Я всё крепче душой прижимаюсь к тому...

Я всё крепче душой прижимаюсь к тому,
что ей родственно - не привязано к месту и времени,
темени приговорённого к тлению вне...

Наречённый в миру бывшим другом одним - с матершинным эпитетом
гением,
зная цену освобождению от злого Христовым прощением -
желаю счастья ему!

Всё трудней и трудней жить мне
бытом,
значением обладающим до поры лишь - до упразднения
неотменным
гниением...

Говорением с вечным очеловеченным мною - стихотворением,
обнимаю незримого ветра в реальной листве крон окрестных,
горней музыкой (горных ущелий старанием)
слуха духа касающееся дуновение...

Обнимаю людей,
выживающих фактам летальным
наперекор
в моей
памяти
абрисом кровных
мне гор,
повторяющим почерк
неровный
одиночества
творчества,
почва
чья -
помнить
ладони
в огне
злых
агоний
объявшие дрожью
сакральной
Божий
простор...

Обнимаю дома,
что в таинственном измерении
сновидения,
снова
сводят с ума
вдохновением
от доброго слова
счастья простого
над известностью
в жизненной яви
о их
разрушении...

Стих
мой
льнёт к Божьей славе
надежд воскрешения,
убиенных в земной
злой
облаве
вездесущего,
власть имущего
рвения,
чей итог
без сомнения -
предусмотренный рьянно
роскошный чертог
над ямой
с червями...

Я всё крепче объятием духа продолжаюсь в своём продолжении
мной
не преданными стихами
в Гомере,
озвучившем
зрением,
замученным
тьмой,
берег родной
веры
в нетленные
сферы,
живой,
как Эгейский прибой -
внутривенно
над бренною
бездною
бед
стран и лет
(здравствуй, Гамлет!),
в Шекспире,
в квартире моей ставшей храмом
Аполлоновых бдений
от ораторий
вне горя,
пророчески зычных,
всеязычных,
всеэпохальных
морей
поэтических точностей,
в Марине,
на Каме
не ставшей посудомойкой двуличных,
публичных
бумагомарак, в Анне
неосовеченной, в Иосифе
с криком осени
в зимней гортани
ястребиного отторжения
от земли - восхождением
в необычайное
крайней
степенью человекоотчаянья
от самого себя, в Арсении
до напечатанного прочтения
и почтения,
в просеке
Николая Рубцова
над моими армейскими, зоновскими сапогами
с тетрадками из картона,
хранящими вечное,
человечное,
певчее
сквозь быстротечное,
болью
юдоли
пульсирующее слово,
в Еврипиде глядящем
на море из безлюдной землянки, в Хайяме
пьющем из глины хранящей
улыбки красавиц минувших столетий вино,
в Мандельштаме
сидящем
на кухне духу враждебной
и смотрящем
в окно
целокупного неба
с песней
выси
и чувства и мысли,
над отравленным хлебом -
смиренных корней
слепотою
победной,
гениальной,
прозревающей,
обнимающий
всех окоём
бестелесно-воскресных
гимнов,
что лебедино
поём,
обнимая душою лишь то, что не телу,
а духу, растущему за пределы
этой ходячей темницы,
разыгрывать в лицах,
ломая границы
племён
и времён -
интересно...

Обнимаю неданность в обыденной жизни и данность
в измерении
стихотворения
от вдохновения -
неумолчных,
не волчьих,
сущих воочию,
всечеловеческих
в духе сквожения
с любовью
в суть
любого
места и времени,
знающих путь
с неба юго-восточного
Казахстана
каждою
певчею
ночью
в мою
грудь -
духовною жаждою
знаменитых святынь,
средь пустынь
безмолвия звёзд,
отсутствия Бога -
о них
я пою...

Стих
мой
прост,
когда верно ложится для духа читателя, слушателя дорога
по кремнистой тропе обнимающей пониманием
ток,
силу смерти
в гортани
земной
упраздняющих
строк...

Моя первая книга называется "Сквозьцементный росток",
а сегодня он - чаща Тайгета
с голосами бессмертных поэтов,
кровно
вплетёнными
личной моею судьбой
в голос мой стиховой,
как кроны
и корни
с объятием тесным
лона
тверди
и этой
и той -
земной
и небесной...

Аминь.