там хорошо, в зале ожидания. Там в зале ожидания уютные, мягкие, абсолютно пустые – ни одного ожидающего – кресла рядами, как в школьном актовом зале; и идёт по высоко над залом висящему телевизору какая-то чепуха – бубнит, успокаивает.

ДевИца, худая, прямая чуть не с претензией на балетную выправку, в чёрной узкой драповой юбке в пол, в чёрных насквоь мокрых от талого снега ботинках, в чёрной любым сквозняком прохватываемой короткой каракулевой шубке, с гладко забранными назад и там на затылке сколотыми волосами шлятся по основному вокзальному залу. У девицы временная потеря памяти, она забыла, что это она здесь шляется и куда ей надо. Красиво и нездешнее горят, подмигивая, над залом зелёные табло – расписания поездов. Три вокзала расположены рядом: Ярославский, Казанский, Киевский. Девица периодически порывается ехать в Петербург, но Ленинградского вокзала среди трёх вокзалов найти не может.

Полумная девица в длинной драповой юбке сходится с полоумным обладателем длинного драпового пальто. Пьют что-то у стойки, девица старается говорить связно. Идут потом, договариваются с проводницей, проводят ночь в пустом спальном вагоне. – Ууууу, холодно на перроне, темно, громады составов как бы собраны из особенно устой темноты, что-то лязгает лязганьем о лязганье. Лютая позёмка сечёт перрон, как будто летят над асфальтом и наледью острые ледяные ножи, в асфальт и наледь врезаются, но раскрошить льда не могут. Двое ещё потом проводят вместе чуть меньше недели, шатаясь по городу, снимая комнаты на день или на ночь. Сбежавшая из дому девица после этого возвращается домой, а псих в пальто с тех пор звонит ей периодически, добивается встречи, сны рассказывает. Вчера, говорит, мне приснилась прихожая твоей комнаты, ВСЯ уставленная обувью. Я уже, говорит, даже на Коране клялся тебе не звонить, но после такого сна я не позвонить ведь никак не мог. Всё это говорится по телефону со страшным акцентом.

Два эти психа сидят во второй половине дня, в самого распоследнего пошиба привокзальной забегаловке, пьют то, что там называется кофе, и псих в драпе показывает сумасшедшей свой паспорт – в доказательство того, что у него семнадцать дочерей. С младшей он особенно дружен, она над им шутить любит: поставит ловушку, которую если задеть, шагая через порог, то тебя окатит водой из ведра. Но чёнутый на свою младшую дочь икогда е обижается.

А то ещё потом, во время учёбы уже девицы в ВУЗе – во время героических её попыток собрать мозги вместе и, натурально, сдавать все экзамены ровно; примерно раз в три месяца перед с такой именно периодичностью возобновлявшимися звонками психа в драповом пальто – становились у сумасшедшей ватными руки и ноги, противная, тошнотворно-мятная слабость накатывала, - например, посередине эскалатора, и становилось весьма проблематично с эскалатора этого сойти. Сойти с эскалатора всякий раз удавалось; напротив, ровно сдавать экзамены не удалось, потому дальше одного с половиной курса дело не продвинулось.

А чего, спрашивается, было шарахаться от психа? Это родители виноваты. Мама говорила, от него воняет козлом, да и вообще после возвращения домой слишком ударил по сознанию контраст: душ с нормальным напором и с горячей водой, до хруста чистая постель, обширное собрание классической литературы на стеллажных полках.

А так, шляться по ночной, выморочной, изнаночной Москве было бы даже интересно, если бы не ужасная, безадресная, жутко перехватывавшая дыхание тоска, и, кается, призраки чертей носились высоко под пустыми, гулкими, полночными сводами метро.          

Прогуливаются парочки среди густеющих сумерек неизвестного района Москвы. Там ограда высокая и сквозная, за оградой большой парк, перед оградой прогуливаются. Странные мужчины с почти карикатурно характерными чертами лица: у этого страшно выступающий подбородок, у другого – нос или скулы, у третьего взгляд пылает чистым, абсолютным безумием. Женщины –
 настолько же карикатурно накрашены, насколько сверхъестественны лица мужчин, а что там за лица, под штукатуркой, не видно. У некоторых женщин вообще незаметно лиц, поскольку сразу привлекают внимание короткие яркие юбки, из-под которых видны идеально обтянутые чёрными колготками и абсолютно кривые ноги.

На рынке, бес его знает в каком районе Москвы, – под открытым небом, заиндевевший в 25-градусный мороз рынок, вход в торговые ряды сквозь высоченную, там в выси теряющуюся арку. В несусветную рань открывается рынок – в шесть утра или в полшестого. И бес её помнит, где берёшь тележку, заставленную картонными коробками с товаром /в такие коробки ещё посылки пакуют/, и уже со страшным грохотом, вроде грохотания грома, волочишь её за собой, и уже некоторые соседи тоже открывают свои прилавки. Доволакиваешь тележку до места, начинаешь, срывая ногти и с ненавистью, сражаться с грамотно и аккуратно завязанной бечевой. Чёрт его знает чем торгуешь: шурупами, сушилками ля посуды и плавающими, красными, в форме лилий изваянными свечами. Притоптываешь на месте, греешься, дышишь на руки, тоска пока что куда-то девается, уступает место весёлой, улыбчивой, острой на язык бойкости торговки. Слева сосед по прилавку, кошмар ходячий, косится на тебя блин урод, торгует какими-то кранами и прочими техническими приспособлениями для ванных комнат. Справа соседка, следящая за собой женщина средних лет, минимум макияжа, торгует швейными принадлежностями, тоже иногда с тобой переговаривается. Ближе к полудню возят, выкрикивая наименования своего товара, – возят бабушки между торговыми рядами чебуреки, беляши, горячие пирожки; очень сладкий, очень горячий, не очень чай разливают в белые пластиковые стаканчики, всучивают тебе исключительно тёплые, исключительно ноские, как раз для такого мороза, белые шерстяные носки, вязаны собственноручно, снашиваются за сутки до громадных зияющих дыр по всей подошве.

Ходят по двое, спрашивают посуточную плату за место на рынке, но это к хозяину /громадный грузинский нос, акцент, непроизносимое имя-с-отчеством, привычка при разговоре дополнять к твоему имени окончание “джан”/.

Без конца путаешь свои и хозяйские деньги, и на всякий случай бросаешь в хозяйскую выручку больше.

*
На Арбате в темноте, уже ближе к одиннадцати или к полуночи, промышляющие халтурой художники собирают мольберты; гаснут прилавки с сувенирами, и здание театра погасло уже после вечернего спектакля; горят вывески над пивными, в одну из таких пивных тебя зовёт бесплатно дорисовывающий твой портрет  “как он тебя видит” патлатый, скучающий по алкоголю художник. Видит он тебя с мощной челюстью, и скулами как у Маякоского. В очередной раз вернувшись домой, вешаешь произведение искусства над своим диваном. При очередном переезде кого-то куда-то или бес его знает почему произведение искусства неизвестно куда девается.
          
Рядом с тёмным, хоть глаз коли, бульваром, к которому примыкает станция метро Кропоткинская, вдруг обнаруживаешь памятники, а раньше их не было: Шолохов в лодке, гребёт вёслами, а с другой стороны бульвара – небольшая бредовая композиция из белого камня: по двум сторонам схематично намечены два мужика, занятые какой-то работой – один из них с молотком, что ли – а посередине на высоком постаменте так же схематично намеченная курица.

Если от бульвара, примыкающего к станции метро Кропоткинская, перейти дорогу, будет кофейня, где тебя с твоим убогим заказом на последние деньги, с частично разбалансированными движениями и незнанием, как совсем уж остаток денег дать на чай – где тебя, в общем-то, не ждут, но и не прогоняют. Рядом за послеполуночным столиком щебечут над своим заказом две гламурно прикинутые подружки. Официантки скорее стройные, чем нет, не очень высокие, молодые /студентки/, в фирменных кофейного цвета фартуках, строгие от усталости.

Бес его знает, где шляться после закрытия кофейни.

Шляются по светающим улицам один, два, три человека, шляются накрашенные, с кругами около глаз студентки, не успевшие с ночной дискотеки на общественный транспорт. То садятся на заледеневшую скамейку на автобусной остановке, то вскакивают, начинают приплясывать. Холодно утром на остановке. Метро открывается не раньше пяти утра. Набиваются в подземный переход при входе в метро, стоят, ходят, мнутся, ждут перед прозрачными закрытыми дверями. В метро тепло, а здесь холодно, холодно, уууууу. Серая, не выспавшаяся цветочница неопределённого возраста открывает свой ларёк в переходе, машинально, без ненависти, выплёскивает на обледенелый асфальт из ведра серую, грязную воду. Вода делится на ручьи, ручьи – на ручейки, и бегут ручейки эти каждый в свою сторону.

Маразматически-замедленно клеится к тебе какое-то чучело, дальше матом, не то бомж или бес его знает кто. Маразматически-замедленно его посылаешь и посылаешь, но он не отвязывается. Чтобы разбить ситуацию, оборвать “диалог”, начинаешь ходить от стены к стене, вглядом с у@щем не встречаешься.

*
Выходишь поздно ночью из квартиры, едешь в тот самый пешеходный переход между Пушкинской, Чеховской и Тверской. Чтобы оправдать свою поездку, покупаешь там в ларьке сувенир, розовое матерчатое сердце с хипповскими кожаными заплатками. Возвращаешься, вешаешь сердце на настольную лампу. ПрОклятые рекламы по городу, и в каком-то театре идёт “Укрощение строптивой”.

Летним днём, по жаре, можно прилечь в тенёчке в парке и почти что уснуть, только мешает своим тарахтеньем и зигзагообразным маршрутом не то трактор, не то косилка какая-то. У фонтана можно посидеть, там рядом часовня, от фонтана прохладно.

В переходах жутко бывает, особенно часов в 5 утра. Вдруг такое резкое ощущение среди гаснущих фонарей, что ткань мира разорвана, с треском расходится по разрыву, и что проваливаешься сквозь этот разрыв куда-то вовне. Может быть, это творчество Янки Дягилевой влияет.

А в подземном переходе в левом поворо…
А в подземном коридоре гаснут фонари…

Я слышала, что однажды Янка испугалась и побежала. Бежала до обрыва, с обрыва прыгнула в воду и утопилась.

В Воронеже рынок, крытый, двухэтажный, не спасающий от страшного холода и ужасно грязный. Там за прилавком скорее молодая, чем средних лет, женщина торгует масло-молочными продуктами; и глаза у неё, как два куска прогорклого масла, концентрация дикой жути. В московском метро ехала хиппи или не знаю  к какому движению на принадлежала, тинейджер, в широченном комбинезоне с кучей карманов, с фантастической причёской и с такими совершенно пустыми глазами, как будто стёкла в доме выбили. Как будто разорвалась ткань пространства, и оттуда из глаз смотрит на тебя внешняя, непригодная для жизни в ней пустота.

Два сумасшедших ходили ближе к полуночи по продуктовому магазину в одном из спальных районов Москвы, выбирали творог и молоко.

По ранним-ранним утрам между киосками курит проститутка, в чём-то брючном, с редкими серыми волосами, стянутыми сзади в мышиный хвостик; в стоптанных бесцветных туфлях. Сквозь волосы можно видеть лысую голову. Курить ей свободно и бездумно, летним утром смог-холодок пробирается под одежду.

В Воронеже между цветочными киосками ходит женщина, одетая даже прилично, в длинной сборками юбке, в блузе и в фантастических ярко-розовых лаковых лодочкой на громадных, с клочьями ободранного лака, шпильках-каблуках.

*
В московском пригороде летом белые, лёгкие берёзки высвечены солнцем. По одной стороне дороги – среднего достатка крепкие, ограждённые каменными заборами частные дома, по участкам – цветы и ровно постриженные, дизайнерски расположенные газоны. С другой стороны дороги – пародия на автобусную остановку и ларёк, торгующий тёплым пивом и тёплой минералкой. Ларёк отгорожен от дороги чем-то вроде низеньких турникетов, чтобы не въезжали и не разворачивались. Мимо ларька идёт женщина с маленьким ребёнком – высокая, худая, с саркастическим выражением лица, в довольно дорогой и нестандартной одежде, короткие волосы – в химической завивке; идеально ухоженные ногти – на ногах ярко-алые, на руках – выкрашены бесцветным лаком. Модельные точёные босоножки на очень высоком каблуке-шпильке.

Дома молодую лет под 30 мамашу ждёт мужик. Мужик этот толстый, бородатый, дома ходит в трусах и с большим православным крестом на груди. У мужика имеется в доме: красный угол с иконами; кадило, с помощью которого мужик периодически окуривает ладаном помещение; большое собрание святоотеческой литературы; большое собрание медицинской литературы разного профиля; большое собрание специально психологической/психиатрической литературы; большое собрание хипповских, панковских и прочих молодёжных кассет и дисков, таких, как диски группы “Умка и Броневичок” или записи Янки Дягилевой. По вечерам ребёнка укладывают спать /с ребёнком остаётся няня/, а мужик с хрупкой, в меру накрашенной женщиной лет под тридцать парадно одеваются, – мужик – в идеально отглаженный кофейного цвета костюм, женщина – в одно из своих сюрных, эпатажных и очень идущих ей платьев. Пара погружается в навороченный, зеркально сияющий чёрный джип, и отправляется на светскую тусовку – пролетают по сторонам дороги берёзки, дома, огороды.

В саду перед домом висит растянутый между двумя деревьями большой удобный гамак.

Под потолком в главной комнате покачивается клетка с большим красно-зелёным попугаем.

                2012 – 06 – 17