И он говорил...

И он говорил, улыбаясь одними губами:
«Я, любимая, больше не вестник чудес.
Кто-то другой теперь ведает здесь чудесами,
Кто-то другой теперь – ряженный в белое бес.

Я же, моя королева, устал и старею,
Ищу тишину и укромье, и призрачный мир.
Притихшим сознанием древнее правит поверье –
Не вырубишь острым клинком волшебных секир.

И силы мои давно уже на исходе,
Их хватит на то, чтобы тихо прощенья молить.
И после, отпущенным и прощенным, на входе
Печально колени свои пред тобой преклонить.

Я помню, что по велению пророчеств
Поклялся быть верным и просто поблизости быть.
Но я забывал, что собственный  век мой короче,
Чем вашим народам дозволенно издревле жить.

И вот, на пороге зимы последнего года,
Из тех, что отпущено мне прожить на земле,
Я робко прошу дозволения пуститься в дорогу,
Чтоб встретить конец свой покорно, согласно судьбе.»

Она отвечала с холодным жестоким прищуром,
Увлекая с собой в глубину синей топкости глаз:
«Я, мой хороший, свободы тебе не дарую
И не хочу слышать всех этих пафосных фраз.

Давший клятву однажды, ей изменить не сумеет.
Ты навеки останешься пленником собственных слов.
Кем ты был, сколько жив – значенья ничто не имеет –
Меркнет ценность всего на фоне велений отцов.»

И он улыбался, свой приговор принимая,
И прямо смотрел лучистым спокойствием взора.
Был верен и честен, свой клятвенный долг выполняя
И не менялся совсем, избавленный будто от мора.


И время бежит, покорное вечным процессам,
Секунда тянет еще одну, словно магнит…
Но все остается по-прежнему: возле принцессы
Согбенный, измученный старец безмолвно сидит.