Выбор, гл. 15

 В последний день - сплошные слёзы,
 И липкость губ, и слов елей.
 Перебывало полколхоза
 Сбежавших с фермы и полей,
 И гости, выпив две-три дозы,
 С ним говорили всё теплей.

 Конечно, это умиляло,
 Он всех любил уже до слёз
 И вслух жалел, что "пробыл мало
 В селе, в котором тоже рос"...

 Текли часы, сменялись гости,
 Но не менялся их настрой:
 Жалели, словно на погосте
 Бугор над ним порос травой,
 Любили так, что в каждом тосте
 Он величался, как герой,
 Хоть повторяла тётка: "Бросьте
 Хвалить его - уж сам не свой!"

 Жалели: как же, "сиротина,
 Рос без отца с самИх пелён!"
 Хвалили: "Вон какой детина!
 И по всему видать, смышлён!"
 "... А батька твой страдал безвинно!
 Даст Бог, теперь вернётся он!"

 И председателя Степана
 Под вечер общий ТОК увлёк
 И обещал он: "утром рано
 КошОвка* будет, паренёк!  (*лёгкий возок, плетенный из ивняка).

... Чуть свет кошовка подкатила,
 А в ней сидел Степан Ильич.
 Зверь жеребец кусал удИла            (так говорили тоже)
 И глаз косил на легкий бич.

- Ну, чо, готовы? - Мы готовы.
 - Успеть бы надо по росе!
 - Прощайте, скоро буду снова!
 - Дай Бог, сынок! - Даю вам слово!
 ... И вот уж цокают подковы
 За речкой, в хлебной полосе      (дорогу  в хлебах  «обсевали» с двух сторон)

 Всё наддавал рысак стоялый       (У председателей  был свой, "стоялый"...)
 Без понуканий ездока,
 И степь волнами накрывала,
 Но вот сквозь это покрывало
 Вдруг заалело дня начало,
 Потом багровая река
 Нахлынула на облака.

 И древний диск прорезал землю,       (Чуть свет это именно так)
 Как циркулярная пила,
 А степь, всё та же, что издревле,
 Приказу Неба тихо внемля,
 Преображаться начала.

 Запели крохотные птахи
 И первый овод просвистел,
 Стрекозы, словно в диком страхе,
 Взлетали резче древних стрел.

 Рождался день, такой красивый,
 Что восхищало всё вокруг:
 Рысак с его роскошной гривой.
 Копыт мажорный перестук,
 
 Степан Ильич, державший вожжи
 Своей единственной рукой,
 И ощущенье легкой дрожи
 От свежей сырости степной...
 И думал, что всего дороже
 Земли покой, души покой,
 Что, житель города, он всё же
 В душе совсем не городской.

 Но не с кем мыслями делиться:
 Седой возница тут не в счёт
 И молчаливая девица
 Его восторги не поймёт -
 Поднимет длинные ресницы,
 Пожмёт плечами: "Травы? Птицы?
 Чо мне молиться на Восход?"
 И вновь замкнет свой нежный рот.

Так промолчали всю дорогу,
Пока не въехали в село.
Степан сказал: «Ну, слава Богу,
Всё, как положено, прошло!

Что ж, прощевайте! Ждем вас снова.
Не забывайте стариков!»
- Спасибо, будьте все здоровы!..
… Поворотил Степан гнедого,
Ещё кивнул – и был таков.

И не успели сесть в тенёчке –
Попутка в город вон она!
Хоть в ней катаются три бочки,
Зато есть лавочка одна,

Да и совсем пустая тара,
Упрись ногой и поезжай!
Коль пассажир не очень старый,
То так проедет весь Алтай,
А тут тем более – на пару!
И в жаркий день! Ну чем не рай?!

Хоть в этот день всё было скоро
И путь не занял двух часов,
Да не случилось разговора,
Поскольку бочкам быть упором
Он оказался не готов.

Они нещадно громыхали,
Катясь к кабине и бортам.
И то, что он сказал вначале,
Всё заглушил их тарарам.
Вот, словом, «не было печали…»
Везло с утра, так нате вам!

Однако в Бийске вновь удача,
На поезд сели без помех.
Да вот беда – кругом судачат,
Ребячий гомон, женский смех.

Набилось всякого народу –
Какой уж тут тебе уют?!
Все время ходят по проходу,
Чаи гоняют и жуют.

И хоть езды всего полсуток,
Но нет покоя и на миг.
И будь ты, словно рыцарь, чуток,
Брюзжать начнёшь, как злой старик…

… Всё, наконец! И он с Ириной
Вступает в тот же самый дом,
Совсем спокойный и невинный,
Не отягчаемый грехом…
Как хорошо не быть мужчиной,
Не лезть куда-то напролом!

Пусть говорят, что ты «тихоня»,
Боишься «женщину прижать»,
Что «над такими ржут и кони»,
Что ты «исусик на иконе»,
Что «за тебя стыдится мать»,
Зато ты весь, как на ладони
И легок, как ручная кладь.

Твоя любовь всегда открыта,
Вся проступает на лице,
И всем известно, что уж ты-то
Отходишь в тень при наглеце.

И достаётся дева хаму,
Который пьёт её, как сок
Пока не станет видно «сраму»,
Тогда, плюя уже на «даму»
И создавая этим драму,
Любовник делает «отскок»
И уж другой даёт урок.

Что делать «брошенке»? Соседки
Её «съедают поедОм»,
Куда страшней железной клетки
Стал для неё родимый дом.
Тут выбор прост: висеть на ветке
Иль прыгнуть в местный водоём.
Самоубийства, правда, редки –
«Не при царизме, чай, живём!»

И мать, ругая дочку шлюхой,
С утра до вечера ворча,
Что «нажила, поганка, брюхо»,
Найти пытается врача,

Который «делает», сказали,
Хотя за это и «дерёт».
Но вот найдешь его едва ли:
Врачи – напуганный народ.
А дни бегут себе, и вот
У этой юной грешной крали
Уж пятимесячный живот.

Теперь «на бабку вся надёжа»,
И – ночью, в бане, при свечах! –
Она плод грешный изничтожит
И убежит домой впотьмах.

Потом, коль жертве удаётся
Кровотечение унять,
Она на свете остаётся…
Носить «подпорченной» печать…
И ты приходишь к ней опять.

Она тебя встречает плачем
И гонит. Только ты – скала.
Опять все кумушки судачат
Что «дурака себе нашла».
Но ты не можешь жить иначе:
Твое добро не помнит зла.

Ты выбор сделал, словно выстрел,
И цель тобой поражена.
Теперь трудись и терем выстрой,
Чтоб воцарилась в нем жена,
И жизнь польётся речкой быстрой…
Но кто жена? Опять она?!
Ирина, что ли? Вот те на!

Так думал он, ко сну готовясь
И все сарказмы разнуздав.
Какая праведная повесть,
Какой сюжет – на сорок глав!

… Но нет, любезная кузина,
Я не строитель теремов!
Будь ты хоть грешной, хоть невинной,
Моей не будешь «половиной»,
Пока я умственно здоров.

Влечёшь – но я преодолею…
Поманишь – я не подойду,
А если бросишься на шею,
То уклонюсь, имей в виду!

…Но спать! Прости-прощай, девица:
Здоровый сон – здоровый дух!
Хотя «покой нам только снится»,
Но лучше, чтоб огонь потух.