Избранные места из переписки с Сорокиным

***
Улицы гетто сжирают мрак

Как же холодно. Улицы гетто сжирают мрак,
будто старый еврей уплетает чужой форшмак…

Память фланирует с Асей по гулкой брусчатке.
Длиннохвостый фрак, золотые часы, перчатки -
Позавидуйте – в цвет мальтийского померанца.
Кто же узнает, что ты начинал голодранцем…
Местный Ганс – подавальщик упорно зовет в кабак.
Улыбается, сжав за просторной спиной кулак.
Крючковатый нос ловит запах чудесного стейка.
Будоражат зал звуки флейты фламандца Ван Эйка
младшего. Это значит, ещё был и старший.
Скоро флейту заменят бравурные марши!
Желтые звезды похожи на желтые слезы…
Как тебе холодно. Сдохнуть бы, что ль, от мороза.
Был бы один, намотал бы веревку на шею.
Да поможет ли всем деревянная круглая рея?
Дотянуть бы с детьми ну, хотя бы, до лета…
Где же помощь… пусть храбрая Рея, куреты
Заглушат плач младенца ударом копья о щиты…
Не спасут… Хронос злится…прощайте…прощайте, жиды…

***

Не картавь…

Прислушайся, какая тишина
звенящая… и лишь твое дыханье
рождает звуки и полутона.
Как хочется лепешек и вина
И позабытой скрипки трепыханье
в руках, забывших, как её ласкать…

И безнадежно закартавит муза:
Прими жида, охранник, за француза.
Его печали – не моя тоска.

Вдруг зачирикал глупый воробей
И - будто спали - пробудились гнусы.
Поймать бы пару сизых голубей.
Они нежней, сытнее и жирней…
детишки тоже были толстопузы,
но перемёрли…здесь они обуза.

Жизнь тут строга, обрядна, и честна
в сравненьи с довоенной круговертью…

В концлагерь глупо ворвалась весна.
Так надышись плутовкой допьяна
И помечтай о быстрой, легкой смерти…

***
История любви Рахили и внука старосты синагоги рубщиков кошерного мяса

Рахиль проживала в Одессе с бездонными, как медные сковородки тети Аси, комплексами засидевшейся в девках еврейки, густым подбородком, покатыми плечами и мясистыми, как южные помидоры, грудями, с тоской и жжением в оливковых сосках ожидавшими мужской ласки.
Не для гурманов, но аппетитна.
Рахиль мечтала о внуке старосты синагоги рубщиков кошерного мяса, носившем белые парусиновые штаны, яркие рубашки, широченный чесучовый пиджак и прюнелевые штиблеты с тупыми носами.
Проходя мимо Рахили, он всегда старался прижаться к ней и щекотнуть полную шею намазанными фиксатуаром усами, пахнувшими голландской сажей и вазелиновым маслом. Без обещания свадьбы она не была готова на близость, за что он прозвал ее суфражисткой. Когда к процессу подключился ее двоюродный дядя, управляющий большого продовольственного магазина на Дерибасовской, семейное счастье стало почти решенным делом.
Новоиспеченному жениху повезло – перед самой войной он глупо и счастливо убился, ударившись головой о каменный парапет на бульваре Фельдмана.
Оказавшись в Майданеке, Рахиль быстро осунулась, но еще долго оставалась пригодной. Ее и мордатую, с крепкими широкими бедрами казачку Марусю бесконечными ночами пользовали в бараке пьяные охранники, иногда вознаграждая объедками. Благодаря выносливости к ласкам Рахиль угодила в печь одной из последних.
Больше всех повезло ее неродившимся детям.

***

Две встречные пули друг другу кивнули
Вальяжно… небрежно… приветливо.
Одна полетела на запах пачули
Другая, как будто, до ветру.

А та, что неслась на восток, про погоду
Успела спросить на «ненашем».
А та, что на запад, про женскую моду,
Застежки и лацкан на «рашен»

А та, что неслась на восток, не расслышав,
Поморщилась: « что там за Кацман»?
А та, что на запад, взяла чуть повыше,
Дырявя грудину германца.

Две встречные пули на память моргнули.
А та, что ушла на восток,
Пропахшему потом (откуда пачули?)
Солдату пробила висок.

***

Дом на Песковатиках (Мойше Сегалу)

Родился еле-еле, да как смог.
Корыто, хедер, лавка с бакалеей
и полная пригоршня синагог,
и две пригоршни праведных евреев.
И столько же в кармане у отца
засахаренных груш, пропахших рыбой…
в субботу пол тарелки холодца,
а в будни гречка, хлеб да мамалыга.
А Мойша просто жил и рисовал,
минуя чудом войны и погромы.
Достатка не было, как не было похвал.
Но всё равно он свыше был ведомым,
не тем официальным, а своим
домашним и надежно-добрым богом,
с которым он остался невредим,
к кому он обращался сочным слогом:
«ты краски дал, что стали мне судьбою...»,
Добавлю - дав прожить самим собою…
Так рисовать, как он не мог никто:
плафон Гранд Опера заместо шляпы,
над городом летает конь в пальто...
и звезды в небе как глаза у папы…

***

Имперский эндшпиль

Восточный порт. Жара прёт напролом.
И даже пальцем шевельнуть - облом.
Я по имперски грязно сквернословлю.
Лет …дцать… меня царьки здесь на ура
так принимали с ночи до утра!
Теперь благоволят работорговле.
Империя с названьем «на хрена»
была затем совсем отменена.
Сказали – от неё не будет проку.
Оставили лишь липовый лубок,
Побрили и раскрасили лобок,
Молиться стали новому пророку.
Пока страна катилася с горы,
они повылезали из норы
в малиновых ненашенских камзолах.
И для одних настала лепота,
а для других, конечно, срамота.
Шептался кто-то - всё из-за ермолок.
По мне: что был дурдом, что есть дурдом.
Стоял столбом - поставили углом.
Такое, значит, вышло наказанье.
Пускай ни тех, ни этих не винят.
Бранить других - такая, брат, фигня…
Хоть делай, хоть не делай обрезанье...
Подкожно ощущается хана.
С похмелья своя рожа не видна.
Не в нашу пользу получилось сальдо.
Как славно замереть на самом дне:
Глубоковато, но ведь в тишине,
без толкотни... и собственного скальпа.
Дворовый пес не может без двора...
Не научился жить в антимирах -
не всё порой зависит от усердья.
Когда пройдет под окнами с клюкой,
любой из нас окажется нагой.
С утра глазею на чужие верфи...

***

«Я в собственном городе – жид», Дмитрий Сорокин, «На пластиковом зоводе».

Ах, лучше б негром! Не политкорректно?
Китайцем? Им никто не сострадает.
Завидуют! Ребята – без дефекта.
Да нет. Я жид. В своем любимом крае.

На химию сослали чебурашку.
Заиндевела плюшевая шкурка.
Пусть так, я всё равно не побирашка
И прикурю от своего окурка.

Две родины – хорошая примета?
Не знаешь, где переживешь бомбежку!
Я, очертив руками своё гетто,
Сожгу в костре последнюю матрешку.

Нет, не сожгу. Конечно, пожалею.
И жить возьму в рисованном домишке.
Там рядом есть тенистая аллея…
И в ряд стоят любимейшие книжки...

***

Русский еврей

пусть качается лодка, как тот ресторан,
где все помнят о русском еврее,
что язык НЕ МЕНЯЛ, проскочив сотню стран
с чемоданом из ярких наклеек...

***

«кофе варится в турке…» Дмитрий Сорокин

В турке варится кофий. Ему горячо. Ну а мне не до шуток. Ненавижу свой профиль. Примерзкий крючок. И анфас тоже жуток. Говорила maman: твой papa был носат и слегка некрасивым. И сама не шарман…да и бабкин фасад… но я стану счастливым.
И женюсь на такой, на которой женюсь, и детей нарожаем. Вознесусь над судьбой. Сам себе помолюсь. Я себя уважаю! Обожаю свой профиль (а что скажешь ты?) и смуглявеньких деток. И свой утренний кофий… и в поле цветы самых разных расцветок.

***

«…Часть женщины в помаде
в слух запускает длинные слова…» Иосиф Бродский

Часть женщины, скривив свой мокрый рот,
надрывно и картаво голосила…
уничтожая прошлый приворот
и пробуждая антиюдофила…

А я любил другую её часть…
(и очень выдающиеся части,
которыми попользовался всласть,
не вспомнив ни про расу, ни про масти)…

А, что до расы, взять и наплевать.
Пусть наши детки сами разберутся,
в кого пошли – в папашу или в мать...
Ну, что ж, ругай и бей... на счастье блюдца...

Припомним, как семейный анекдот…
и посмеёмся…будет очень мило…
Любимая, раскрыв свой страстный рот,
меня опять к себе приворожила.

***

Евреи, вы же русские давно...