Беспредметная живопись

Беспредметная живопись
(пьеска) 
                Мариенгофу
                Мейерхольду
Акт 1

Персонажи выходят с табличками на шеях, где написаны их имена

Кто-то ему:
(высовываясь из суфлерской будки)
Слушай, слушай, поближе ко мне подходи.
Петли месяца пьют непонятные колбы.
Ты и сам, только вырвавшись с этой петли,
не тяни, чтоб дать выпить для шеи веревки.
Я слыхал, ты не сыщешь себе табурет.

Великий писатель (не скажем какой):
(идя от стула на краю сцены)
Есть такое, конечно, но это пока что.

Кто-то ему:
Помогу я несчастью, но мыла-то нет.

Великий писатель:
(останавливаясь)
Разумеется, есть, просто жидкое, гадость.

Кто-то ему:
Хочешь, я за тебя, так сказать?..

Великий писатель:
(снова идя)
Ты о чем?

Кто-то ему:
Представляется мне твое мерзкое тело,
в блюдцах грязи, в бокалах, признаться еще,
в целых бочках, но уж и не жидкого бреда.

Великий писатель:
(по-актерски)
Ах, какая же жалость разлилась на пол.
Посмотри, я кривляюсь, как надо в поэмах.
(завязывая шнурки на левом кроссовке)
Не убить ли меня…

Кто-то ему:
Да, убить, ну а что?

Великий писатель:
…ты собрался в канун годовщины…

Кто-то ему:
(с лицом человека перед сфинксом)
поэта?

Великий писатель:
(завязывая шнурки на правом)
Я не знаю какой, только стул, чтоб сидеть

Кто-то ему:
(развязывая ему шнурки)
Это ясно.

Великий писатель:
(опять завязывая)
А мыло, чтоб не проливалось.

Кто-то ему:
(опять развязывая ему шнурки)
Ну а месяц?

Великий писатель:
(снимая кроссовки и ложа их в карманы, где они с успешностью начинают торчать)
Его я лечил от друзей.

Кто-то ему:
По всей видимости, от таких, как и сам я.


Акт 2
(с одним избыточным выражением)

Человек, непонятно какой профессии:
(с чрезвычайно растянутыми карманами)
Сколько много реклам мне порезало слух,
 растопырило глаз и насыпало болью.
Я бездарность. И что? Перед этим потух,
перед этим еще ж и включиться не смог я.
Горы начали кашлять, не выпив раствор.
С каждым выходом-входом они все острее.
То, что пью те таблетки, скажу, ничего
я о жизни не знаю здоровых профессий.
Я увидел, на поезде клена сидит
существа еще не подготовленного же
к разнотонким причудам, почти что навзрыд
страх и жуть, что к деревьям таким не готовы
 и подавно, не то что к зеленой траве.
Захотел снять кота я с барокковой ветки,
полчаса лез наверх, оказалось, что ведь
это голубь сидел, то ли жирный, иль ветхий,
потому как лететь прочь не думал совсем.


Голос за кулисами:
(зеленоватого оттенка)
Это правда, они негодяями стали.

Человек, непонятно какой профессии:
Кто имеет салфетки в спине, тот, по мне,
изначально настроен природой на хамство.

Голос за кулисами:
(показывая вверх)
Эта правда отнюдь не слабее вон той.

Человек, непонятно какой профессии:
Замолчи, ты не смыслишь, о чем распинаюсь(!)

Режиссер:
(сперва выкрикивая, что он режиссер)
Но ведь образ той твари – поэзии плод.
А сама ситуация – так, для начала
как модель отношений, чего-то еще…

Человек, непонятно какой профессии:
(кидая в него кроссовки без шнурков, вынутые с карманов)
Лучше босым я буду, но сам и закончу.
Но спасибо, однако, за вскрытый мой счет.
Зритель или читатель (но лучше, чтоб оба)
в силу окон своих и мозгов за стеклом
должен сам был к умозаключению выползть,
ямбом начать ругаться, как птибурдуков,   
коль не так, то хотя бы верлибром на милость.
На кого я похож и с кого я пример
если и е беру, то насиловать жажду,
как выбрызгивая из себя полимер
привлекательно-злой, омерзительно-каждый,
пахнуще-острый и, что само по себе,
не моей, не моих, не лежавший и рядом?
Понемногу свыкаюсь, в стекла бороде
став вторым подбородком, весьма заурядным.
Это вовсе молча о щеках и зубах.
Но, как знаете, все подбородки мерзавцы,
то есть все, что не первые тут да и там,
и за линией роста волос, чуть носатых.
Я лепил из металла, минуту жевав
предварительно, масок поэзию тонких.
Губ подгорлье открылось, надгорлье – тогда,
горло спало, ругательства вылезли прочно.
И никто не напрягся решить дорожить
мной, как бляхою старой из пояса бога,
иль узлом у загривка коня его, и
ведь в конце концов каждого к богу относят.
Испускаюсь с закрытого крана мечты
и пойду в полотенца, а дальше под мечты
выпускать из себя гадость эту – стихи –
тоже так…

Суфлер(щица):
Что несешь ты, совсем не по тексту!


Акт 3

С теми же чертами:
Это что(!)


Акт 4

Ортодокс:
Я вас видел, друзья, у нечесаных штор,
у волос опозданья, прилегших случайно,
но потом оттопырившихся не на зло
(по привычке большой называться друзьями).

Голос из зала:
(идя)
Ну, конечно, ведь с кобальтом рожи такой
не захочет водится и тот, кто слепой.

Ортодокс:
Пусть талантом моим не завесить стену,
 пусть им только должно прикрывать, как попало,
без упавших на землю кальсон срамоту
или спутника взгляд на подъездную драму.
 
Голос:
(отворачивая голову)
То, что место ты вскрыл, не гордись, крокодил.
О каких же способностях в зал воду лил?

Ортодокс:
Впрочем, нет даже их, просто думал я, что…
Ой, неплохо у вас получается в рифму.
Я, случайно, с таким молодцом не знаком?
Как вам сцена, а как вам тем местом сидится?

Голос:
(присаживаясь)
О медузах, лягающих в банку толпой,
может каждый памфлеты толкать хоть ногой.

Ортодокс:
Голос этот знакомым мне кажется, ты
уж не часом ли лучший и самый любимый
человек непосредственно-средней любви
для моей не покрытой сношеньями шири?

Голос:
Не раскрою свой пол, но, однако, хе-хе,
кем бы ни был я и ни была – не тебе.

Ортодокс:
(совершенно искренно)
Да, пожалуй, и так. Плакать хочется – жуть.
Но поскольку рыдать на траву после часу
это прерогатива любимых, и ну,
буду резать пупок молодому спектаклю.

Голос:
Факт так факт – только ножницы не урони,
никому ты не нужен – снимай же носки.

Ортодокс:
(швыряя снятые носки в зал)
Так и есть, но что-что, а бумагу умел
изрезать-избивать. И сейчас эту справку
отвратительности собственной, как предел,
уничтожу, смеясь, по не данному праву.

Призрак из первого акта:
Жизнь – главнейшая ценность. Печать, позабыв
на ее белом листике, без разрешенья
плохо взять и поставить. Слепые зонты!
И ошибка, дарованная без владений.
Как бы ни было там, нужен ты хоть кому.
Не себе предоставлен.

Ортодокс:
Обычно: несносность.

Гомункул:
(постойте, откуда он здесь взялся)
Опасайся не тех, что впоследствии ждут,
думай, прежде всего, кто останется после.

Ортодокс:
Ну а как же мне солнце наглец белый свет
под расписку дает?

Хороший друг:
Главное, что дает же.

Ортодокс:
Нет, ну ладно. А голос из зала поет
по какой такой ненависти и наводке?


Хороший друг:
Есть потрепанной зависти мерзкохалат,
но и в этом-то случае…

Ортодокс:
Уж не халатец?

Хороший друг:
Что ты, нет! Разумеется, слышится ткань
Угадай лишь какая.

Суфлер(щица):
(не разбирая в тексте слово)
Какая?

Ортодокс:
(поворачиваясь к ней, иронично)
Не знаю(!)

Хороший друг:
Голос мой был, узнал?

Суфлер(щица):
(после паузы длиной в минуту, гл. герою)
А и правда, молчи!

Ортодокс:
Но зачем? Почему?

Хороший друг:
(вполне не без сарказма)
Это чтоб ты на сцене
высказать мог позицию, кинуть ключи в
тайну.

Ортодокс:
Но, оказалось, я запер сильнее.
Вообще, был пожар, не  вчера, так поздней.
Шторы тонкая грань загорелась по воле,
я боролся с огнем.

Гомункул:
Поборол?

Ортодокс:
(положительно кивая)

 Суфлер(щица):
Молодец!



Ортодокс:
Но…

Хороший друг:
Что за но?

Ортодокс:
(грустно)
Потушил я конфорку.

Хороший друг:
Не отчаивайся, да и повода нет.
Знаешь, сколько народу тебя уважает?
Знаешь ли, как ты ценен?

Ортодокс:
Небось, как билет,
что хозяева в кассу сдадут по желанью?

Хороший друг:
Сколько есть дураков, дурачек под рукой,
тихо-спелых ребят, детсковзрослых большущих,
что ты им за вождя.

Ортодокс:
За вождя дураков?
Я им был или стал? Может, сбредился случай?

Хор хор. друзей:
(незаметно выйдя, хотя как это?)
Ну не та-а-а-ак.

Хороший друг:
Выразится хотел хорошо.
Как положено, то есть везде есть…

Ортодокс:
Да ладно(!)
Факт наличия бестолочей на лицо.
Факт присутствия короля жутких – подавно.

Хороший друг:
Не спеши, друг мой ценный, ошибки твои
никогда не были пагубной катастрофой.
Знаю дар – превращать к-аждые мили(сны)
с легких рук в смерть планеты зачем-то огромной.
Улыбнись!

Ортодокс:
Я уже.


Хороший друг:
Вот и славно.

Ортодокс:
(говоря явно неправду)
Смеюсь.
Это как я хорош, что с глотка одного лишь
молока, пусть холодного, мне не вернуть
ни здоровья зубов, ни здоровья здоровья.

Хороший друг:
Вообще, раньше ты был ничтожеством, о.
Еще тем…

Ортодокс:
Кажется, не утратил сноровки.

Хороший друг:
А потом и умнел и грубел, и могло
да и может в тебе все стать в два раза проще.
Я тебя полюбил всей душою за то,
что ты стал…

Хороший враг:
(вырываясь из борцовского захвата хорошего друга)
Ухудшаться!

Ортодокс:
Довольно, довольно.
Сам в себе перемены, исконное зло,
не намерен терпеть,
(кому-то из друзей, к сожалению, непонятно)
как и треп твой дотошный.

Хороший друг:
(почему-то именно он это сказал)
Идиот!

Ортодокс:
Я ли, а?

Хороший друг:
Нет, кто ставил спектакль.
(отвернувшись, тихо)
Ну и ты. Разумеется. Что ж непонятно?
(хор. врагу, тихо)
Уж не выйти прочь нам, а то гнусный дурак
станет ерзать вопросами риса по салу?

Хороший враг:
Как ты смеешь его оскорблять?

Ортодокс:
(услышав)
А кого?
Хороший друг:
Ну и ладно, попробуй-ка ты налопатить,
чтобы прямо на сцене заныл.

Ортодокс:
Ну и что?

Хороший друг:
Ох, и скучные! Ухожу в зал и из зала.
(действительно уходит)

Хороший враг:
(смотря, как толпа выходит, ортодоксу)
Эти люди тобой дорожат.

Ортодокс:
(предчувствуя разгадку его самоиронии)
Мною, да?

Хороший враг:
(также зная это, с высочайшим пафосом, присущим какому-то пушкину)
Как бы глуп ни был ты, или  здесь и пароли,
или самоироний вода – не вода,
но они от тебя отвернуться не смогут.
(смеясь)


Акт 5
(с несколькими просторечными выражениями)

Ценимый:
(босиком)
Кто такие вы, люди и стопки людей?
Я не знаю, каким быть я должен на свете,
и к какой станции есть мне смысл поскорей
отправляться на лошадях веры в поэта.
Знаете, есть такие, которые вот
разговаривают в наилучшей окраске,
(может, так оно есть и взаправду, не ложь)
с вами пьют чай отменный и главное – марки,
(всхлипывая)
жмут потертой руки обносившийся плащ,
не от чая, заметьте, до криков смеются,
называя вас очень почтенно: ах, князь,
или реже (довольно), но: князь, эй голубчик.
Вы в компании (есть для доски?) как бы гвоздь,
(всхлипывая еще больше)
найострейший, изысканный, умный, так  дальше…
Пусть без герба и без твердой веры на то,
даже памяти, что таковы вы подавно.
Не проходит, однако, так много с тех пор;
в дом, в который вы вхож, приходить начинает
так же само красивый, немного еще,
так же само умен, но с дипломами даже,
ну а самое страшное – как и вы, князь;
в самый лучший из всех  вечеров вы сидите,
где из разных углов говорят только так:
князь, позвольте; а, князь, сделайте чуть потише;
князь, наверно вы правы; но, князь, вот дела. 
Страшно даже представить, ведь сколько трепались,
а теперь, дурно всем, ни туда, ни сюда,
имени вашего абсолютно не знают.
Непонятно у кресел, к кому речь идет,
неразгаданный в тайной обиде встаете,
тут же шляпа берется, и ноги вперед
(абсолютно не понимая всего, что сказал выше, то есть раньше)
за друг дружкой берутся в распиленной ноте.
 
Министр по березам весной:
Я люблю вас, чего же таить чувство мне.
Всеми полками, полустолешнями сердца,
что оно деревянное, только смешней,
ведь такие до этого случая, верьте,
не могли и симпатии вынести.

Ценимый:
Что?(!)

Министр по березам весной:
Знайте просто!

Ценимый:
Хватаюсь за голову только.

Инспектор состоявшихся по эпифоре:
Обожаю я вас, с ветром чувство пришло.
Некто воздуха дунул губами кругом.
Доброту, разум ваш он принес за спиною,
красота впредь наполнила жизнь мою.

Ценимый:
(удавано – укр.)
 О(!)

Инспектор по злоупотреблению эпифорой:
Все повторы у вас досконально честны.
Аффектаций тревожно-напыщеных нету.
Хоть инспектор, решись и рискни подойти.
Не решаясь, смущенный, бежал прочь по ветру.


Инспектор состоявшихся по эпифоре:
Как, по ветру и вы? Да не может же быть!

Ценимый:
Контенансов за мной не шагал сброд расчетов.

Инспектор состоявшихся по злоупотреблению эпифорой:
(с очень злым выражением)
Я, как самый несносный инспектор, скажу,
ни к чему придираться, пожалуй, уволюсь,
стану ваших имений лакеем и тут
всех добрейших инспекторов выгоню в ногу.
 
Ученики Малевича:
(намного старше гл. героя, 3)
Кажется, вы должны по-иному сказать.

Инспектор состоявшихся по злоупотреблению эпифорой:
Уж не в шею ли, лучшие мастера кисти?

Ученики Малевича:
(к всеобщему удивлению, на вы)
Точно так. Ах, ценимый, какой вы дурак,
что позволили лейку верх ножкой подвыпить
и излить слез типичных не каспий ли, а?
Но, однако, мы с вами, как с нами учитель.

Ценимый:
Что типична, то да.

Ученики Малевича:
И жирнейшее да.
Наш прекраснейший труд был закован людьми
в безобразные носы отчаянных рамок.
Наблюдался там насморк и нечто весны
беспримерно-безвкусного золота.

Ценимый:
Даже?

Ученики Малевича:
Знай и помни – ничто переносиц прямых
наше с вами искусство не сможет избрать и…
(с волнением)
…и возвысить опять красоту. Что же мы?
Дарим двадцать четвертый по счету квадрат.

Один из них:
(громко)
Всем!


Константин Олимпов:
И создатель всего мирозданья плюет
на ничтожность главнейших людишек и больше,
он уверен, что вас не признали, при том,
что довольно Олимпова мыслей в чертоге.

Какая-то бабка:
Но, позвольте, люблю я вас просто за то,
что сама я, так к слову, забыла уж кто.

Вторая:
(видя, что он выходит из оси себя)
Не сердитесь, любимчик, скажите, когда,
вновь припрется продюсер, зарплату отдав.

Третья:
Происходит хотя, и не знает что черт,
но кому говорить комплиментов сугроб?

Четвертая:
(поглядывая на Родителя Мироздания)
Интуиция мне говорит, что хвалить
стоит юношу, держащего эту прыть.

Дед первой:
Сколько ждать? Мы пойдем прочь со сцены домой?
Я кого-то из вас полюбил. Кто герой?

Дед второй:
(явно растерявшись)
Много зрителей, я позабыл слов ведро.
В оправданье скажу: не дыряво оно.

Дед третьей:
Уважаю, прекраснейший, легче сейчас?
Это можно! Но что вам еще рассказать?

Зданевич:
Сорок девять. Ура. Здравствуйте, наш поэт.
Нехотя и хотя, и вполголоса, впрочем.
Почитать и любить, но затем вынесть бред
с полуголой и полурастительной очень
чаши ваших порывов, что глупо притом.
Воздух щурится в линзу, меч тупости ждет их,
синий тут помидор, синее молоко,
синее сверхсмущение – слишком сильно-то.

Игнатьев:
Мне уже лет так сто, как еще двадцать два.
И за сморщенный год прозорливости ради…


Гео Шкурупий:
Скажет он, вы прекраснейший.

Игнатьев:
(делая потусторонний жест)
Так что вода
наших душ принимает ваш душ очень кстати.

Семенко:
Почему мир нельзя повернуть? Почему
не поставить все ножкою в длинные верхи?
Было б лучше. По-своему сделать. А тут
только ходишь руками разводишь и бредишь.
Кто мне это сумеет на раз запретить?
(гл. герою)
Ты? А? о, не пугайся, скорее со мною!
Будем вместе вопрос повторять.

Ценимый:
Вместе мы?

Семенко:
О, когда ж тебя черти на поезд захватят!

Ценимый:
(рассердившись)
Боже, кто вы такие, говоря собственно?

Главный из общества тех, кто описывает в пьесе о, что видит зритель:
А подмечено здорово. Гнать прочь отсюда.
Если б сам увлекался ташизмом я, то
увлажненною кожа их вышла бы в люди.

Ценимый:
Чем не спрашиваю.

Главный из общества тех, кто описывает в пьесе о, что видит зритель:
Все равно не скажу.

Ценимый:
Что за слово такое?

Главный из общества тех, кто описывает в пьесе о, что видит зритель:
Откуда я знаю?

Ценимый:
Но зачем говоришь? В меру глупо.

Третья:
Отнюдь.
Это признано идиотизмом недавно.

Главный из общества тех, кто описывает в пьесе о, что видит зритель:
В высшей степени идиотизмом, сказать.
Посмотрите, скучает весь зал.
Вторая:
Скучновато.

Главный из общества тех, кто описывает в пьесе о, что видит зритель:
Свет на сцене осклабился, зубы отдав.
Отдавая, терял челюсть, будто мечтатель.

Режиссер:
(сперва выкрикивая, что он режиссер)
Степень высшая – больно смешно, господа.
Вы, поэты, еще раз на триста смешнее.
Перед вашим стеклом цвета розовых дам
мир совсем не таков и не мир он, скорее.
Эй, босой, ты забавней несешься.

Ценимый:
Несу.
(и после)
Сь?

Режиссер:
Анекдотов одесских с большой бородою,
плача здесь о своих…

Ценимый:
Нет, не плачу я тут.

Режиссер:
…неудачах, которых и не было вовсе.
Эти люди тебя принимают, так что ж
ты еще был намерен искать на волнах, а?

Ценимый:
О, и ты стал трепать, как поэт верхних ног.

Режиссер:
Ты желал быть как Пушкин и Гоголя гадость?

Гремит гром. В зале тишина. Выходят вышеупомянутые.

Гоголь и Пушкин:
(хором, слишком уж как актеры)
Мы
(Олимпову, спутав его с гл. героем)
тебя признаем, ты велик, как и мы.
Твой стишок, что ты стряпал за десять последних
плодотворно-весомых годов – это ширь,
многим высшая точка в искусстве планеты.
 
Голос из толпы:
Мировая поэзия при смерти. Да!
Ты ускорил ей срок укротительной силой.
Гоголь и Пушкин:
Потому-то красавица (то есть она)
в бабьем платье тебе прохрипела: спасибо.
Ты и мы…

Толпа поклонников:
Ну и мы-то с тобою всегда!

Ценимый:
(толпе)
Убирайтесь, проклятые. Сыт вами. Хватит.
(Пушкину и Гоголю)
Я люблю вас, святые. Спасибо, друзья.
(риторично)
Я счастливейших из всех(!)

Пушкин:
(более риторично)
Конечно.

Гоголь:
(задумчиво)
Пожалуй.

Пушкин:
(уходя за кулисы, падает и смирно лежит)
Ни минуты покоя!

Гоголь:
(идет, спотыкается об Пушкина и падает)
О, черт! Ну, дела!

Пушкин:
(поднимаясь)
Мерзопакость какая! Дадут отдохнуть мне?
(идет, спотыкается об Гоголя и падает)
Хулиганство! Никак я об Гоголя, а?

Гоголь:
(поднимаясь)
Издевательство сплошь здесь.
(идет, спотыкается об Пушкина и падает)
Об Пушкина. Ужас!

Пушкин:
(поднимаясь)
Ну и черт! Мерзопакость!
(идет, спотыкается об Гоголя и падает)
Об Гоголя вновь!
Гоголь:
(поднимаясь)
Истинно, как не черт!
(идет, спотыкается об Пушкина и падает)
Пушкин только несносен!

Пушкин:
(поднимаясь)
Вечно есть мне помехи.
(идет, спотыкается об Гоголя и падает)
Об Гоголя, о!

Гоголь:
(поднимаясь)
Ах ты черт! Мерзость злая.
(идет, спотыкается об Пушкина и падает за кулисы)
Об Пушкина снова!

Пушкин:
(поднимаясь)
Горе мне.

Хор из толпы:
(в нарядных костюмах, невесть откуда взявшихся)
Горе вам!

Пушкин:
(уходит за кулисы, где слышен шум падения)
Я об Гоголя!

Хор:
(повторяя окончание)
Ля-а-а-а.
Вот спектакля конец засверкал.

Даниил Хармс:
(бешено)
В бельэтаже
ну-ка быстро стоять! Это выдумал я!!!

Старушка, продающая носки:
(выходит, когда на сцене и в зале уже никого нет, следовательно, приблизительно, через час)
Сколько помню себя,
(смотрит на свои босые ноги, волосатые до невозможности, снимает платок, выпрямляется и отбрасывает трость)
столько лет я все та же(!)
(одевает снятые полтора часа назад носки)

Грязный от негодования зрителей пол сцены не вычистится.
Нет занавеса.
Занавес.