Эпилог-кода

Жара – нет сил! И снова Лизавета
Есенина читает наизусть.
На ней майчонка потная надета
И юбка не поймёшь  какого цвета.
Из глаз струится лагерная грусть.

Она черна,  как  старая мулатка,
Суха,  как казахстанский саксаул,
Грудей и бёдер у нее «не знатко»*, (* не заметно. – алтайск.)
А ноги – вспомнишь колченогий  стул.
Пред нами – по проекту,  -  стройплощадка,
Вдали,  на горизонте  - Барнаул.

Наш  бригадир читает  «со слезою»:
Восторг перемежается тоской.
Нас, землекопов, с бригадиром, - трое,
У каждого  - лопаты под рукой.
С «бригадой ух!»* большой гараж я строю,(* ирония тех лет)
Вернее -  «зачинаю» таковой,
Кидаю грунт лопатой загребною,
А в землю углубляюсь - штыковой.

И наша норма - семь кубов «на брата»,
Хоть у меня в  бригаде – две «сестры».
И «сёстры» так орудуют лопатой,
Что я пред ними – птенчик непернатый,
Из  гнёздышка упавший до поры.

Елизавета сроки «оттянула»,
Хотя ещё  ей  нет и сорока.
И видится мне тётка Мариула*,(«Цыганы», мать Земфиры)
Дошедшая пешком до Барнаула
С колонной политических «зэка»,
«Крещённая» затем в «трудовика».

«Сестра» вторая – это «тётя Маша»
С пока неясной для меня судьбой.
Она Елизаветы много краше,
Была «когда-то хороша собой».
Как говорит, давно лопатой машет,
Да и «хвостом» - перед  мужской  гурьбой…

… «Перекурили» -  снова за работу.
Не делим мы её:  у нас «общак».
А деньги – по разряду, вот и всё тут,
Не надо лишних заполнять бумаг.
Хоть упашусь  я  до седьмого поту,
Но больше их не получу никак:
Ещё я новичок, согласно КЗОТу,
И, по сравненью с «сёстрами»,  слабак.

Они двужильны, «прут» без перекура -
Вот разве почитать стихи порой.
И все-таки мой труд здесь - «синекура»:
Ни дрязг, ни разбирательств - рой да рой!
Опять же плюс - растёт мускулатура
И хоть сейчас мне в гренадерский строй…

Но два часа. Обед. Полбулки хлеба,
Пяток конфет съедаю в стороне.
Приходится  обуздывать  потребы:
Ещё зарплату не давали мне.

В отделе кадров дали в долг немного,
Не хватит до аванса всё равно.
Зато в бараке у меня - «берлога»:
Там две кровати и одно окно
И столик покалеченный – «тренога»,
Опёртая  на тонкое бревно.

И есть сосед. На вид ещё мальчонка.
Мне по плечо, красив, русоволос
И с кожей гладкой да настолько тонкой,
Как будто он ещё молокосос.

Ему семнадцать.  У него нет глаза,
Лицо в рябинках:  разряжал патрон.
Он  варит кашу, и уже два раза
Делить с ним ужин был я приглашён,
Но он – не продовольственная база,
И мой черёд пополнить рацион.

Кончаются его запасы риса,
А у меня отсутствует запас.
Да, по богатству и с церковной крысой
В один разряд нельзя поставить  нас.

До первых денег  - минимум неделя,
А нам никто не даст рублЯ  взаймы,
Но чтоб мы  хоть по минимуму ели,
Должны иметь в день по пятёрке мы.

… Конец обеда. Прыгаю в траншею,
Она по грудь и в метр шириной.
Вот если я «сестёр» догнать сумею,
Те  сжалятся, конечно, надо мной:

Пожертвуют чего-нибудь съестного –
Картошки прошлогодней или круп,
И мы тогда протянем до второго,
Соображая каждый вечер суп.

Вгрызаюсь в грунт я. Он сплошная глина:
Давно мы сняли мягкий верхний слой…
Работаем часа три с половиной
И  дружно направляемся «домой».

Живём в многоячеечном  бараке,
Вдвоём,  втроём и даже впятером.
Есть  двое,  состоящих в давнем браке,
И лишь для них здесь настоящий дом.

Другие, как и я же,  -- бедолаги,
Обласканные  «Тётенькой  Судьбой».
И все мы «на харчах»  в одном сельмаге,
А наши документы и «бумаги» --
У коменданта, в  «Книге домовой»*.
           (*Общая "тетрадь" с данными  о жильцах)

Все скопом существуем  без прописки,
А потому наш адрес – номер СМУ.
У некоторых,  впрочем, нет и близких,
Вот и не пишут писем никому.

Я ж известил далёкую  маманю,
Что  жив-здоров,  что бросил институт,
Просил простить за то, что сердце раню,
И обещал вести себя «зер  гут».

Особо подчеркнул,  что я мужчина,
Сам буду зарабатывать  на хлеб.
«Цидулька» получилась очень длинной,
А стиль местами был весьма нелеп:
Свалили, мол, пигмеи, исполина,
Но исполин  поднялся  и окреп.

Не написал, что голодаю стойко,
На булке хлеба – день,  а то и два,
Что у меня уже вторая стройка
И  часто беспокоит голова:

Виски болят порой невыносимо.
И что-то в поясницу отдаёт.
Горю огнём – пока ещё без дыма,
Колени ломит ночи напролёт…

Труда дурного мне всегда хватало,
Спина трещала от больших натуг,
Но вот насчёт «большого капитала»
Не получалось, хоть мечта витала,-
Всё как-то не хватало ног и рук.

… Вхожу «к себе». Сияет глазом Витя
И шепчет мне: «Сдаётся Нинка всё ж»
Сказала нынче: «В гости приходите!
Пойдём! Ты посидишь, потом уйдёшь».

Красотка  Нинка – общая  «присуха»,
Глотают слюнки наши мужики.
Но с ней живёт такая ли толстуха,
Что всем им подступиться «не с руки»:
И матерится, и заедет в ухо,
И, осерчавши,«вытурит в пинки».

Но завтра  выходной - соседки нету:
Она опять отправилась  в  село,
И можно просидеть у них «до свету»,
А Витька «туго знает ремесло»*.  (* дока по этой части)

- Ставь плитку и вари нам, не жалея!
От пуза наедимся и пойдём! –
Уверен он, что в этой лотерее
Его осыплют золотым дождём.

Проходит  час, и всё у нас готово,
От сытости хоть стоя засыпай.
Пора идти: уж скоро полвосьмого,
Сияет Витька, как на Первомай.

Идти недалеко, вдоль коридора.
Стучим. Нам Нинка отвечает: «Да!
… Здорово, Витя! Добрый вечер,  Жора!
Садитесь вот сюда и вот сюда!»
Ну что мы наедались-то,  обжоры:
У Нинки наготовлена  еда!

Отменный суп, но места нет для супа.
Приходится  божиться, что я сыт.
Смеется Витька: мол, стесняться глупо,
А у него, мол, волчий аппетит.

Я говорю, что спать хочу, нет мочи,
Простите, мол, боюсь, сейчас  засну.
И ухожу. И ради новых строчек
Беру перо, потом иду к окну.

Перед окном – пустынная равнина,
Пока не отгорожена она.
Всегдашняя  унылая картина -
Предместно-городская  целина.

Пройдёшь по пустырю версты четыре,
И пред тобой – убогие дома,
Где  в каждой переполненной  квартире
Живёт сегодня Нищета сама.

Чем ближе к центру, тем строенья краше,
Светлей дворы и больше этажей,
И вот он, особняк ЕЁ папаши,
Который  обходил я, как злодей.

Глухой забор, ворота и калитка,
А за оградой - пара злых собак.
Дом запечатан в панцирь, как улитка,-
Отдельный дом, особый, особняк!

Домище – двухэтажная махина,
А рядом – баня и большой сарай.
Когда к воротам подрулит машина,
Откроет их седеющий  мужчина,
В котором сила брызжет через край.

Есть во дворе какие-то «лабазы»,
На них замки амбарные висят.
Понятно: здесь живёт «Директор базы».
Которому  сам чёрт уже не брат…

Кем можно стать, когда во всём достаток,
К тому же в изоляции такой?
НалОжит ли на душу отпечаток
Ничем не возмущаемый покой?

Когда всегда с тобою «папа», «мама»
И  старшая ближайшая родня,
Захватит ли тебя чужая драма,
Покой души тревогами сменя?

Конечно,  у неё отцова воля,
Бесстрашие – от этого двора.
А остальное?  Научили в школе?
Наследственно, в кого-то там, мудра?

Навеки всё останется загадкой.
И будут до моих последних дней
Щемить мне сердце болью горько-сладкой
Видения единственной моей?..

… Пишу, тоску в строку переливая…
Вот полночь.  Вот уже и час.
А всё она передо мной. Живая!
И как тогда, с меня не сводит глаз…

… Но входит Витька … Глаз  его  лучится.
Усталый, гордый – Нельсон-адмирал!
- Не думал, - говорит, - что так случится,
Что Нинка – целка! … Еле уломал!

Она сперва, конечно, ни в  какую!
Шарь, мол, где хочешь, а ТУДА не смей!
На жалость бил! И растопил статУю!...
Не знаю, как я завтра  встречусь  с ней?!

Шептал: «Люблю!», «Давай навеки вместе!»
Ну, знаешь, что там бабам говорят!
Меня учили: мол,  побольше  лести,
На  лесть и жалость их берут подряд!..

… Ох, спать хочу! Давай туши  лампаду! –
Сказал он,  засыпая "на лету".
А я не спал еще часа два кряду
И представлял себе картину ту.

И видел нас – у старого болотца,
В скирде соломы, в поле и в стогу,
И ощущал, как сердце к сердцу рвётся,
Но вот ТУДА войти я не могу.

Не мог и не смогу уже вовеки,
И «градом скорби» стал мне Барнаул…
... На то и существуют в мире реки,
Чтоб иногда в них кто-нибудь тонул...