Художника каждый обидеть может

Было это давно,  ещё в прошлой жизни, когда мне и тридцати не было.

Одна милая дама пригласила меня к себе в гости, не помню уж по какому случаю.  День был будний, ехал я после работы, потому и припоздал немного. Пришел,  когда все уже сидели за столом слегка воодушевлённые, и текла застольная беседа. Мне налили штрафную, я выпил, но так и остался непредставленным. Я закусывал и приглядывался к обстановке. Компания собралась явно интеллигентная: на каждую бутылку водки на столе стояло по три  бутылки сухого, а вместо холодца были шпроты в баночках.

Беседу оседлал дородный мужчина лет сорока, в украинской сорочке, заметно плешивый, но с густейшей рыжей бородой, напоминавшей щётку в машине для чистки обуви. Был он громкоголос, весьма разговорчив, странно шутил и сам очень охотно смеялся и радовался своим шуткам. А речь шла о засилии бездарностей в мире искусства, не дающих истинному таланту явить себя миру.
Странное дело: не прошло и десяти минут, как почувствовал я, что между мной и оратором возникло некое поле напряжённости и взаимной неприязни. А я ведь даже и слова не сказал! Сидел, слушал, выпил пару раз, закусывал. И всё молча. Мистика просто.

Продолжалось это достаточно долго. Монолог плешиво-бородатого становился всё громче и бессвязнее, гости слегка сникли и всё чаще выходили на балкон покурить, несмотря на то, что оратор коснулся важнейшей темы – главных признаков отличия бездарности от истинного таланта.  Мрачная сила антипатии уже просто сковывала меня и не давала дышать полной грудью. Надо было что-то делать. И я, воспользовавшись паузой, возникшей из-за того, что оратор плеснул в рот рюмку водки и положил сразу два бутербродика с селёдкой, некультурно встрял в беседу и напомнил о двух творческих методах в искусстве. Один – метод Родена, который брал кусок мрамора и отсекал от него всё лишнее. А второй сформулировал чеховский капитан, объяснявший даме, как делаются пушки: «Берём дырку, обливаем её со всех сторон чугуном и – оп-ля! – пушка готова». Народ за столом слегка оживился, кто-то даже хихикнул.
Но с основным докладчиком присходило что-то неладное. Он стал краснеть, затем багроветь, наконец, приобрёл цвет свекольный. Глаза выкатились, и во взгляде, устремлённом на меня, появилась безуминка. И хотя между нами был стол, плотно уставленный блюдами, тарелками, салатницами и прочей посудой, я почувствовал себя неуютно. Как-никак, а весу в мужике было килограммов на тридцать поболе. Я стал лихорадочно перебирать варианты... Тут явился Deus ex machina, или счастливая развязка.
Мужик вдруг осел на стул, опустил лицо в салат и явственно всхрапнул.
А народ облегчённо вздохнул, оживился и решил, что пора и честь знать, время-то  позднее уже.

Через пару  дней мне  милая дама сообщила, что звонил ей непризнанный художественный гений с требованием назвать имя этой наглой сволочи, осмелившейся оскорбить художника.

/3/