Да, это было. Поэма

Владимир Пучков
Да, это было
Поэма




Москва 2010

Пучков В. А. Да, это было. Поэма, М., 2010 – 96 стр.
Книга «Да, это было» представляет собой поэму, посвященную событиям, имевшим место в России в XVI веке в царствование Ивана IV Грозного и в XX веке во времена правления Иосифа Сталина. Автор прослеживает судьбы героев поэтического повествования, дает яркую характеристику тирании Грозного и диктатуре Сталина.



©Пучков В.А. 2010
©Издательство «Муза творчества» 2010


УРОКИ ИСТОРИИ
в поэме Владимира Пучкова «ДА, ЭТО БЫЛО»

В поэме В. Пучкова «Да, это было» поднят философский вопрос о повторении прошлого на новом уровне. Когда Карл Маркс говорил, что история развивается по спирали, он имел в виду схему: тезис – антитезис – синтез. Как правило, предполагалось, что в синтезе на новом уровне воскресает то положительное, что было в тезисе. Но если применить эту схему к развитию сатанинского пути, то можно предположить, что на новом уровне и отрицательное прошлое воскреснет в квадрате.
Автор прослеживает жизнь и деяния двух правителей: Ивана Грозного и Иосифа Сталина. Он проводит и историческую, и мистическую параллели между их жизнями. Как и Иван Грозный, Сталин под видом борьбы с врагами истребляет собственный народ, как и Иван Грозный, он является орудием сатаны. Но в отличие от Ивана-царя, истребление своего народа у Сталина механизировано. Работает целая государственная машина, и результаты этого усовершенствования таковы, что правление Ивана Грозного кажется детскими проказами в сравнении с грозными репрессиями Сталина. Эту свою мысль автор выражает через второе видение Сталиным Ивана Грозного, в котором царь – прямо говорит Джугашвили:
Ты превзошёл меня размахом,
Тиран, диктатор и злодей!
В поэме косвенно ставится вопрос, почему же при развитии по спирали воскрешается в значительном размере зло, а не добро, возрастают силы
сатаны, а не Божьей рати. Один из ответов лежит в композиции произведения. Только приступающий к правлению Сталин в видениях своих встречается с Иваном Грозным. Он оказывается согласен с царём в том, что главное для властелина – власть, сохранение себя у власти, а не забота о народе. Начинающий правитель согласен и с теми методами Грозного, которыми он удерживал свою власть, – методами далеко не демократичными. Приступающий к власти Сталин, анализируя опыт Грозного, не собирается идти другим путём, но решает его усовершенствовать. Данным эпизодом автор говорит людям о том, что какой урок они извлекут из событий прошлого, такой результат и получат. Обратят внимание на зло и решат его усовершенствовать – получат зло в квадрате, да такое, что и сами не будут рады.
Сталин при второй встрече с Грозным уже не во всём согласен со своим учителем зла. Более всего он не согласен с тем, что оказался ещё хуже, чем Грозный, ещё более кровавым, ещё более жестоким. Множество параллелей в биографии Грозного и Сталина находит автор. Один из них убивает своего сына физически, – второй морально, отказывая в помощи; у того и другого гибнут жёны. Всё это автор преподносит как возмездие за неправедные деяния. Но, на наш взгляд, исходя из логики поэмы, это слабое возмездие для людей, никогда не любивших своих близких, но обожавших только себя и власть. Автор сам пишет: «Любовь для Грозного – нелепость, нужна тирану только власть». Настоящим возмездием для них была бы именно утрата власти, но почему же такого возмездия не происходит? Оказывается, есть тёмные силы, которым выгодно правление людей, истребляющих свой народ, – это сатана и его свита. Данная мысль косвенно проскальзывает в мистической поэме автора. Нельзя согласиться, что сатана наказывает утратой близких тех, кто ему праведно служит. Точнее было
бы сказать, что этим он берёт плату за то, что предоставляет удовольствие властвовать и лить кровь человеческую. Автор изображает, как пролитие человеческой крови доставляет тиранам удовольствие.
Иван Грозный в поэме представлен очень живо, достоверно, но как явно психически нездоровый человек. Он любит разврат, с удовольствием отдаёт приказы о казни бояр, у которых перед этим ему было так отлично пировать (эпизод посещения Иваном Грозным боярина Дрожжина), смеётся, когда в муках гибнут подданные, не ожидавшие своей смерти. Она, по представлению Грозного, являются врагами или просто виноваты перед ним.
Характер Сталина в поэме представлен более схематично, однако достаточно остро и жестко. В некоторых эпизодах вождь выглядит как параноик , что, конечно, не бесспорно. У диктатора был сложный характер и болезненное восприятие окружающей действительности. Достаточно вспомнить описание сложного характера Сталина в стихах А. Галича. Впрочем, автор имеет право на свою концепцию. Цель творца – вызвать определённое чувство у читателя по отношению к тем или иным персонажам. Если показать, что ничто человеческое тирану не чуждо, то можно заставить и сочувствовать ему. Если же показать отрицательный персонаж схематично, то подобного сочувствия не будет. Восхищает умение автора вызвать неприязненные чувства не только к врагу своего народа Сталину, но и к его прислужникам. Всех их отличает самодовольство, приверженность к самым низменным материальным благам, желание пьянствовать, жрать и развратничать; у всех не показано никаких человеческих чувств; это не люди, а винтики сталинской машины, правда, винтики, ужасающие своим бездушием.
Совсем по-иному, с большой симпатией, теплотой и сочувствием показывает автор честных людей времён правления Ивана Грозного и Сталина. В первой части поэмы, посвящённой боярину Дрожжину, автор пишет о своём герое:
Холопам он был господином,
Боярам – не друг и не враг,
Не гнул пред царём свою спину,
Но верно служил, просто так.
Вторая часть о сталинских временах включает в себя рассказ о судьбах и состоянии приговорённых к смерти репрессированных. По манере изображения она напоминает рассказ Леонида Андреева «О семи повешенных». Как и Л. Андреев, автор изображает состояние каждого героя в камере и непосредственно перед насильственной смертью, вызывая у читателей ужас, сострадание и мысль, что смертная казнь и даже простое лишение свободы, сопровождающееся пытками и избиениями, такое лишение свободы, при котором люди теряют все человеческие права, – это нечто бесчеловечное, должное исчезнуть в нормальном обществе.
Читатель видит истекающую кровью душу Ивана Невинного. Сама фамилия говорит, что он невиновен. Страх заключённого, ожидающего пыток, передаётся читателю. Автор удивительно простым и доходчивым языком показывает, как сходят с ума. В голове заключённого после избиений порой не остаётся никаких мыслей, кроме:
Динь-дон! Динь-дон!
Будто стон-тон-н-н-н…
День – плох! День – плох!
Будто вздох-дох-ох-х-х…
Дзинь-соль! Дзинь-соль!
Это боль-боль-оль-ль-ль…
Боль – враг! Боль – враг!
Это крах-крах-ах-х-х…
Автор показывает не только страх и боль заключённых, но их человеческую душу, заботу о ближних:
Как там живёт дочурка Света?
И каково теперь жене?
Тем страшнее ситуация. Гибнут невинные и даже не могут определить, кто их враг. Заключённый спрашивает:
- Как объяснить себе всё это? Кто поломал судьбу мою?
За невидимым врагом встаёт образ сатанинской силы. Но хотя в поэме есть элемент мистики, автор пишет прежде всего историческое произведение, что подчёркнуто в названии: «Да, это было». Подчёркнуты историзм, реализм описанного и тем, что все прототипы жертв сталинского режима – это реальные лица. И в послесловии к поэме автор их всех перечисляет. В произведении есть не только явные, но и скрытые параллели. Так, расстрел врагов народа напоминает расстрелы фашистами советских людей, возникает мысль о сходстве тоталитарного сталинского режима и фашизма. Невинные люди перед расстрелом проявляют себя как герои, не враги, а друзья своего народа, у которых самые чистые помыслы. Так, Иван Невинный перед смертью думает:
Какой позор! Врагом народа
Останусь в памяти людей, –
Его не смоют даже годы.
Убит я буду как злодей.
Возникают параллели со временем развала Советского Союза. Впрочем, автор и сам показывает, что страна была уже готова к этому процессу, напоминая колосс на глиняных ногах, ибо всё нравственное было показным, бравурным. Весь социализм сталинских времён под пером автора напоминает некую потёмкинскую деревню, видя которую, далеко не каждый поймёт, «что стало рабство изощрённым под красным знаменем свобод». На деле, говоря о свободолюбии, власти, как и при царизме «рубили головы стрельцам, в Сибирь ссылали декабристов», так, разумеется, честных людей представляли как сволочей, врагов народа, достойных лишь расстрела.
Поэма заканчивается описанием местечка Бутова под Москвой, где убивали и зарывали репрессированных. Автор выражает мысль, что невинно убиенные стали святыми: «Над ликами убитых – нимб огромный».
Но ведь наша жизнь продолжается, и для того чтобы «да, это было» не переросло в «да, это будет», надо формировать правильную оценку исторических событий на чувственном и логическом уровне. Роль художественных произведений в данном случае очень важна, так как их образы проникают в подсознание, в душу читателя, вызывая ужас перед прошлым, неприязнь к истинным врагам народа, сочувствие к невинным жертвам и желание предотвратить грядущую катастрофу.

Доктор философских наук
З. С. Белова





Вместо пролога
1
Тени предметов, вещей и явлений
Мир наполняют, контраст создают.
Трудно представить день ясный без теней,
Но тени, нередко, и ночью бредут.
Ночь-то сама – порождение тени,
Тени густой от Земли голубой.
Страждущий дух, ты, нередко сам – пленник
В узилище страха, в юдоли земной.
Прошлого тени витают над миром,
Часто влияя на судьбы людей.
Праведный дух светит цветом сапфира,
Дух злобы, напротив, мрака черней?

Движутся тени, как темные пятна,
Все погружая вокруг в полумрак;
Кого опасаться, кто ярый враг
Сонмы теней, то сбиваются в стаи
Воронов черных, что ночи черней,
Или свободно черты обретают
Давно позабытых умерших людей.
Дальше грядет диалог и влиянье
Силы мистической, прошлых картин…
Не избежать никому воздаяния,
Коль дьявольский дух был ему побратим.
2
Если однажды несчастье случится
В месте конкретном во время свое,
Нечто подобное вновь повториться,
Мы роком все это потом назовем.
Значит дух злобы избрал это место –
Жертвы невинные подло сгубить;
Снова туда он вернется, известно,
Убийство коварное вновь совершить.
Много в России мест гиблых имелось:
Гибель косила людей, как бурьян.
Даже порою о них в песнях пелось,
Но память – она словно мгла иль туман.
Мистикой враз называли виденья
Мрачных картин, что минули давно.
Ставились факты тогда под сомненье
По иезуитски – хитро и умно.
Грозного рок отрицали упрямо,
Светлою личностью стал вдруг тиран
Будто страдал, как герой мелодрамы,
Снова диктатора в мир приводило,
И вновь самодержец – всему голова.
Даже не правит он, только решает
И, демонстрируя силу и власть,
Всех неугодных на смерть отправляет,
Так ненасытна кровавая страсть.
Чтоб тирании найти оправданье,
Новый диктатор искал параллель
С действием Грозных царей, а страданья
И жертвы, так это же – плата за цель
Годы и судьбы кровавою сетью
Туго старался тиран спеленать,
И наступило в стране лихолетье…
Так тяжко об этом писать, вспоминать.
Казни, конечно, вершились руками
Тех, кто тирану и власти служил.
Что же, не станем мы с властью лукавить
И горькую правду теперь обнажим.
 
Русская старина (XVI век)
Бутово
Холмистая местность. Пред взором
Раскинулись рощи, поля –
Российские наши просторы,
И русская наша земля.

На юг от Москвы деревушка,
Тянулась вдоль речки Гвоздни;
Чуть выше, у самой опушки –
Усадьба господ, а избушки
Холопов за косогором видны.

На самом высоком пригорке,
Как водится, церковь, погост.
Кресты на могилах, что зорко
Хранили покой. Частый гость –
Священник с крестом и кадилом,
С молитвою за упокой,
Схороненных в этих могилах.
Старались сберечь то, что было –
Уклад своей жизни простой.

Коль скорби – смиренье царило.
Молитвой боролись  с тоской,
Для жизни в ней черпали силу.
А в праздник – настрой уж иной.
С утра все спешили к обедне,
Соборно молитву творить,
Грехи обнажить,  что намедни
Свершили, и Бога просить
Помиловать их и простить.
Потом непременно застолье,
Общинно гуляли тогда.
И песням и пляскам – раздолье,
И горе – уже не беда.

Мужи упивалися брагой,
Забава для жен – хоровод.
Порой завешалось все дракой:
Стенка – на стенку
Жил по-соседски мирно народ.
Дубравы, поля, вновь дубравы,
И речка струится средь них,
Пашни – налево, избы – направо.
Край – плодороден и тих.
Все лето – душистые травы,
А ягоды – сладки, нежны.
И в радость – на святки забавы.
Бывало лихой колокольчик
Разбудит окрестности, даль.
Ямщик, разудалый соколик,
На тройке летит – прочь печаль.
Но чаще тянулись подводы
Из разных земель на Царь-град.
А годы, как быстрые воды,
Текли – не вернуть их назад.
Бывало и так, что на Троицу
Ненастье, ни зги не видать,
Земля словно пухом покроется –
Коня можно в сани впрягать.
А так, жизнь струилась привычно
Творили дела все в свой срок.
Боярин следил за всем лично:
Богатство – и в радость, и впрок.
 
Боярин Дрожжин
Средь знатных боярских фамилий
Род Дрожжиных был на слуху;
И слухи тогда же ходили
О милости царской к нему.
Владельцем земель в этом крае
Был Дрожжин Василий – лихой,
В уделе по-княжески правил
Боярскою твердой рукой.
Был крут он в решениях. В споры
Вступать не любил – ни к чему.
Где споры, там часты раздоры,
А это не нужно ему.
Холопам он был господином,
Боярам – не друг и не враг,
Не гнул пред царем свою спину,
Но верно служил, просто так.
Коль царь есть помазанник божий,
То, значит, по сану – и честь!
Он знал, даже чувствовал кожей,
Что любят цари ложь и лесть,
Но… презирал и холопство и спесь.
На званых приемах достойно
На месте своем восседал,
И, не рисуясь, спокойно
Ответ пред царем он держал.
А с равными чинно беседу
Он вел о различных делах,
Имел уваженье к соседу,
Но… не бражничал с ним на пирах.
Бывало о знатности рода
Напомнит с достоинством тем,
Кто славу стяжал среди сброда,
О знатности мнимой гудел;
Кто ждал от царя лишь подачки,
Не брезговал и воровством;
Как манны с небес ждал удачи,
А за удачу мог стать подлецом.

Да, царская милость – подарок,
А, лучше сказать, леденец,
Она не бывает задаром,
Ведь царь – господин, не отец.
За милость он спросит стократно,
Дел скользких и грязных – гора,
И нет уже хода обратно –
Оплачивать милость пора.
А Дрожжиным это противно,
Их род как бы сам по себе.
Но было бы думать наивно,
Что он не подвластен судьбе.

Струилась вода в тихой речке,
И время струилось во след.
Боярин жил просто, беспечно,
И может прожил бы сто лет…
Могуч был и статен в осанке,
В кулачных боях побеждал;
Он посох железных в баранку
Усилием рук превращал.

 Царские милости
Но Грозный правитель – на троне:
Жестоко он правит страной,
 Россия боярская стонет,
Опричнина стала стеной.
Опричники чисто под корень
Рубили бояр всех родов,
Ведь корень боярский, что шкворень
Для тысяч крестьянских дворов.
И если боярский род срублен,
То земли, крестьяне – в казну.
И будто удел казной куплен,
Так царь понимал новизну.
Боролся с боярскую смутою,
Крамолу с изменою – вон.
Вершил все Скуратов Малюта,
В застенках -  пытки, и стон.
Но часто казнили на месте,
Чтоб сразу свершить приговор;
Мол, дескать, царю – все известно:
Боярин – изменник и вор.

***
В то время при Грозном царицей
Была молодая княжна –
Черкешенка смуглолицая,
Как серна изящна, стройна.
Она языком не владела,
И нравы ей были чужды,
На все с изумленьем глядела,
Не ведая к людям вражды.
Ее в православную веру
Крестили, как должно, водой
И духом святым, - это в меру
Познаний горянки младой.
И дали ей имя – Мария,
Хотя она дочь Темрюка.
Он – князь Кабарды, и Россия –
Желанная сила, рука
В борьбе против рабства и ига
Османской империи зла.
Вот так и возникла интрига,
Что князя в Москву привезла.
Настал срок, Марию венчали,
И стала царицей она,
Живет без тоски и печали,
Пьет царскую милость до дна.
В хоромах Кремля поселилась,
Вокруг нее царская знать,
И вскоре всему обучилась,
И стала Ивану под стать.
Когда же царя приручила,
И стал он податлив во всем,
Свой горский характер явила –
В страстях запылала огнем.
Ивану всю женскую радость
Она отдавала сполна.
Смешались и младость, и сладость,
И жизнь словно чаша вина.
Нередко в разгульном настрое
Скакали верхом на конях,
А русской морозной зимою,
Как должно им, - в царских санях.
Любила она, на расправы
С кремлевской взирать высоты,
А зрелищ ужасных, кровавых
Столь много, пруди хоть пруды.
Когда же медведя травили,
Восторг ее бил через край.
В кулачных боях бойцы бились, -
Она им кричала: «Давай!»
***
Но царская знать не взлюбила
Марию, царицу свою.
Она им все тем же платила, -
Потери, как будто, в бою.
Мария врагов примечала,
Царю доносила потом,
Что, видно, они изначала
Хотят извести царский дом.
Они ж про царицу рассказы
Ивану, как лапти плетут.
Где правда? Колеблется разум,
И часто – неправедный суд.
Что делать царю во спасение?
Душа-то его в западне.
И стал он искать утешенье
В разгуле, пирах и вине.
Гнев царский она усмиряла
Без страха, спокойно, шутя.
Красивых девиц подбирала, -
Пусть с милым Иваном кутят.
И терем царицы отныне,
Как будто восточный гарем.
Иван весь в разврате, как в тине.
Кому это нужно? Зачем?
Вот в тайне пошли разговоры,
Ивана убить иль убрать.
Не нужен, мол, царь, что позором
Россию сумел запятнать.
Мария в такой обстановке
Как будто бы рыба в воде.
Внушает царю установки –
Расправы чинить: как и где.
***
Однажды Мария «вскипела».
К крыльцу подвели ей коня,
Вскочила, стрелой полетела,
И крикнула: «Царь, догоняй!»
Об этом шепнули Ивану.
Он в гневе сказал: «Рыска!»
Заныла сердечная рана, -
Ведь ставка была высока.
Мария меж тем до заставы
Уже доскакала в опор.
Дальше тянулась дубрава,
Потом будет ельник и бор.
Увидев знакомое древо,
Решилась, пусть ищет Иван
Коня повернула налево –
Дорога вела на Рязань.
Иван сквозь дубраву галопом
Промчался дорогой на юг, -
Едва поспевали холопы.
Мария же сделала крюк
По тайным для стольников тропам,
Чтоб с милым не встретиться вдруг.
И было царю непонятно –
До Бутова вот доскакал,
Но всадницу не повстречал,
Хотел повернуть уж обратно, -
Боярина вдруг увидал.
Тот тоже увидел Ивана,
Опешил, отвесил поклон.
Да, гость-то, конечно, незваный,
Но царь! – принимай, душа вон.
И вот они в горнице светлой
Сидят за дубовым столом.
И время идет незаметно
За трапезой с красным вином.
Царь Иван IV
Ну, чай оробел ты, Василий,
Как только увидел царя?
Скажи, чтоб коня напоили,
Почистили царский наряд.
Боярин Дрожжин
Все сделано будет как надо.
Отведай, что Бог нам дает.
Визит твой нежданный – награда.
Скажи, Государь, что нас ждет?
Царь Иван IV
Сначала скажи мне: «Как дети?
Возможно ли их повидать?
И кто в женихах на примете?»
Что может отец их сказать?
Уж лучше детей показать.
Два сына и дочки четыре
Явились царю на показ.
Царь молвил: «Прекрасны. Пусть в мире
Живут. А метла не для вас,
Как впрочем, и морды собачьи.
И тут уж не нужно судачить.
Надеюсь, царя ты не судишь.
Крамола опасна, сильна.
Нужны мне надежные люди.
Кровавая будет война!»
Так что же ты скажешь Василий?
Боярин Дрожжин
Отвечу. Скажу тебе так:
Ведь дело не только же в силе.
Лишь мудрость – правителя знак.
Ломать иль рубить это просто,
Вот строить намного сложней.
С людьми же держи ухо востро,
А с недругом будь похитрей.
Царь Иван IV
Мой дед вкруг Москвы все уделы
Собрал под единую власть,
Конец положил переделам.
При чем тогда споры и страсть?
И Русь уже стала державой,
И силу пошла набирать.
Судебник давал власти право
К порядку призвать, наказать.
Иным родовитым боярам
Единый не нравится дом, -
Они так противятся яро.
Крамола, измена кругом.
Им мало богатства и власти, -
Князьями хотят восседать.
Как Русь защитить от напасти?
Как власть я мгу удержать?
За пазухой камень, отраву
Всегда они носят с собой.
Царя погубить и державу
Готов из них каждый, любой.
Опричники мне лишь опора, -
Готовы царю послужить.
Оставим ненужные споры,
Я должен врагов сокрушить…
А девок своих, что постарше
К царице направь – послужить.
Согласен ты с волей монаршей,
Иль будешь перечить, юлить?
Боярин Дрожжин
Ты, мой Государь! Как перечить?
Спасибо, за милость твою,
За мудрые, добрые речи,
За встречу здесь в нашем краю!
Царь Иван IV
Ну, ладно, Василий, поеду.
Вели, чтобы подали коня.
Спасибо тебе за беседу.
Надеюсь, что понял меня…
И Грозный с тревогой уехал, -
Там царские ждали дела.
Он усмехнулся: «Потеха!
Одна за другого прореха,
А тут еще эта метла…»
***
Однажды царь зашел в застенок,
Где сам Малюта лютовал.
Там трепетали даже стены,
Когда он узников пытал.
С порога царь спросил: «Любезный!
Что князь  под пыткой показал.»
В ответ Малюта: «Неизвестны
Ему изменные дела.
Но будем дальше с ним «работать»,
Чтобы признание добыть;
Работать до седьмого пота, -
Измену надо «истребить!»
«А кто еще?» - спросил царь тихо,
- «Кого доставили сюда?»
Скуратов Малюта
«Да, вот тои ребята лихо
Шныряли тайно, как всегда.
Попался им Василий Дрожжин,
Боярин. На него донос.
Просил он встречи неотложно,
Чтоб обсудить с тобой вопрос».
Царь Иван IV
«Раз так, Василия ведите,
Готов его услышать речь…
Нет, не бывал он в моей свите,
И не дарил я шубу с плеч».
Привели боярина Дрожжина.
Царь Иван IV
Как очутился здесь, Василий?
Ты ж не хотел убить царя?
Ах, да! И на тебя ведь доносили.
Я не поверил, молвил: «Зря
Вините Дрожжина в измене, -
Он от смутьянов в стороне.
Зачем ты преклонил колени?
Садись, да расскажи-ка мне».
Боярин Дрожжин
Мой Государь! Служил я честно.
За Русь стоял, что было сил, -
Тебе и всем это известно.
Тебя царя превозносил.
Измена трону – хуже скверны.
Московию так можно раздробить.
Служить царю должны все верно,
Неверных же вели казнить.
Но и доносов много ложных.
Вот я попал под клевету.
Наветов тьма пустопорожних,
Их сочиняют «на лету».
Мой Государь! Я не виновен.
Исправь ошибку. Разберись,
Чтобы был я за детей спокоен.
Христовой правды ты держись.
Царь Иван IV
Ты говоришь со мной без страха.
Тебе поверить я хочу.
Пускай тебя минует плаха, -
Я за тебя похлопочу.

***
И будто бы по царской воле
Боярин волю получил.
Он знал: Малюта своеволен,
И в постоянном страхе жил.
Не стал Малюта ждать указа
Донос отвергнуть, обелить.
Ему бояре, как зараза,
Им надо головы рубить.
Погибли Дрожжины все разом,
И обагрила кровь луга.
Кто замутил державный разум?
Кому же царь тога слуга?
Вот от царя такая милость:
Чужие жизни ей – не в счет.
Злодейство подлое свершилось…
Да, время лишь вперед идет,
И речка вспять не потечет.
***
Но нам дана теперь возможность
Познать событья прошлых лет.
Проявим все же осторожность,
Включая мыслей наших свет,
Чтоб осветить все то, что было;
И как случилось. Почему?
Какая миром правит сила?
Кто погружает мир во тьму?

 Долг платежом красен
В начале дикого правленья
Царю Ивану снился сон,
Как он весь в черном облаченьи
Вошел в палатку, сел на трон.
Бояр, склонившихся в поклоне
Царь поприветствовал кивком.
И вот услышал: кто-то стонет,
Копытом бьет. Вдруг дым столбом.
В палате царской Грановитой
Погасли свечи, тьма вокруг,
И разбежалась быстро свита.
Пред ним князь тьмы. Он – враг, иль друг?
Иван от страха поперхнулся.
Узнал он князя-сатану.
Но вот царю князь улыбнулся:
«Я вижу, носишь сутану.
Видать сегодня ты молился?
Но мне все это нипочем!
Без страха я к тебе явился.
Горишь бесовским ты огнем!»
Иван лепечет в оправданье:
«Тебя не ведаю. Не звал.
За что ко мне твое вниманье?»
Но сатана речь продолжал:
«Ну, ладно! Должен я серьезно
С тобой сегодня говорить.
Быть может прозвучит курьезно, -
Хочу тебя предупредить.
Ведь наш, ты! Наш! Душой и плотью!
И служишь силам зла, как мы.
Ты с топором – палач, не плотник.
Ты – порожденье ночи, тьмы».
Так вот, Иван! Грядет расплата!
Ты, верно, в рай не попадешь!
Тебе откроют двери ада, -
Ведь что посеешь, то пожнешь.
Ты угождал мне, это точно.
Клянусь! Клянусь! Тебе не льщу.
Вознаградят тебя досрочно,
А я долги все возвращу…
Ведь ты злодей во всем и всюду,
Хотя и каешься порой.
Твоею волей столько люду
Убьют впредь на Руси святой.
Вот и в семье не будет счастья.
Прошу, проверь хоть небесам!
В безумной ярости и страсти
Убьешь наследника ты – сам.
А Федор, сын твой слабосильный, -
Ему же в тягость будет трон.
О, царь Иван, «любвеобильный»! –
Губитель радости и жен.
Их будет много, но недолго
С тобою будут почивать.
Ты – царь, но одичавшим волком
Тебе дано не жен взирать.
Исполнив долг, они, как жены,
Сойдут с державного пути.
Ты князя тьмы – заложник, пленник
Не плакать будешь, но шутить.
Да, вот еще. После кончины
Твоей, - об этом должен знать, -
Случится на Руси кручина.
Уж такова моя печать…
Когда тебе полсотни стукнет,
Сойдешься ты с женой седьмой.
И будто бы судьба аукнет, -
Опять с Марией, но с Нагой.
Она тебе подарит сына,
Царевич Дмитрий будет он.
А дальше не судьба – судьбина.
Он не взойдет на царский трон.
Убит царевич будет дерзко
В монастыре среди двора,
И оборвется его детство…
Удары, слышишь, топора!
Тем топором ты, сам, в угаре
Погубишь все, что создавал.
Потом в державном бунте, сваре,
Кто остановит смуты вал?»
При сих словах царь содрогнулся
И возопил: «Сгинь, сатана!»
Князь мира хитро улыбнулся:
«Бывай! До встречи, старина!»
***
В святых местах Иван молился,
Чтоб подавить душевный страх.
Но след опричнины дымился
И в русских весях, городах.
И все свершалось точно в сроки,
Что предсказал служитель зла.
Весьма суровые уроки
За все кровавые дела…
***
Вот умерла Анастасия.
Ивану было тридцать лет.
А через год жена Мария
Зажгла в опочивальне свет.
Но через восемь лет царица
Закрыла очи навсегда.
Сквозь жизнь Ивана словно птица
Мелькнула. Или как звезда?
Скорбеть тирану непристало,
Он – в государственных делах:
Измена тут, а там опала,
Повсюду казни, слезы, страх.
Вся горечь сердца изливалась
И на людей, на города.
Какая здесь любовь и жалость?
Они порою, как вода,
Что от вина отъемлет крепость,
И утоляет жажды страсть.
Любовь для Грозного – нелепость, -
Нужна тирану только власть.
***
Веретена судьбы вращались.
Кто может их остановить?
И вместе радость, и печали
Сплетались тайной силой в нить.
Разгромлен Новгород Великий.
На Красной площади палач
Казненных головы на пики
Надел. И снова слезы, снова плач.
А через год Девле-Гиреем
Москва разбита, сожжена.
И снова жизнь, как лотерея:
Иван – вдовец, нужна жена.
И вот смотрины в Грановитой
Палате царского дворца.
Там дочки самых сановитых
Хотят достойной стать венца.
В мечтах иные уж царицы
Венец примерили, наряд.
Но чтоб царицей воцариться,
Ивана нужен добрый взгляд.
Жених – Иван сутулый, лысый
Тяжелой поступью ступал.
Забот земных, тяжелых мыслей
Одолевал девятый вал.
Он знал, истерзана Рассея,
У государства мало сил.
И будто он теперь рассеян,
Но взгляды девушек ловил.
Вдруг, тусклый взгляд Ивана вспыхнул.
Он встретил ясный, чистый взор.
Жених с ухмылкою хихикнул,
Спросил красавицу в упор:
«Ты так смела! Тебя как кличут?»
«Я – Марфа, Марфа, Государь!»
А он смотрел, как на добычу
Голодный волк – лесная тварь.
Подумал царь: «Прекрасна Марфа!
Зачем, зачем я долго спал?»
Д, голос Марфы, словно арфа
Царя сразил и жребий пал.
И не сказав в ответ ни слова
Иван закончил быстро смотр.
В него вливались силы снова, -
Царь был решителен и бодр.
«Коль обнажить ей плечи, бедра.
И грудь невиданной красы,
Из гроба мертвый станет бодро,
Как от живительной росы.
Живой же поспешит мгновенно…», -
Так воспылал Иван теперь.
«Женюсь на Марфе непременно.
Открой, боярин думный, дверь
И объяви мое решенье.
Готовьте пир и угощенье!»
Царь грезил страстно, вожделенно:
«О, Марфа! Я – живой! Плененный
Тобой. Хочу тебя любить!
Царицей будешь ты отменной,
В дворце с Иваном Грозным жить».
Царя решенье и желанье
Провозгласили на весь мир.
Потом свершилось и венчанье,
И, как ведется, брачный пир.
А дальше вышла незадача,
О чем злой дух предупреждал.
Всего лишь две недели брачных
Иван царицей обладал.
Свершилось действие такое,
Что удивился сатана.
Царицу кто-то упокоил, -
В загробный мир ушла она.
***
Скорбя, Иван уединился
И долго в скорби был один.
О чем терзался? Иль молился?
Души его, кто господин?
Лишь верноподданный Скуратов
К нему являлся каждый день,
Чтобы опричные «ребята»
Имели дело, чтоб кипень
Расправ и казней не стихала,
Чтоб Русь покоя не видала.
Но время шло. Вот из затвора
Еще свирепей и страшней
К боярам вышел. Диким взором
Вонзался в души, как злодей.
Вдруг взгляд его остановился,
Да, на Григории Грязном,
Что был опричным молодцом.
Холодным потом тот залился,
Как призрак царь. Он в черной рясе
И черный шлык на голове.
Сжимают посох местом страсти…
Дань отдадим теперь молве.
Царь прошептал: «Не бойся, Гриша!
И подойди сюда скорей.
Хорош красавец. Вижу, вижу!
Любил ты Марфу? От людей
Я слышал много раз об этом.
Давно ль была она больна?
Что скажешь ты царю и свету?
Что ты любил, то не вина.
И я ее любил ведь тоже.
Кто обманул меня? Зачем?
Царя обманывать негоже
Ну, отвечай и мне, и всем!»
Григорий понял – дела плохи,
Что знает царь уж обо всем, -
Вот оттого в глазах сполохи,
И обжигает взгляд огнем.
«Да, я сбирался Марфу сватать,
А что за хворь, о том, не знал…
Для всех тяжелая утрата», -
Сказал Григорий шепотком.
Тут разразился Грозный смехом:
«Невесту у тебя отбил!
Ха-ха! Веселая потеха!
Ну, что еще ты сочинил?
Сочувствий мне твоих не надо.
Ее я сватал без греха.
Так получи свою награду
За жертву чудо-жениха!»
И поднял в воздух посох царский
Его руки державный взмах,
И пал Григорий, сын боярский.
А в душах снова ужас, страх.
Воспрянул царь, засуетился:
«Пора теперь невест искать!
Малюта вмиг пред ним явился
Послушно волю исполнять.
А царь спросил его: «Готово!
Успел вино ты подсластить?
Исполнить нужно слово в слово, -
Отменно князя угостить!
Он Марфе был отцом ведь крестным
И о болезни ее знал.
О чем в допросе перекрестном
Родитель Марфы показал.
Я сватал Марфу-то открыто.
Потом священник нас венчал.
Кто думал: шито, значит крыто?
Зачем тогда он промолчал?»
***
С крыльца сошли и сели в сани,
И царский поезд заспешил.
Кто будет уличен «в обмане»?
И что же царь в сей час решил?
В санях с царем и князь Ростовский.
Он, как Владимир, был крещен.
И как всегда дуэт бесовский –
Скуратов, с ним Басманов… Звон
Глухой, отрывистый, тревожный
Сопроводил их в дальний путь.
Он будет вместо подорожной.
Узнаем позже ее суть.
Вот едут. Долго молча едут.
Пора коням дать отдохнуть.
Князь не посмел начать беседу.
Куда лежит их санный путь?
«Да, рыбу ловят частым бреднем», -
Сказал Малюта невпопад.
Тут молвил царь: «К тебе, князь, едем.
Ну, как? Ты рад или не рад?»
«Конечно, рад, - так князь ответил.
Тебя принять – велика честь!
Кабы я знал иль мог приметить,
Тогда б послал княгине весть,
И мы бы ехали в карете…
Все подготовили, чтоб встретить
Тебя, Великий государь!»
«К чему все это», - царь заметил, -
Сиди спокойно, не базарь!»
Не стану утомлять читатель,
Тебя, сей быстрою ездой
Ну, в самом деле, кто предатель?
Кто связан корыстью и мздой?
И нет ответа на вопросы,
А есть лишь гнусные дела.
И жалят князя мысли – осы:
Здесь – клевета, а там – хула.
Ан, вышло-то совсем иначе.
Сам царь спектакль сочинил,
И исполнителей назначил,
И жизнь в спектакль обратил.
В последнем акте так все вышло.
Княгиня встретила гостей,
Ввела в палату и неслышно
Ушла, чтоб угостить царя скорей.
Вернулась быстро. На подносе
Стояли кубки – в них вино,
Как будто золотая осень
Вошла зимой через окно.
Князь обошел гостей, как надо,
С поклоном кубки все роздал:
«Иван Васильевич, мы рады,
Испить за здравие бокал!
Приезд царя для нас награда.
Живи и царствуй многие лета!
Давайте выпьем все за это!»
Но царь, обычай соблюдая,
Остановил: «Я пью за вас,
Здоровья, счастья вам желая!
Пусть все услышат царский глас».
Когда все кубки осушили,
Иван сказал: «Зови детей.
С собой мы яства прихватили.
Малюта, подавай шустрей!»
Явились княжичи. Малюта
Налил им царского вина.
И князю, и княгине. Круто.
Царь прошептал: «Всем пить до дна!»
И, как подрубленные ели,
Упали княжичи сперва,
В ужасных муках захрипели.
И вот уже княжна мертва.
Последним князь Ростовский рухнул,
В вино был всыпан сильный яд…
Царь засмеялся, ногой стукнул,
И к кутежу призвал ребят.

** ** **
А параллельно шла расплата –
Одна потеря за другой.
В царевой жизни лишь утраты.
Кто у царя там, за спиной?
Ведь все речённое свершалось,
Как будто бы в кошмарном сне.
И где же разум? Где же жалость?
Иван их отдал сатане…
 Новые времена (ХХ век)
Новый властелин
Давным-давно  я шепот слышал:
«Страною правит сатана».
Туман рассеялся и вышло,
Что, то была моя страна.
Моя страна, моя отчизна,
Где моих предков дух и прах.
Но мы без всякой укоризны,
Отбросив ложь, лукавство, страх,
Должны падения причины
Уразуметь, чтоб впредь всегда
Вела нас к счастию звезда.
** ** **
Так вот, в двадцатом веке снова
Сам сатана власть захватил,
Хотя уж строй в стране был новый,
И было несколько «светил»,
Чтоб освещали путь народу
Свей теорией борьбы
За братство, равенство, свободу.
Внушали всем: мы – не рабы,
Народ – творец своей судьбы.
Прикрывшись лозунгом, как тогой,
Не разделив с народом власть,
Вожди вели его дорогой
К вершинам счастья. Не упасть,
Не оступиться, – только в ногу
С вождем и партией шагать.
** ** **
Казалось внешне: все свободны,
Куют все к счастию ключи,
У всех порывы благородны
И сердце пламенно стучит.
И нет уж просто человека,
А есть народ, есть воля масс,
Есть гегемон – рабочий класс.
Все строевым ходили шагом
Везде и всюду с красным флагом.
Зато построили фасад:
Ну, не страна: цветущий сад.
Парады часты и помпезны
На стадионах, площадях.
В метро все вежливы, любезны,
И отступает будто страх.
Энтузиазм в цехах, колхозах.
И все понятно – вождь ведет
Через ненастье – бури, грозы.
Вдали – сады в цветущих розах,
Достаток, счастье и почет.
Труду ударному дорогу
Шахтер Стаханов проложил.
И вот стахановцев уж много, –
Трудились, не жалея сил.
Страны богатство – наши дети.
Вождь помнил все. А Мавзолей
Запечатлел мгновенья эти,
Когда он обнимал детей.
В то время летчик Коккинахи
Рекорды бил на тяжесть, вес,
Чтобы потом в военной драке
Иметь заметный перевес.
А Чкалов делал перелеты,
Рекорды дальности крушил.
Мол, только лишь в стране без гнета
Идет расцвет духовных сил.
Большой театр своим балетом
И даже оперой блистал.
А вождь публично, без секрета
Спектакли эти посещал,
Ну, и конечно, одобрял.
Перед страной разверзлась бездна –
Тридцать седьмой уже настал.
Народу нашему любезный
Поэт вновь занял пьедестал.
Зачем? Зачем? Столетье смерти
Чтоб на одной жестокой сей тверди
Народ к страданью приучать?
Иль, может быть, царя ославить?
Ведь царь поэта затравил.
А Пушкина борцом представить
На пользу прогрессивных сил.
Ведь вождь сказал:
«К царизму ненависть поэта
Активней нужно прививать.
Потом используем мы это,
Чтобы врагов разоблачать».
Скорей, другое назначенье
Имел тот пышный юбилей:
Сформировать в народе мненье,
Что есть кумир и у вождей.
А вождь один – великий Сталин.
Что значит рядом с ним поэт?
И вот речет народ устами:
Кумир наш – Сталин, выше нет!
В канун того тридцать седьмого
Он написал закон страны
Простым и всем понятным слогом
Вы, все – свободы, равенства сыны.
** ** **
И стало рабство изощренным
Под красным знаменем свобод.
Вождем, идеей окрыленный,
Шел к счастью, равенству народ.
Мечту вождя подрозовили,
Идею равенства развили:
И круглый год и в снег, и в дождь
В шинели ходит мудрый вождь.
Народ же ходит в телогрейках, –
Одеться как буржуй посмей-ка!
Так, значит вот она, ловушка:
Идея равенства во всем.
И  стал народ вождя игрушкой,
А человек – винтом, гвоздем.
И забивали в землю «Гвозди»
В далекой тундре и в лесах;
Мы не найдем их на погосте, –
Ведь обезличен многих прах.
Да, велики были затраты,
Чтобы построить казематы
И превратить страну в ГУЛаг,
Народ зажать в стальной кулак.
Так незаметно рабство принял
Народ от власти сатаны.
Не стало многих и в помине
Сынов особенной страны.
Их имена сглотнула лета
И поглощен их прах землей;
Их погубила власть Советов, –
Та, что сама покрылась мглой.
** ** **
А вождь живет, пока не тужит.
В делах он многих – пионер.
Он своему народу служит,
А образ жизни – всем пример.
Хрестоматийный образ внешний:
В одежде – скромность, стиль – простой;
Его движения неспешны,
А голос – тихий, чуть глухой,
Но обволакивает души
И раскрывает сердце вдруг.
А что еще? Умеет слушать.
И он уже – учитель, друг.
На съездах вождь всегда доступен
Рукопожатья раздает
Фотографировался в группе.
С народом вместе он живет.
С детьми своими ездит к морю;
И в воспитаньи в меру строг.
Вот лишь с Надеждой резко спорил, –
Запретный преступал порог.
И все закончилось трагично.
Конечно, он переживал.
Семья касалась его лично –
Народ же ничего не знал?!

 Вещий сон
Все тени прошлого витают
Везде, всегда. Незримый дух
Себя активно проявляет,
Когда его вдруг вспомнят вслух,
Иль в помощь тайно призывают.

В двадцатый год переворота
Генсек почувствовал вдруг сласть
Страною править, будто кто-то
Ему сказал: «Бери всю власть.
Бери и правь единолично
Как князь великий или…бог!
Ты – историческая личность
И сделать очень много смог.

Ты – сын сапожника из Гори
К вершине власти подошел.
Кто у тебя ее оспорит?
На горизонте – кто еще?
Нужна, конечно, осторожность,
Чтоб на вершину ту взойти,
Но в этом мире все возможно, –
Лишь нужно знать туда пути,
Пути и средства достиженья
Вершины жизненных высот.
Увидишь срок их в сновиденьи,
Но не спеши – он придет.
Поскольку в бога ты не веришь
И с Марксом в этом заодно,
Ты полагаешь: люди – звери,
Им убивать своих дано.
В борьбе за власть все средства – важны,
И Грозный, царь, тому пример.
Ты – вождь отважный, не бумажный,
В двадцатом веке – пионер…
И вознесет тебя фортуна
Над всей планетой до небес.
И будет помощь тебе втуне;
И, да, поможет тебе…бес!»

Дух Грозного царя приснился
Ему в ненастную ту ночь;
Своею тайной поделился
И место указал точь-в-точь.
Все – просто: тень царя накрыла
То место, где был полигон
В деревне Бутово, а он
Уж не людей – свиные рыла
Там видит, – целый легион.
Вдруг голос грозный, хрипловатый
Сказал: «Мои опричники – ребята
Казнили многих здесь когда-то
На радость – мне, на страх – другим…
И я остался невредим.
Положишь часть голов на плаху,
На остальных нагонишь страху,
И будешь царствовать спокойно:
Не страшен враг, коли покойник.
Найди в невинных – виноватых,
И будешь мне духовным братом.
Пусть здесь прольется вновь и вновь
Тобою обреченных кровь!»
А что же дальше? Тень исчезла,
Но голос хриплый все звучал…
И будто мановеньем жезла
В его руке горит свеча;
Свиные рыла ямы роют
Как будто бы для похорон,
И волчьи стаи где-то воют,
И скрежет, плач и стон.
Рабы, холопы на долгушах
Везли скелеты, смерть и ужас,
А кровь плескалась в черных бочках…
На нем же белая сорочка,
Защитный френч и сапоги.
Его уверенны шаги
На том параде смерти. Впрочем,
Исчезло сразу сновиденье
И наступило пробужденье.
И что-то помнилось едва,
Зато запомнились слова:
«Найди в невинных - виноватых».
Возможно, что витиевато,
Но смысл-то ясен, хоть и встарь
Ты правил, Грозный, мудрый царь.
Да, смысл правителю был ясен.
И видно, сон сей не напрасен.
Кончался год тридцать шестой
И приближался роковой –
Тридцать седьмой.
И дал он ход тогда указу,
Чтоб истребить в стране заразу, –
Врагов народа уличить
И как сказал он: «Будем бить!
И многим головы рубить».

 Опять метла
Любой тиран рукою твердой
Сводил приспешников в отряд,
Чтоб, как метлой с собачьей мордой,
Сметали всех «врагов» подряд.
Метла с собачьей злобной мордой
Мела в России уж давно.
Правитель – гордый ли, не гордый, –
Был с палачами заодно.
Метлой мели бояр и графов,
Князей великих и таких,
Чтоб главы их склонить на плаху;
Без головы-то всякий – тих;
И всех, кто властью недоволен,
Кто смуту вольную творил;
Народовластием был болен,
Кто о свободе говорил.
И вот с задором и со свистом
Рубили головы стрельцам,
В Сибирь ссылали декабристов
Во имя царского венца.
** ** **
Метла, как символ устрашенья,
Сгодилась Грозному царю.
И он в том страшном сновиденьи
Сказал Иосифу: «Дарю!
И верю, что с такой метлою
Легко управишь ты страною».
И не смотря на сильный дождь,
Все уловил великий вождь:
«Да, коль метла сметает чисто,
Тогда, как сор, сметет их всех:
Врагов партийных – коммунистов,
И беспартийных – этих, тех».
Но был двадцатый век, – одной
Уж не управится метлой.
И тут возникла терема:
Нужны – машины и система.
Быть может у царя решенье взять,
И царствовать, и крепко спать.
Ведь для решенья все давно:
Есть казематы, их полно…
** ** **
Судьба вела игру в орлянку:
Коль подфартило – господин,
А фарта нет, тогда – Лубянка;
Из каземата путь один,
Туда, откуда нет возврата, –
В загробный мир, где тлен и мрак –
И нет страшнее каземата!
На всех печать: «Ты подлый враг!»
Пытали там не только тело, –
Крушили совесть, душу – в пыль
И черной нитью шили дело…
Да, ложь – не сказка, – вражья быль.

 Лубянское узилище
Смятение и плач простого смертного Ивана Невинного
Камера №13
О как мне страшно! Сердцу больно…
Зачем, за что убьют меня?
Я чьей-то клеветы – невольник?
Ее боялся как огня.
Я не хочу, чтоб застрелили
Меня, как бешеного пса.
Я не разбойник, не корсар,
Но как меня жестоко били!
И все же жизнь дороже мне,
Пусть даже в каторжной стране:
На Колыме, иль на Чукотке,
Хоть в Соловках. Я буду кротким…
Постой, постой! А как же пытки?
Еще их нужно пережить.
Я в рассуждениях-то прыткий.
А вот, когда начнут вновь бить,
Что буду думать? Говорить?
Они навязывают факты,
Каких не видывал и свет;
Суют под нос бумаги, акты,
Чужие письма, – явный бред!

Меня в троцкизме обвиняют
А я не знаю, в чем там суть?
Когда же палачи пытают,
Сознанье меркнет – боль и жуть,
И я готов ко лжи примкнуть,
С невероятным согласиться,
От боли, страха быстро, мигом:
Шпионом быть или троцкистом,
А если нужно – и комбригом…
И ахинея, как реальность
Возникнет вдруг ночной порой…
Уж такова их специальность:
Признания – любой ценой.

2
И вот опять шаги подковой
Звенят, – идет, идет конвой.
Как страшно оказаться снова
В той камере, где скрежет, вой, –
Все для того, чтоб выжать слово,
Что будет вечною виной
И основаньем приговора,
Душе же сломленной – позором.

Не доказать, что невиновен?
Что я – не враг и не шпион.
Судьба, судьбинушка. Знак – Овен…
Теперь-то ясно – обречен.
А мне всего-то – чуть за тридцать.
Я честно жил, своим трудом.
Мне говорят: «Ты был троцкистом…»
Ах, голова идет кругом.
Судьба – индейка,
Тюрьма – злодейка,
Дурдом, дурдом, дурдом.

И вот пришли, пришли за мною,
И повели вновь на допрос:
И будто крикнул мне конвойный:
«Быстрей, быстрей, молокосос!»
Вновь коридоры, переходы,
Стальных решеток скрежет, звон;
На лбу – испарина, со сводов –
Капель, как будто в унисон
Мим страданиям: вдруг в спину
Удар прикладом: «Сволочь, стой!»
И тут конвойный, словно глину,
Впечатал в стену профиль мой.
Навстречу шел другой конвой:
Тащили за ноги кого-то,
С лица стекала струйкой кровь…
Я вмиг ослаб. Туман, тошнота
И страх меня обняли вновь.

3
И вот я в камере избитый
Лежу на нарах чуть живой.
И мне мерещится сердитый
Мой дознаватель молодой.
Лицо с ехидною ухмылкой,
Усы и плотно сжатый рот;
На икрах – крачи, как бутылки,
Ремнем подтянутый живот.
Он внешне выглядит примерно:
Что ж, подражает лишь вождю.
Излишне – строг? Приказ: со скверной
Бороться, как с врагом в бою.

Сперва спокойно, чуть лениво
Вопрос все тот же задает;
И, оторвав свой взор от чтива,
Желанного ответа ждет.
Но я – недвижим под прицелом
Гипнотизирующих глаз.
Молчанье в воздухе висело,
Мне показалось, целый час.
И видно кончилось терпенье
У одного из нас, и он
Скрививши губы мне с презреньем
Сказал: «Пусть действует закон,
Но не закон тайги. Настали
Теперь другие времена:
Для нас закон писал сам Сталин…
Ты ж знаешь, в чем твоя вина.
Зачем молчать и запираться?
Не нужно нам вранья и лжи.
Вот мой совет – быстрей признаться,
Да и на нарах спи, лежи».
Подручным бросил: «Начинайте,
А я начальству покажусь.
Уж вы, ребята, постарайтесь,
Чтоб на вопрос ответил «гусь»,
Чтоб все сказал для протокола.
Нам нужно все закончить в срок.
В сем деле не простят прокола
Так преподайте же урок».

4
Динь-дон! Динь-дон!
В голове то шум, то звон…
Ночь-день! Ночь-день!
И бессонница – как тень…
День-ночь! День-ночь!
Сволочь – страх, поди ты прочь…
Динь-день! Динь-день!
А в башке сплошная хрень…

Кто-ты? Кто-ты? Кто-ты? Кто-ты?
Я – солдат девятой роты,
Тридцать первого полка.
Хоп, ца-дри-ца, гоп, ца-ка!
Соловей, соловей, пташечка,
Канареечка жалобно поет.
Эх, ты, драная рубашечка,
А гимнастерка дома ждет…
Служил я в армии достойно.
Мы все имели цель одну:
Шагали в ногу четко, стройно,
И в песнях славили страну:

«Стоим на страже
Всегда, всегда
А если скажет
Страна труда:
Прицелом точным
Врага в упор…»

Смешалось все: допрос и ужас,
И в теле – боль, и в сердце – дрожь,
Перед глазами – крови лужа,
Терзает совесть, словно нож.

Оговорил себя…и предал
Себя и свой рабочий класс.
Что мне сказал бы дед мой – предок…
Я слышу шепот, чей-то глас:
«Очнись! Очнись! Рабочий класс!»

И вновь провал, и очень скверно, –
Я будто в тине или в скверне…
Динь-дон! Динь-дон!
В голове все тот же звон…
Прицелом точным меня – в упор…
Приклад, и ложе, и затвор,
Стебель, гребень, рукоятка…
Словно кто-то бьет по пяткам.

5
Ах, как саднит лицо и тело.
Так тяжко, тяжко, все болит.
Я раскололся, вот в чем дело.
Я – враг, мне жизнь теперь претит.

И снова мысли, мысли, мысли…
Да, брань на вороте не виснет,
Равно – донос и клевета, –
Другим от них беда, беда.
Донос, донос, вот в чем вопрос!
Теперь мне ясен и допрос,
Крик дознавателя в тиши:
«Во всем признался! Подпиши!»

Душа волнуется и мысли
Скрипят, качаются, звенят,
Как два ведра на коромысле,
Что без воды. Они твердят:
Динь-дон! Динь-дон!
Будто стон-тон-н-н-н…
День-плох! День-плох!
Будто вздох-дох-ох-х-х…
Дзинь-соль! Дзинь-соль!
Это боль-боль-оль-ль-ль…
Боль-враг! Боль-враг!
Это крах-крах-ах-х-х…

А мысли падают пустые,
Коль нет ответа на вопрос
Кто подлый написал донос?
От подозрений сердце стынет.

Неужто брат? Или невестка?
Но почему? За что? Когда?
Такое лишь за зло отместку
Свершить возможно иногда.
Ноя ни разу не был в ссоре
И не бранился с ним иль с ней.
Напротив, помогал я Боре,
Как брату, до последних дней.
В нем не могла сказаться зависть, –
Я не был знатен и богат.
В доносе брат не виноват.
Я ж и теперь о нем терзаюсь.

А может быть, сосед вертлявый?
Простой деляга – не масон.
Что мой конец такой – без славы
Сулит ему? какой резон?

Какая выгода и польза
Ему  от гибели моей?
Конечно, он вертлявый, скользкий.
Нет, не понять дурных людей.

А если кто-то на работе
Решил меня с пути убрать?
Но я – рабочий на заводе.
Что можно здесь еще сказать?
Такая мать! Сякая мать! …
Меня везут уж на подводе,
Чтоб расстрелять…
А мне так страшно умирать.
 
Камера № 666
Воздыхания и мольбы монаха Серафима
В камере мрачной тюрьмы на Лубянке
Скорбно, смиренно молился монах.
Взят он под стражу советской охранкой,
Чтобы в сердцах православных был страх.
Брали подряд православных, чью веру
Долго пыталась сломить эта власть.
Ныне, использует крайние меры, –
Силой сломить и заставить отпасть
От бога, от веры, чтоб в красную масть
Кровью окрасить народ темно-серый.
Пытки, тюрьма, лагеря и расстрелы –
Дело обычное в новой стране.
Всех поделили на красных и белых,
Чтоб видели все, кто – на чьей стороне.
Даже монахи, кто в черных одеждах,
Белыми стали, а значит враги.
Молятся богу и верят как прежде, –
Власти решили разрушить надежду,
Самых упорных пулей сразить.
Дикой и страшной была подоплека
Чистки кровавой «на благо» людей…
Мысли порой от молитвы далеко, –
Чувствует гибель монах-иерей.

** ** **
Вспомнилась первая ночь и под утро
Первый допрос, самый первый вопрос:
«Кто здесь у нас? Все ведь четко и мудро?
Думай? Ответ должен быть очень прост».
В камере будет теперь твоя келья,
«Но не надолго», – начальник сказал.
«Только ощиплем с тебя веры перья,
Дальше – в рудник, или строить канал.
Если ж упрешься, не дашь нам согласья,
Будет тогда уж иной разговор.
Лучше не спорить с народною властью,
Вынесет быстро она приговор!»
Резко добавил: «Подумай серьезно:
Заговор кто там у вас возглавлял,
Сколько вас было? Оружье кто дал?
Все, что известно, пиши скрупулезно.
Там мы посмотрим, зачтется, быть может
Это тебе в облегченье судьбы.
Если теперь разговор подытожить:
Давай, признавайся, бесцельны мольбы».

Снова в устах зазвучала молитва,
Сердце заполнила, ум увлекла,
И развернулась незримая битва:
Душу спасать от соблазна и зла.
Будет склонять меня дьявол к измене:
Жизнь обещать на свободной земле,
Смертью стращать и безвестностью сени;
Мол, имя сокроется в пепле, во мгле.
** ** **
Вздрогнуло сердце, прервалась молитва.
Эхом далеким: «Помилуй, Господь!»
Будто по телу удар острой бритвой –
Звуки тревожные чувствует плоть:
Это шаги в том пустом коридоре;
Звук проникает сквозь толщу дверей;
Внутренний голос, шагам этим вторя,
Шепчет: «Идут за тобой, иерей».
Что же теперь приведет в трепет душу?
От дум и  мучений болит голова.
Мысли, как мухи над падалью, кружат,
Что меня ждет через час или два?

** ** **
Звякнул засов и вошел надзиратель,
Пьяно дохнул и сказал: «На допрос!»
Вспомнил зачем-то какую-то матерь,
Глядя в лицо мне, он крикнул: «Пшел, пес!»
На-допрос! На-допрос! На-до-прос!
Вроде бы легче душе моей стало:
Значит, еще не конец, буду жить.
Сколько осталось, много иль мало,
Только Господь это может решить.

Быстро вскочил я, нельзя задержаться:
Тут же собьют надзиратели с ног.
Вынужден силе любой подчиняться,
А кто здесь сильнее: дьявол иль Бог?
Дальше ведут меня трое иль двое,
Будто отсюда возможен побег.
Эти решетки стальные, конвои –
Все для тебя, дорогой человек!
Это случайно в главе промелькнуло…
Цокают гулко подковки в тиши.
Мысли спешат от движенья и гула.
Нужно молитву быстрее свершить.

** ** **
«Господи! Господи! Жизнь мне постыла.
Знаю: грешно так Тебе говорить.
Видишь: как трудно в узилище жить?
Господи, Боже! Помилуй! Помилуй!

Господи! Ты Велиара низринул,
Чтобы народу явить Божий свет.
Дай же душе моей грешной ответ, –
Что в испытаньях меня не покинул.

Слышишь ли, Боже, Отец мой любимый?
Душу мою пощади и спаси,
От вечных страданий ее упаси,
Господи, Боже! Помилуй! Помилуй!

Пусть прилетит серафим шестикрылый,
Чтоб устрашились возмездьем враги.
Господи, грешной душе помоги!
Прочь отгони эту страшную силу».

** ** **
«Что ты там шепчешь?», – крикнул конвойный,
«Плачет уж карцер давно по тебе!
Молишься, сволочь», – сказал он спокойней, –
«Скоро сломают поповский хребет.
Ну, шевелись, там заждались ребята,
Чтобы работу свою показать!»
Снова молюсь, продолжая шагать:
«Господи, Боже! Бессмертный и Святый!
Только б дойти, по пути не упасть».

Те же вопросы на каждом допросе.
Снова предложат мне Бога предать:
«Ты отрекись! По-хорошему просим,
Иль захотелось под пыткой страдать?
Наша задача – дух твой сломать!»
Плоть моя в страхе пред пыткой трепещет,
Мечется дух, замирает душа,
Ум заполняют страшные вещи,
Сердце колотится, трудно дышать, –
Дьявол стремится меня обуздать,
И сокрушить совей дьявольской силой.
Голос молитвы тут вновь зашептал:
«Господи! Господи! Как я устал…
Силу мне дай, укрепи и помилуй!»
** ** **
Снова в допросе те же вопросы,
Видно, придется пройти семь кругов.
Неодолимы они как вопросы,
Молча молюсь, вслух лишь скрежет зубов.
Знак подает дознаватель ребятам, –
Значит, расправа, – страдать будет плоть.
Нет, никогда не пойду на попятный,
Не отрекусь от тебя я, Господь.
Вновь началась вакханалия бесов:
Адские силы пытают меня;
Слышу как будто сквозь мглу иль завесу:
«Рвите на части, подбросьте огня…»
 
Камера №1917
Дума узника-большевика Виктора Комиссарова
1
Какой тоской невыразимой
Сгустился страх в моей груди:
Цепями скован я незримо
И нет к свободе мне пути,
И нет дороги к жизни, к счастью,
Мне путь заказан в дом родной, –
Теперь я узник и причастник
Судьбы России роковой.

Нелепой ложью я опутан,
Она сковала мысль и дух, –
Восстал из прошлого Иуда,
Повсюду взгляд его и слух.
Все повторяется, что было:
Вновь  разомкнулся чести круг.
И стала жизнь вовсю постылой,
Не разгадать: кто – враг, кто – друг.

2
Я за вождем шел, за мечтою,
В борьбе себя я не жалел,
Теперь повязан клеветою:
Мне имя: враг, – вот мой удел.
Как объяснить себе все это?
Кто поломал судьбу мою?
Я воевал за власть Советов,
Не дрогнул ни в одном бою.
И вот итог: я враг той власти,
Что у господ отвоевал.
Служил в полку червонной масти,
С бойцами Кремль я охранял, –
Нам Ленин очень доверял.
Я «красным» был и им остался.
Да, красный – наш любимый цвет.
Но кто же дьяволу отдался,
Нарушив Ленинский завет?

3
Письмо писал, но нет ответа.
Нет, не пробить мне брешь в стене.
Как там живет дочурка Света?
И каково теперь жене?
Жена моя, Екатерина,
Любовь и радость для меня:
Легка, стройна, весьма картинка,
Полна веселья и огня;
Всегда была надежным другом,
Добра, внимательна, умна;
Тянулись к ней детишки цугом, –
Она на выдумки вольна.
Так нелегко ей в жизни будет:
Детишек двое на руках,
Теперь любой ее осудит,
Держать в оковах будет страх.

Дочурку я назвал Светланой,
И у вождя Светлана – дочь.
Порою жизнь глядится странной:
Вождь с ней в Кремле, там – ужин званный,
А я на нарах день и ночь.

Моя Светлана – дочь солдата
Гвардейских, революционных сил.
Ей без вины быть виноватой,
Поскольку жребий так решил.

И мысли, мысли, словно мухи,
Роятся и жужжат в мозгу.
Не знаем правды – только слухи,
Что вызывает в нас тоску.

Своих родных я не увижу,
Ни моря с солнцем, ни дождя;
Конец мучительный предвижу;
Не достучаться до вождя,
Чтоб рассказать про пытки, муки,
Что пережить мне довелось.
И снова боль, терзают звуки,
Как будто в сердце вбили гвоздь.


И неизвестно, что больнее:
Удары знатных палачей
Или духовная Помпея, –
Крушенье пламенных идей,
Когда всех, преданных народу
И верных Ленину бойцов,
Как будто дьяволу в угоду,
Назвали кучкой подлецов,
Врагов, предателей, шпионов,
Предавших партию, страну.
«Им нужно объявить войну
И не жалеть на них патронов!».
 Таким стал партии девиз,
Иль чей-то умысел, каприз.

А что же вождь, наш мудрый Сталин?
Себя позволил обмануть?
Лихие времена настали,
Неужто гибельный наш путь?
И вроде верно все в ученьи.
И верны все слова вождей,
И места нет дурным сомненьям:
Идет борьба, борьба идей.
Нас на борьбу нацелил Ленин,
За ним пошел рабочий класс,
У Капитала класс был пленник,
Но стал вождем крестьянских масс.
Сплотил вокруг себя бесправных,
И бедноту и голытьбу,
Чтоб объявить войну всем «справным»
И в руки взять свою судьбу.

Вот, я, как бывший хуторянин,
Терпел нужду, жил в бедноте;
Необразованный селянин,
Как крот в земле и темноте.

И нет возможности пробиться
К учебе, свету, правде той,
Что будто сказочная птица
От глаз сокрытая томится
В чудесной клетке золотой.
Эксплуататорской рукой
Закрыты все входные двери,
Что к просвещению ведут;
Рабам оставлен рабский труд;
Позор рабов нельзя измерить…
И вновь провал. Смешались мысли.
От пыток плоть горит огнем.
Мою беду, кто перечислит
На чей-то счет? Я с ней вдвоем
И темной ночью, тусклым днем…

И вновь – жена, и снова – дети
Стоят пред взором у меня.
Зачем-то солнце ярко светит?
Нет, нет, я греюсь у огня,
А там, вдали, мой Эрик славный
Бежит меж сосен по траве…
Как отыщу ответ я главный?
Зачем стучат по голове? …

Стучат шаги там, за дверями;
Прервались сон и мыслей бег,
То надзиратель проверяет
Судьбою данный мне ковчег,
Как убежать возможно
Из цепких лап судьбы земной.
Да, и куда бежать? Лишь в мир иной,
Но эта мысль пуста и ложна.
Душа  и ум мои в затворе,
Им тоже некуда бежать.
Шаги в тюремном коридоре
Мешают жить, мешают спать.
Шаги услышав, сердце вздрогнет,
И вновь в него вползет тоска,
То липкий пот, то губы сохнут,
Как будто смерть уже близка.
Мысль лихорадочно блуждает,
Ответа ищет на вопрос:
За кем идут? Что ожидает:
Холодный карцер иль допрос?


5
Допросы, допросы, и снова допросы,
От пыток злодейских устала душа.
Вопросы, вопросы, без счета вопросы
И разум, и волю, и сердце крушат.

Вопросы, вопросы, как дикие осы
Кусают и жалят, и нет им конца.
И снова вопросы из подлых доносов
В мой разум под пытками будут вонзать.

И время порой застывает,
Как воды на быстрой реке,
А тело от боли страдает
И мысль как костер вдалеке.
Вдруг пламя вспыхнет так ярко,
Что высветит истины соль:
От правды такой: душе жарко,
А в теле усилилась боль.
«Я – враг в их понятиях подлых, –
Им нужно врага «расколоть»,
Узнать от меня, где же «кодло»,
И кто – его разум и плоть;
И кто разрабатывал планы
«Убрать кой-кого из вождей…»
О, горе! Заныли вновь раны
И ужас пронзил до костей, –
То мысль о расстреле окрепла:
«Всего девять граммов свинца!»
Вдруг разум засыпало пеплом,
Костер прогорел до конца.
И все же остались в нем угли
Под пеплом, горячей золой;
Те угли совсем не потухли, –
Мерцают ночною порой.
Вот снова шаги заполняют
Пространства объем до дверей,
И чувства опять оживают,
Пульсирует сердце быстрей.
Из хаоса мыслей неясных
Прорезалась резко одна:
«Всю жизнь я пытался напрасно
Высветить душу до дна.
А где это дно в душах мрачных?
Не видно его и в своей.
Только идея бывает прозрачной, –
Вот почему доверялись мы ей».

6
И вновь в тюремном коридоре
Конвой подковами стучит,
И гасит страх в душе, во взоре
Надежды слабые лучи.
И вновь в душе тревожно, гадко,
И по спине мурашки, пот,
Мозги и кровь как будто «всмятку», –
Шаги стучат, конвой идет.
Конвой идет, шаги все ближе,
Слышны команда, разговор,
А страх волчицей сердце лижет
И гонит пульс во весь опор.

Последний день. В последний путь.
Клонился день уже к исходу.
Народ, что в камерах дремал,
Услышал под тюремным сводом
Знакомый шум – конвой шагал.
Вот распахнулись двери камер
И крик: «С вещами выходить!»
У каждой двери стражник замер,
Чтоб в путь последний проводить.
Не будет больше уж допросов,
Подписан смертный приговор.
И нет о будущем вопросов,
Когда наган глядит в упор;
Когда уж ясно до предела.
Что за плечами смерть стоит.
Но разум наш не переделать,
Он все равно живет, кипит.
И до последнего дыханья,
Вопросов рой рождает ум.
И вновь, и вновь в душе страданья,
Как отраженье прежних дум.

Но нет возможности уж думать,
Уж бьют прикладом по спине,
Уже кричат: «Скорей! Без шума!»
Стоит машина в стороне,
Фургон, как будто ящик черный, –
Их автозаками зовут.
Людьми набьют весьма проворно
И в неизвестность повезут.
Но неизвестно заключенным:
Куда везут? Зачем? В чем суть?
И снова думы обреченных,
И снова страх, и снова жуть.

Последние думы обреченных
Иеромонах Серафим
Трудно, как трудно взойти на Голгофу,
Крест свой тяжелый на гору взнести.
Только с молитвой Тебе, Саваофу,
Можно смиренно путь крестный пройти.

Господи! Боже! Помилуй! Помилуй!
Услышь покаянье: я грешен – прости!
Дух укрепи и восполни мне силу,
Чтоб на Голгофу достойно взойти.

Много мучений терпел от врагов я,
Верно за то, что примерно служил,
Твердо молился с надеждой, любовью,
И  спасеньи души лишь молил.

Господи! Господи! Нет мне прощенья:
Власть ненавижу, боров палачей.
Где моя кротость, Христво смиренье?
А я же монах, и, к тому ж, – иерей.

Большевик Виктор Комиссаров
И вот уж время на исходе
И жить осталось краткий миг,
Вокруг земного мысли бродят, –
Никто не видит смерти лик.
Пусть мысли путаны, не строги,
Но все равно в них жизни смысл.
Закон таков, что на пороге
У смерти торжествует жизнь.
Со мною ясно. Что с семьею?
Как будут помнить обо мне
И знать о самом страшном дне,
Когда безвестною землею
Меня, убитого, зароют.
Не будет мне ни обелиска,
Ни камня, ни простой доски,
Но след в сердцах родных и близких
Не скроют ложь и боль тоски.
Пусть будет имя под запретом
В делах архивных тлеть и гнить,
Но я вернусь звездой, кометой,
Чтоб имя в чести утвердить
И палачам укором быть.

Простой смертный Иван Невинный
Какой позор! Врагом народа
Останусь в памяти людей, –
Его не смоют даже годы.
Убит я буду, как злодей…
В упор, в упор, в упор, –
Прицелом точным.
Я точно знаю приговор:
В могилу пропуск мне бессрочный.
Не повезло мне. Так ужасно!
Я жить хочу, хотя нет сил.
Неясно все. Ужель напрасно
Я жизнь прожил? Да, сколько жил?
А может не роптать, забыться
Мне вечным сном. Не вечны мы.
И от страданий отрешиться,
И пребывать в объятьях тьмы…
В полузабытьи
Я не пойму: иль засыпаю?
Иль я взаправду умираю?
** ** **
Последняя часть пути
И долго их еще качало, –
Колдобин много на пути.
В фургоне тишина стояла,
Но трепетала жизнь в груди.
И вдруг задергалась машина
И завизжали тормоза,
А в мыслях хаос, мешанина,
И все глядят во все глаза.
А ночь кругом, ни зги не видно.
Вот сделан левый поворот,
Скорей всего туда, на Видное.
А может в Бутово? Вот, вот!

 Бутовский полигон
О, как же чудесно! О, как же прекрасно!
В дубраве знакомой, да, в солнечный день,
Когда не грозит нашей жизни опасность.
Читатель, ты помнишь про Грозного тень,
Что эти места накрывает как мглою?
Враз рушатся связи: хаос и содом!
Такое случилось осенней порою
В том самом, далеком, да, тридцать седьмом.

 Ангелы смерти
Здесь было двенадцать их, ангелов смерти,
А дел, как всегда, у них тьма. Кто сочтет
Хотите вы – верьте, хотите – не верьте,
Но ангел такой ожиданьем живет.
Их было двенадцать над проклятым местом,
А время работало только на  них.
Что тайна для мира, то духам известно.
И ангелы ждали событий лихих.
Уверенно ждали и очень спокойно:
В юдоли земной ходит зло в плоти,
И будет убийство,  и будет покойник;
За душу его будет битва в пути.
Но битва начнется значительно прежде,
Чем выстрелы грянут в рассветной тиши.
Последней умрет на спасенье надежда,
И ангелы вспрянули, нужно спешить.
Да, небо над Бутово – поле сраженья
Для ангелов света и ангелов тьмы.
Все ангелы бьются с особенным рвеньем, –
Такое превыше любой кутерьмы.
А бьются ни не за плоть, не за сердце, –
За души, чьи судьбы решать будет Бог.
Задача проста: привести душу к дверце, –
За ней (…)
А там за порогом две ясных дороги:
Одна в царство света, другая – во мрак.
И ангелы света в особой тревоге,
Ведь ангелы смерти – коварнейший враг.
Порой они души заранее метят,
Чтоб сразу же их над землей спеленать
И вызвать в тех душах волненье и трепет, –
Так легче и проще во мрак увлекать.
Но чем провинились же души казненных?
Напротив! Ведь узники гибли безвинно за всех.
И, долго страдая в застенках казенных,
Они искупили общественный грех.
Да, гибли за тех, кто сжимался от страха,
Доносы строчил, клеветал, предавал;
За тех, кому ближе родная рубаха,
Кто святость топтал, свою совесть изгнал.
За тех, и за этих, а также и вместо
Творящих неправедный «суд», приговор.
В системе репрессий имеющих место,
И вместо вождя, коль такой разговор.
И ангелы света неистовы в битве,
Чтоб истине с правдой дорогу добыть.
И все православные скорбно молитву
За души страдальцев должны совершить.

** ** **
Пока же, согласно сюжету, придется
Хоть что-то узнать про убийц-палачей.
Не дай же нам, Боже, что все отрыгнется,
И вновь будет властвовать вождь и злодей.
Их было, как ангелов смерти, двенадцать, –
Всего-то двенадцать убийц-палачей.
Конечно, понятней, когда их тринадцать;
Число сатаны, как сказал иудей.
И было бы ясно, где грязно, где ясно,
Что кровь здесь прольется от рук палачей.
В плену суеверий, примет жить ужасно,
Но нет же на свете случайных вещей.
Здесь хитрость простая, понять-то не сложно,
Двенадцать апостолов помним всегда!
Сплошной камуфляж сатаны, но все ложно;
Он часто использует имя Христа.
Их было немного, всего-то двенадцать;
Двенадцать жестких, идейных убийц,
И словно шагренева кожа сжиматься
Все будет под взглядом убийственных лиц.
Начальство их лица держало в секрете,
И чтоб не мелькало (…) лицо,
Везли палачей в медицинской карете
С сигналом-мигалкой и красным крестом.
Средь них оказались и даже герои
Прошедшей в России гражданской войны.
Их, кажется, было всего только трое
Другие заслуги ведь тоже важны.
Конечно, они все подряд коммунисты,
И верили все в непорочность вождей.
Не нужно им знать, кто такие троцкисты,
Но важно с врагом быть как можно наглей.
Кому же другому возможно доверить
В затылок стрелять безоружных людей.
Не дрогнет партиец, он слепо ведь верит,
Что слово вождя – выше всяких идей.

 Конвейер
И вот палачи из спецблока выходят, –
Наган в кобуре, блеск кровавый в глазах.
Начальник со шпалой по ямам разводит
И ставит от края всего в трех шагах.
Затем вестовому команда: «Конвою
Подать сюда партию из десяти.
В бараке пусть шире ворота откроют,
Чтоб было без шухера и суеты».
И смертника гонят к убийце и ставят
Спиною к нагану, лицом же ко рву.
Кто уж не может идти, того травят
Собаки овчарки кусают и рвут.
И вот она пара: убийца и жертва.
И нет уж вопроса – как? – Быть иль не быть.
Один из них станет бесчувственным, мертвым,
Другой будет пьянствовать, жрать, дальше жить.
Но тянется жуткое время. Издевка,
Буквально у гибели края идет.
Сверяют все данные. Просто и ловко.
А если ошибка? Здесь нужен учет.
Ушел проверяющий. Тянется время.
Приходит другой, чтоб прочесть приговор.
И эти мгновения жизни, как бремя,
Как будто последний жестокий укор.
Но мысль все цепляется в миг сей последний
За жизнь и за то, чтоб исход был иной.
Но нет уж надежды, была что намедни,
И вот она смерть и момент роковой.

Иеромонах Серафим
Господи! Боже! Стою у могилы, –
Самой последней черты на земле.
Спасе Христе! Бог сладчайший, любимый!
Душу мою не оставь Ты во мгле.
Жизнь отдаю за тебя, за державу,
За братьев Христовых, чья вера – строга.
В русской земле, здесь, под сенью дубравы,
Я упокоюсь от пули врага.

Большевик Виктор Комиссаров
Так в чем же дело? Что же Сталин
Не отменил их приговор?
И мысли подлые встали.
Какой же срам? Какой позор?
Вождя, должно быть, обманули?
Он бы помиловал меня.
Я избежал бы вражьей пули, –
Они вокруг меня звенят.

Простой смертный Иван Невинный
Я жить хочу! Зачем? Не надо!
Но кто отменит? Кто спасет?
Мгновенья жизни, как награда,
Пока палач приказа ждет.

** ** **
Вот Грозного тень вдруг накрыла дубраву,
И в праведных душах – смятенье и страх.
Убийцам же дух дал «добро» на расправу,
Послышались звуки: трах-бах! Трах-ба-бах!
То выстрелы грянули. Падают люди
В предательский ров, что пугал глубиной.
Расчет будто точен: «врагов» мир забудет;
Не будет могил, зарастет все травой.

** ** **
В иные дни особой «жатва»
Была – полтыщи расстрелять1.
Но нет проблем, как все решать.
Ведь диктатура, словно братва;
Могла в единое сшивать.
И вариант уже предложен:
В вагоны зеков загружать.
Быть может, это и дороже, –
Затраты кто будет считать?
По Маросейке, по Покровке
Везут их в черных воронках.
Там на путях на Колончевке
Состав коварный – божий страх.
Ну, ничего, потерпят. Нужно
Вопрос поставленный решать.
Вагоны заполняли дружно, –
Не мог конвейер смерти ждать!
Везли сюда и из Таганки,
И из Бутырок, – разных мест.
Все истинно. И все из банка
Архивных данных. Вот, те – крест!

 Апофеоз вождя
Все чаще, чаще погружался
В миражный сон великий вождь.
Воспоминаний сонм являлся,
Порой, как град, порой, как дождь.
Вождь (про себя)
Среди видений жизни разных
Дороже всех мне юбилей1.
Мои усилья не напрасны:
Я – вождь, учитель, корифей!
Об этом и в речах трубили.
Ну, что ж, со стороны видней.
Да, сказка точно стала былью:
Я, значит, – гений – не злодей.
А сколько страсти, сколько  пыла
Любви народной в тех речах…
Победа многое сокрыла,
Забыли люди личный страх.
Вот так, Иосиф! Признавайся,
Что сам нередко в страхе жил.
Своим народом восхищайся.
Побольше здравствуй! Не тужи!
Конечно, были перехлесты
В речах соратников, гостей.
Но хорошо сияли звезды
В тот вечер на груди моей…
Да, нужно Трумэна прищучить
И доказать, что мы сильней.
Не ошибиться бы. Сурово учит
История иных вождей.
Нельзя забыть эти уроки…
От дел никак не отойти;
А жизнь торопит: сроки, сроки.
Везде преграды на пути.
Но мы сумеем их пройти…
Враги, враги…Их было много:
Со всех сторон, любых мастей.
Вселяли мне они тревогу.
Их нет в живых. Жить стало веселей.
Мы под контроль слова все взяли –
В стране повсюду стукачи.
И люди сдержаннее стали,
Врагов открытых – не ищи!
И мысли тоже под контролем.
Интеллигенция страны?
Кто не согласен, тех «уроем»,
Иль «розог» всыплем, сняв штаны!
Ха-хи-ха!
Борьба идей – лихая штука.
Нужны дискуссии в стране,
Н не в политике – в науках.
Единство партии – порука
Побед. Вождю все лавры. Значит, мне.
Как биологию за вымя
Пощупал Жданов. Молодец!
С трибун мое звучало имя:
Мол, корифей и всем отец!
Как там у Пушкина про это:
«Достиг я высшей власти» – Вот!!!
Одна уж треть земной планеты
Под красным знаменем живет.
А во главе великий Сталин, –
Твердят об этом всюду вслух.
Видны уж коммунизма дали.
Все будут жить там без печали.
Ах! Как захватывает дух!

 Бумеранг
Раз после долгого застолья
Ушли соратники и он
Почувствовал себя привольней,
Как будто он под сенью крон
Чинар любимых возле Гори…
Иосиф
Как было это все давно.
И почему грузинское вино
Нас веселит, потом о горе
Напоминает  нам оно…
Иосиф продолжает вспоминать и рассуждать.
Зачем ты, скорбь, тогда явилась?
Зачем вонзилась в сердце мне?
Ну ,кто ж ко мне проявит милость?
Иль должен я гореть в огне?
Когда Надежда  так жестко
Ушла из жизни навсегда,
Мне стало страшно, одиноко…
Но, как вода, текут года.
Событий много разных, грозных
Свершилось за семнадцать лет.
Двадцатый век – тревожный, сложный,
И в этом веке счастья нет.
Вот взять меня. Сперва Надежда,
Потом мой Яков, старший сын,
Навек закрыли свои вежды1…
Гляжу с достигнутых вершин
На жизнь свою, и тяжко мне –
Один, один в большой стране.
Конечно, есть Василий, Света,
Но нет от них тепла и света.
Быть может, это тоже плата
За титанический мой труд?
Нет, не хочу я власти, злата, –
Мне б только бы детей вернуть.
Чтобы вселилась в сердце благость,
Чтоб жить в покое, без борьбы…
Иосиф, опомнившись, восклицает
Отвергнуть надо эту слабость!
Мне не уйти уж от судьбы…
Как хорошо, что Грозный сгинул.
Голос Грозного
Зачем меня ты помянул?
Тебя в век я не покину:
Как Сатана иль Вельзевул.
Поскольку дух бесплотный вечен,
Ему скитательство дано.
Вот и теперь я недалече,
«Пасти» тебя мне суждено.
* * *
Вождь тяжким сном едва забылся,
От мыслей грустных отойдя,
Как Грозный царь пред ним явился, -
Ведь он давно гикал вождя.
Иван Грозный.
Ну, здравствуй! Здравствуй! Вот и я!
Давно я жаждал этой встречи,
А тут услышал: юбилей
Твой пышно был в стране отмечен.
Ещё был слух, что в Мавзолей
Ты навострился, чтоб взирали
На плоть недвижную твою,
Чтоб на тебя молились: «Сталин!»,
Чтоб поклонялся весь Союз.
Коль думы о посмертной славе
В твоей гуляют голове
С тобою встретиться я вправе.
Да, и не верю я молве.
Важней для будущего мира
Всё то, что так сближает нас;
Кто в руки нам вложил секиру,
И чей нас вёл по жизни глас
Иосиф Сталин.
Зачем ко мне ты привязался?
Несешь ты чушь, какой-то бред.
Иван Грозный.
Но ты ко мне ведь обращался,
Просил, чтоб дал тебе совет…
Ты со счетов меня не сбросишь, -
По духу я тебе братан.
Я буду звать тебя Иосиф,
А ты зови меня Иван.
Иосиф.
Ну, хорошо, Иван, допустим,
Согласен выслушать тебя,
И посмотрел на духа с грустью.
Иван.
Я буду говорить, любя.
Хотел ты Грозным быть, мне – тёзкой?
Что ж удалось тебе. Похож.
Ты – властелин, правитель жесткий, -
Чужая жизнь, что медный грош.
Усвоил ты мои советы:
Кругом предательство, враги,
Доносам верить стал, наветам –
Кто скажет правду, тот погиб.
Меня при жизни звали «Грозный»,
Тебя посмертно – будет так.
У нас один отец был «крестным» -
Служитель ада, зла – мастак,
Великолепнейший наставник,
Сам многоликий сатана.
Он распахнул пред нами ставни:
Вот – ваш народ, ваша страна…
А что случилось, как все было? –
Об это знают все теперь.
Фемида час провогласила
И в зал суда открыла дверь…
И много будет совпадений
В твоей судьбе с моей судьбой,
И личных бед и потрясений,
За власть и славу – вечный бой.
Иосиф.
Вот это сказано так точно,
Афористично, на века.
И здесь поставить можно точку,
Сказать друг другу: «Ну, пока!»
Иван.
О, нет! Здесь даже запятую
Поставить рано. Продолжать
Беседу надо, памятуя,
Что нас с тобою будет ждать.
Иван.
В душе у нас и страх, и злоба.
Ведь я – злодей и ты – злодей.
Я – царь и ты, как царь. Мы оба
В стране убили тьму людей.
Иосиф.
Постой! Твой приговор ужасен!
Не убивал я. Лишь бойцом
Я был – себя обезопасить.
Нет, нет! С тобой я не согласен!
Народам мира был отцом.
Иван.
Ха-Ха! Ну, что ж обсудим это.
Ты говоришь: «Не убивал».
Кинжал свой в дело не пускал, -
Об этом, да, известно свету».
Тут грозный царь нахмурил брови:
А банки грабил ты без крови?
Но это мелочи Иосиф.
Да, убивали опера!
На чашу смерти скольких бросил
Своим ты росчерком пера?
Иосиф.
Как объяснить тебе, владыка,
Чтоб взял ты в толк и понял суть,
И чтоб меня собой не тыкал, -
У нас с тобою разный путь.
Ты жиль в пятнадцатом столетьи,
А я в двадцатом – стал вождем…
Пропели петухи, уж третьи.
Продолжим диспут. Иль прервем?
Иван.
Что тратить время понапрасну,
С тобой, Иосиф, всё так ясно:
Уж над тобою близок суд,
Он неизбежен – судьи ждут.
Иосиф.
А судьи кто? Они все – пешки,
Иль просто гвозди, иль болты?
Внимай, Иван! Скажу без спешки:
Меня поймешь, быть может, ты?
А ты, небось, играл в «орлянку»?
Когда-нибудь. Ну, в десять лет?
Иван.
Не помню. Кажется, что нет.
Иосиф.
Я наиграл тогда жестянку
Больших и маленьких монет.
Закон простой: орел иль решка?
Я понял – нужно угадать.
Ведь может проходная пешка
В игре серьезным ферзем стать.
На всё смотрел я по-играцки,
Коль хода нет, ходи с бубей.
Вожди восстанья – Ленин, Троцкий,
А я подручный у вождей.
Я торговался осторожно, -
Не знал, что в «прикупе» лежит,
И вистовал, коль было можно.
Я знал: Фортуна прибежит.
Еще когда был жив вождь Ленин,
Успел в генсеки проскочить.
Потом трудился я без лени, -
Чтоб власть генсека укрепить.
А счеты с Троцким на трибуне
Сводил я. Мол, борьба идей.
Его сторонников же втуне
Менял я на своих людей.
Вождем, как тогой прикрывался.
Решил вторым – не третьим стать.
Я с Троцким быстро разобрался,
Сыграл «ва-банк». Зачем же ждать?
Троцкизм стал символом сверженья
Советской власти и… меня.
А я привел «метлу» в движенье,
Чтоб им ни крышки и ни дна.
Довольно стало и печати –
«Троцист» и… смертный приговор.
Что там разбойник или вор? –
На них и пулю жалко тратить.
Я образ Лёнина в икону
Старался быстро превратить,
А ленинизм же, как корону,
На Джугашвили возложить.
Иван.
К чему все эти заморочки?
Ведь ты врагов своих «мочил».
Иосиф.
К партийной власти здесь замочки,
А у генсека – все ключи:
Политбюро, Це-Ка, чекисты,
Другие органы страны.
Вот потому, Иван, я – чистый,
Ну, и понятно – без вины.
Иван.
Да, вы, вожди, все – акробаты.
Ведь мне видней со стороны.
Мои опричные ребята –
Вот та же партия страны.
Иосиф сбивчиво.
Тебе Малюта псом был верным,
А мне – Яг;да и Ежов.
Теперь Лаврентий беспримерный,
Он понимает все без слов.
Иван.
Но ты Ежова и Яг;ду
В измене гласно обвинил.
Они вдруг стали неугодны?
Иосиф.
И ты приспешников казнил
Иван.
Но я казнил всегда за дело,
Де от расплаты не уйти.
А дело-то всегда приспело,
Причину ведь легко найти
Бояре многие равняли
Себя со всея Руси царем,
И власть всегда к себе склоняли.
Бороться с ними как? Мечом?
Твои ж опричники сгубили
Людей невинных – тьму имён.
Ну, будто всё мы обсудили.
Каким же будет твой резон?
Иосиф.
Борьбы еще так много в мире.
Навел порядок я в тылу…
Ведь тыл сказал мне о секире,
И сам же предложил метлу.
Для достиженья высшей цели
Любые средства хороши!
Вот только жаль, что не успели
Мы обсудить исход души.
Иван.
Здесь оправданья напрасны.
По убиенным вновь звонят.
Да, я – злодей, злодей ужасный,
Но ты злодейственней меня!
Иосиф.
Да, ты, гляжу я, одиозный –
Тебе бы только обличать.
Знать, не случайно имя «Грозный»
К тебе пристало, как печать.
Иван.
Нет, не случайны все напасти,
Нас сатана предупреждал.
Убил я сына в гневной страсти,
Ты жизнью сына торговал.
Его фактически ты предал,
Чтоб заработать капитал,-
Мол, дескать, на алтарь победы
Он молодую жизнь отдал.
Ну, а с женою что случилось?
Погибла как твоя жена?
Бедою ссора обратилась.
А в этой ссоре чья вина?
Она погибла ведь от пули.
Но кто же взвел курок, нажал?
Тогда народ ведь обманули,
Сказав: «Погибла от ножа
Во время сложной операции».
В твоей стране сплошь аберрации.
Иван, вздохнув, продолжил:
Вот у тебя еще есть дети:
Светлана – дочь, Василий – сын.
Из них тобой никто не бредит,
И слава им твоя, как тын.
Всё лиходейство, всё коварство
Твоих деяний, словно тень,
Накрыла царство-государство.
Какая тут отцова сень?
Скажу тебе я без стесненья:
Ведь ты – диктатор и тиран
Достоин только осужденья.
Вернется к детям бумеранг.
Иосиф.
Но, но! Злой дух не забывайся!
Я – Сталин! Да еще живой!
Полмиром правлю я. Смиряйся!
Помягче говори со мной.
Иван.
Перед тобой я снял бы шляпу,
Но не носил, поскольку царь.
Ты власть загрёб когтистой лапой, -
Я в шапке Мономаха – Государь!
Ты много бед стране накликал,
Что и меня бросает в дрожь.
Вокруг тебя сплотилась клика,
И стал ты вдруг любимый вождь.
Ты превзошел меня размахом –
Тиран, диктатор и злодей.
Народ в стране держали в страхе
Мильёны жертв, тьма лагерей.
А тут Иосиф благим матом
Вдруг заорал, - Иван, заткнись!
Противно слушать супостата.
Лаврентий. С Грозным разберись!
И он очнулся тут же потный,
Как будто побывал в бреду.
Закрался в душу страх животный,
И всё звучало: «Жди беду!»
Вместо эпилога
1
Мы говорим о достоянии страны.
Не преступления вождей суть достоянья.
А память о погибших без вины,
И скорбь народная, его страданья.

О, если бы убитые могли
Нам рассказать, что ими пережито!
Безмолвствуют останки, толщь земли
Не отдает, что временем повито.
Но срок пришел и Дух заговорил,
И рассказал о тех событьях страшных.
Сто тысяч свежевырытых могил
Сошло бы чередой с листов бумажных,
Чтоб каждого достойно мир захоронил.

Известно Духу все и обо всем,
И он поведал про узилище и казни,
И кто тогда каким горел огнем,
Что думал, находясь у смерти в пасти…
Над Духом времени закон не властен.
Так что же каждый должен совершить,
Чтобы свершилось покаянье?
Иначе как же можно дальше жить?
(Пора сломить и фарисейство и молчанье)
Предательством звучать будет молчанье.

2
Вчитайтесь в длинный перечень имен,
Расстрелянных тогда на полигоне.
И будто бы не коммунист, а сам Нерон
В то время восседал в Кремле на троне.
Сто с лишком тысяч погребенных тел
И вместе с ними тонна пуль свинцовых…
Когда расстрелы шли, вождь тихо пел,
Как Сулико найти он не сумел
Среди могил, где тлен и куст терновый.
Еще балеты он смотреть любил,
И слушать песни о вожде любимом.
А что троцкистов и бухаринцев побил,
То все урок, что нет других кумиров.
Еще он выступать любил как вождь
Назло врагам, своей стране в угоду:
Цитат, сравнений, обещаний дождь
Из уст его – на голову народа.
А что ж народ? И был ли он – народ
Во временя жестокого правленья?
А если был, то были все вразброд, -
Какое же тогда сопротивленье?

3
Здесь, в Бутово Российская земля
Пропитана сынов России кровью;
Там за стеной Московского Кремля –
Великий вождь, обласканный любовью
Наивного народа всех времен,
И присягнувшего ему на верность
Под звуки маршей, колыхание знамен,
Отбросив веру в Бога, словно суеверность.
Здесь за забором в сажень высотой
В упор расстреливали из нагана:
А там пред ним – приспешники толпою,
Приемы званные и звон стаканов.
Здесь человеческая жизнь – пустяк:
В затылок пуля – значится итогом;
А там, всего лишь двадцать лет спустя,
Вождь стал диктатором и богом.

4
Он призывал в своих трудах, речах
Всех, всех к свободе, равенству и братству,
А органы рубили всех с плеча
 И не стремились в правде разобраться.
Он обвинил двурушников во всем,
Но тут же разработал тайную доктрину:
Свободомыслие каленным жечь огнем,
А братство с равенством как лишние отринуть.
Итог его «трудов» - кровавый полигон
Здесь в Бутово, да и в других пределах.
Так пусть навеки будет проклят он
И палачи, исполнившие дело.


Казалось им, что спрятаны концы
Их преступлений в сейфах и могилах.
Но вот явились истины гонцы
И правда, правда всюду заходила
И воскресила тысячи имен
Униженных, оболганных, убитых,
 И толщею земли от глаз сокрытых…
Над истиной не властен был и он.

5
А Бутово теперь, как Мавзолей:
Лишь вместо тел в нем имена и души:
И силам тьмы его уж не разрушить, -
Воздвигнут он нетленной памятью людей.
С благоговением идут сюда,
Где все наполнено особой скорбью:
Трава, дубрава, грустная звезда,
Вода, земля, пропитанная кровью.

Здесь панихидный колокол звонит,
Благовествуя о скорбях казненных;
Как будто с миром языком он говорит
И поминает жертвы поименно.
Пронзила истина туман времен
И высветила новомучеников сонмы.
Да, торжествует Вышнего закон:
Над ликами убитых – нимб огромный.

Здесь свято все,  здесь Дух Святой царит.
Давно повержен князь кровавой жатвы.
Нам не нужны диктаторы-цари!
Пусть сердце наше в мире мир творит
Чтоб не вернулся сатана обратно.

2002-2010 гг.
Окончена 25 марта 2010 г.
 







П р и л о ж е н и е
 Исторические личности, отображенные в поэме.
Иван IV Васильевич Грозный (1530-1584 великий князь «всея Руси» (с 1533 г.), первый русский царь (с 1547 г.), сын Василия III. В 1565 . для укрепления самодержавной власти ввел «опричнину», которая была отменена в 1572 г.
Жены Ивана IV.
Первая жена – Анастасия Захарьина (с 16 февраля 1546 г.). Умерла царица Анастасия 7 августа 1560 .
Вторая жена – Мария (Кученей), дочь черкесского князя Темгрюка. Бракосочетание с Иваном IV состоялось 21 августа 1561. Умерла царица Мария 6 сентября 1561 г.
Третья жена – Марфа Сабурова (с 28 октября 1571 г.). Кончина царицы Марфы 13 ноября 1571 г.
Седьмая жена – Мария Федоровна Нагая (с 6 сентября 1580 г.).
Сыновья Ивана IV.
Царевич Иван. Родился 28 марта 1554 . Убит 19 ноября 1581 .
Царевич Федор, будущий царь (1584-1598 гг.) Федор Иоаннович. Родился 31 мая 1557 . Умер в 1598 г.
Царевич Дмитрий. Родился 19 октября 1582 г. Убит в Угличе в 1591 г.
Приближенные Ивана IV.
Скуратов-Бельский Григорий Лукьянович (Малюта) (?-1573 г.), думный дворянин, приближенный Ивана IV, глава опричного террора.
В 1570 г. руководил казнями в Новгородском походе. Погиб в бою. В Ливании.
Басманов Федор Алексеевич, сын Алексея Даниловича, известен в истории как любимец Ивана IV, без которого он «не мог ни веселиться на пирах, ни свирепствовать в злодействах». Казнен вместе с отцом в конце 1570 г.

Другие приближенные Ивана IV.
Ростовский Владимир, князь.
Дрожжин Федор (Василий), представитель земского боярства. Владел селом Дрожжино (неподалеку от д. Бутово), первое документальное упоминание о котором относится к 1568 г., когда опричниками были убиты Дрожжины.
Сталин (Джугашвили Иосиф Виссарионович (1879-1953), один из руководящих деятелей КПСС, Советского государства, международного коммунистического и рабочего движения; теоретик и пропагандист марксизма-ленинизма. Генеральный секретарь ЦК ВКП (б), затем КПСС (1922-1953). После XVII съезда ВКП (б) (съезд победителей) практически вся власть в партии и государстве принадлежала И. Сталину. Он был инициатором и организатором террора и массовых репрессий в отношении народов СССР. Особенно жестокими и массовыми были репрессии 1937-1940 гг. и 1948-1951 гг.
Приближенные И. Сталина
Ягод; ………………… нарком внутренних дел СССР.
Ежов …………………. нарком внутренних дел СССР.
Берия Лаврентий Павлович. Нарком внутренних дел СССР.
Жена Сталина – Аллилуева Надежда Сергеевна (1901-1932 гг.), вторая жена, участник Октябрьской революции 1917 г. С 1918 г. работала в аппарате Совета народных комиссаров.
Дети Сталина
Яков Джугашвили, сын от первой жены. В 1942 г. попал в плен к немцам. Прошел через концлагеря Хампельбурга, Любека, Заксенхаузена. Был застрелен 14 апреля 1943 г.
Василий 1921 г.р. сын от второй жены Аллилуев. Военный Летчик. В 25 лет – генерал-лейтенант командир корпуса. В дальнейшем командующий ВВС. После смерти отца (Иосифа Сталина, 1953 .) стал вести аморальный образ жизни, пьянствовать. Был уволен из армии в возрасте тридцати трех лет без права ношения военной формы (Приказ Министра обороны СССР № 0726).
Спустя некоторое время был осужден на 8 лет с отбыванием наказания сначала во Владимирской тюрьме, а затем в Лефортовской. По настоянию Н. Хрущева был досрочно освобожден. 19 марта 1962 г. Василий скончался.
Светлана Аллилуева (Сталина), 1925 г.р., дочь от Н. Аллилуевой. Жизнь Светланы была весьма драматической.
Ленин (Ульянов) Владимир Ильич (1870-1924), организатор КПСС и основатель Советского государства, вождь и учитель трудящихся всего мира. Ленин развил марксистское учение, которое стало называться марксизмом-ленинизмом.
Троцкий (Бронштейн) Лев Давыдович (1870-1940), идеолог идейно-политического оппортунистического течения в рабочем движении в РСДРП и ВКП (б). с 1928 г. троцкизм перестал существовать как политическое течение в ВКП (б). Троцкий Л.Д. непосредственный участник и один из руководителей Октябрьского переворот (1917 г.) В 19… г. он был выслан из СССР, а в 1940 г. убит агентом НКВД.
 Прототипы некоторых героев поэмы
1. Прототипом «иеромонаха» является митрополит Серафим – Чичагов
Леонид Михайлович 1856 г.р., родился в Ленинграде (Санкт-Петербурге), русский, б/п, из дворян, образование высшее (духовное), митрополит Ленинградский и Новгородский.
Арестован 30 ноября 1937 г.
Тройкой при УНКВД СССР по МО от 7 декабря 1937 по обвинении в контрреволюционной монархической агитации назначена высшая мера наказания – расстрел.
Приговор приведен в исполнение 11 декабря 1937.
Реабилитирован 10 ноября 1988 г.
(Из Мартиролога в книге памяти жертв политических репрессий «Бутовский полигон. 1937-1938». М., 1998 г., С. 279)
2. Прототипом «большевика» является Ланге Альберт Матисович.
1899 г.р., родился на хуторе Подолкан Лутвегенской вол. Курляндской губ. (Латвия), латыш из крестьян, чл. ВКП (б) с 1917 г., образование высшее, начальник отдела капитального строительства треста «Союзмышьяк».
Арестован 17 марта 1938 г.
Комиссией НКВД и Прокуратуры СССР от 19 мая 1938 г. По обвинению в принадлежности к контрреволюционной националистической организации. Назначена высшая мера наказания – расстрел.
Приговор приведен в исполнение 28 мая 1938 г.
Реабилитирован 16 сентября 1956 г.
(Из Мартиролога в книге памяти жертв политических репрессий «Бутовский полигон. 1937-1938». М., 1998 г., С. 250)
3. В качестве прототипа «простого смертного» можно рассматривать десятки или даже сотни рабочих, расстрелянных на Бутовском полигоне. Ниже автор в качестве пример приводит сведения о трех рабочих, делая акцент на формуле обвинения.
Пономарев Евгений Николаевич 1908 г.р., родился в с. Воскресенское Ногинского р-на Московской области, русский, из духовной семьи, б/п, образование неполное среднее, слесарь-бригадир. Арестован 16 февраля 1938 г.
Тройкой при УНКВД СССР по МО от 19 марта 1938 г. по обвинению в том, что являлся одним из организаторов контрреволюционной фашистской группы молодежи «Клуб джентльменов», назначена высшая мера наказания – расстрел.
Приговор приведен в исполнение 25 марта 1938 г.
Реабилитирован 20 февраля 1956 г.
Рябов Виктор Иванович 1912 г.р., родился в станице Алексеевской Сталинградского края, русский, б/п, образование незаконченное среднее, мастер электроцеха Московского пассажирского вагоноремонтного завода в Лианозово. Арестован 4 октября 1937 г.
Тройкой при УНКВД СССР по МО от 19 ноября 1937 г. по обвинению в антисоветской вредительской деятельности назначена высшая мера наказания – расстрел.
Приговор приведен в исполнение 21 ноября 1937 г.
Реабилитирован 31 января 1958 г.
Луговской Юлиус Александрович 1898 г.р., родился в г. Риге, немец (латыш), из рабочих, б/п, образование низшее, токарь завода «Оргметалл» в Москве, оружейный мастер.
Арестован 6 декабря 1937 г.
Комиссией НКВД и Прокуратуры СССР от 30 апреля 1938 г. по обвинению в принадлежности к контрреволюционной организации, связях с троцкистами назначена высшая мера наказания – расстрел.
Приговор приведен в исполнение 16 мая 1938 г.
Реабилитирован 4 ноября 1957 г.
 Содержание

ВМЕСТО ПРОЛОГА 3
РУССКАЯ СТАРИНА (XVI ВЕК) 6
БУТОВО 6
БОЯРИН ДРОЖЖИН 9
ЦАРСКИЕ МИЛОСТИ 12
ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН 25
НОВЫЕ ВРЕМЕНА (ХХ ВЕК) 39
НОВЫЙ ВЛАСТЕЛИН 39
ВЕЩИЙ СОН 45
ОПЯТЬ МЕТЛА 49
ЛУБЯНСКОЕ УЗИЛИЩЕ 52
Камера №13 52
Камера № 666 61
Камера №1917 67
БУТОВСКИЙ ПОЛИГОН 80
АНГЕЛЫ СМЕРТИ 81
КОНВЕЙЕР 85
АПОФЕОЗ ВОЖДЯ 89
БУМЕРАНГ 92
ВМЕСТО ЭПИЛОГА 104
П Р И Л О Ж Е Н И Е 109

 Коротко об авторе

Владимир Афанасьевич Пучков входит в объединение «Русский литературный клуб» и регулярно публикуется с 1999 года в различных изданиях: литературных альманахах и журналах, а также в газетах и еженедельниках. Он – автор пяти поэтических книг. Его творчество реализовано в разнообразных поэтических формах – стихотворениях, одах, поэмах, сказаниях.
Результаты его научной деятельности отражены в соответствующих публикациях (более 100) в отечественных и зарубежных изданиях.