Оно

Оно пропало – вдохновенье, и в наказание уму заменено не то чтоб ленью, а безразличьем ко всему. Но это всё совсем не важно, как абсолютно не важны для нас события – ну, скажем, второй пунической войны. И по привычке подбирая огрызки рифмы в наших снах, мы неосознанно по краю бредём с повязкой на глазах. Кипят искусственные страсти, цветёт фальшивая мечта... И мы почти догнали счастье, и незаметна пустота в своём развитии и быте, и планомерно, день за днём, средь не-побед и не-открытий мы думаем о не-своём... Чужой моралью поверяя свой внутренний заветный мир, мы раз за разом повторяем слова, что обронил кумир очередной. Не зная даже – вернее, позабыв уже – о незаметнейшей пропаже, своей заброшенной душе.
Лекарство новых путешествий мы принимаем каждый год. Но нам желательно – по шерсти, и никогда наоборот. У нас иммунитет к волненью... Влачи, бедняк, свою суму! Оно пропало – вдохновенье. Знать, в наказание уму. И остаётся лишь покорно, тревожа эхом «твою мать», краснеть вином, хрустеть попкорном – и вспоминать, и вспоминать... Ведь было прожито немало, и рядом, кажется, пока и песни звон, и звон бокала, и звон весёлого клинка! Мы всё такие же, всё те же, мы всё ещё цари листа!
Да не выходит так, как прежде: размах не тот. Рука не та.
В компании Дюма и Верна удел нам выделен таков – с портовой шлюхой из таверны из прожитых давно веков, с плетеньем вычурных проклятий, с интригой, рвущей жизни нить – и с щепетильной честью, кстати: чтоб непременно сохранить. Но что нам толку в грустном вздохе? Попробуй-ка экзамен сдай на соответствие эпохе (как хочешь, так и понимай)...
Что ж. Новых голосов звучанье наш заглушает жалкий крик... Что дальше? Разочарованье? Да, грустен в зеркале старик!
Лекарством старым – алкоголем – не выжечь памяти тот слой, что неуёмною тоскою так гложет сердце! Боже мой, неужто мы с тобою – были? Не есть, а были? Что за страх – средь старой обуви и пыли покоиться на чердаках! Тетрадкою попасться внуку, быть перелистану слегка... Вот я протягиваю руку – но в пустоте моя рука: талантливым, могучим, юным смешон наш выцвевший рассвет. Они, демонстративно сплюнув, найдут, что высказать в ответ: что устарели, что не модны, что – как бы так сказать – смешны, и им копаться не угодно в преданьях нашей старины. Они летят в своём просторе – им скучны наши голоса; они в своё уходят море, на мачту вздёрнув небеса. Они по-своему мечтают, по-своему слагают стих, и им, естественно, хватает и дел своих, и тем своих. У них полно своих открытий, и им не нужен командир; они идут вперёд, не видя, что их пути стары, как мир. Но, в сущности, мы так похожи: когда-то, чёрт его дери, мне помнится, мы были тоже романтики и бунтари! Но наши чувства устарели. Теперь совсем иной уклад. Кто помнит наших менестрелей, кто помнит темы их баллад?
Последней этой страсти вспышкой закончу хилый монолог: не наболтать бы сдуру лишку, ведь я бы мог... А что б я мог?
Когда-то рвал миры и души, и лишь любви покорен был, и замки возводил и рушил, мечты пуская на распыл; когда-то резал без оглядки – и хоть в глаза, хоть за глаза… А ныне стих слагаю гладкий, в котором нечего сказать.
Что напрягаться, ранить душу, кричать и плакать в пустоту? Её никак я не нарушу, хоть напрочь выверни мечту! Я в разговоре с зеркалами пытаюсь возмутить покой, я говорю с тобою, с нами – но больше всё-таки с собой: усталость – гибель для поэта! И, отлагая на потом терцины, рондо и сонеты, тупым становишься скотом: тебе дано – а ты не в меру ленишься нынче, старый чёрт; ты стал подобен акушеру – тому, кто делает аборт...
Да, что-то стих не удаётся. Осколки слов, обрывки фраз.
Судьба, единственная просьба: дай прокричать – в последний раз!