Он выбрал крест

               
                (поэма-монография)
       Архиепископу и врачу, святителю Луке (Войно-Ясенецкому) посвящается.               
.               ПРОЛОГ.
                Где Крыма берег лучезарный
В волне умылся голубой.
Где солнца лучик светозарный
Ласкает радостный прибой –
Там Первозванного Андрея
Благословенные уста
Глаголили от Иудеи
Ученье новое Христа.
Сколь далека была дорога,
Считать я версты не берусь,
Но здесь впервые имя Бога
Познала будущая Русь.
До Киевских холмов далёко,
А Киева в помине нет.
Но здесь открыл благое око
Российской веры дивный свет.
Сияет благодать и ныне.
Во дни безверия, тоски
Господь прославил дивно имя
Архиепископа Луки.









               
        Однажды великая подвижница старица Блаженная Матрона Московская  сказала: «Придет время, когда перед нами положат крест и хлеб и скажут: «Выбирайте». Мы выберем крест.
     Есть две ипостаси человеческого служения, символом которых является крест – священство и медицина. Хочется рассказать о человеке, который в своей жизни, в своей судьбе слил эти два креста. Но от этого образ его, служение его отнюдь не делится надвое. Однажды он написал: «Не пробуйте разделить хирурга и епископа. Образ, разделенный надвое, неизбежно окажется ложным».
     Когда я узнала об этом человеке, мне подумалось вот что. Человек по сути триедин. Он состоит из духа, души и тела. Существуют три рода человеческой деятельности, которые отражают эту тройственность: дух – священство, душа – педагогика, и тело – медицина. Герой моего повествования слил в себе все эти три вида деятельности. Он был врачом (медицина), он стал священником (священство), он читал лекции на медицинском факультете (т.е. стал в некотором смысле педагогом).
     Почему именно его мое сердце выбрало героем этого поэтическо-монографического повествования? Скорее, из глубочайшего уважения к нему. К профессии врача у меня с детства было некое особенное, трепетное отношение. Всегда казалось, что на этом поприще должны трудиться особые люди, отмеченные даром милосердия, внимания, сострадания. Потом я поняла, что к профессии педагога и к священническому служению вполне применимы эти же качества. Конечно, они должны присутствовать во всех сферах человеческой деятельности. Но именно в этих – священстве, педагогике и медицине – они приобретают особую силу, особую, можно сказать, ответственность.
     Итак, героем моих размышлений стал архиепископ-хирург Лука (в миру Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий). И помогут мне в этом размышлении страницы его автобиографии «Я полюбил страдание», его проповеди, письма, воспоминания о нем других людей. Святителю Луке посвящено множество статей, есть несколько монографий. Своей союзницей в этом размышлении я выбрала поэзию, потому что язык поэзии – особый язык. И может быть, образ героя встанет в несколько иной ипостаси, раскроется в несколько иной грани. И пусть это будет поэма-размышление, или поэма-диалог с добрым и мудрым собеседником. Я рассуждаю о нем и его времени с позиции сегодняшнего дня, он – с позиции своего времени, своей жизни, своей совести.




                ЧАСТЬ 1. ЖИЗНЬ.
               
                Глава 1.Гимназист.
    «Религиозного воспитания я в семье не получил, и если можно говорить о наследственной религиозности, то, вероятно, я ее наследовал, главным образом, от очень набожного отца».

Метет сентябрь опавший лист
По паркам, переулкам.
Шагает Валя-гимназист
По Керченским заулкам.
Сидит так ладно сюртучок
И новая фуражка.
Шагает крепкий мужичок.
Блестит на солнце пряжка.

      «Из правил поведения в гимназии г. Керчь.
     …На улицах и во всех публичных местах держать себя скромно и благопристойно.
     … При встрече с начальствующими лицами и лицами учебно-воспитательного состава отдавать им должное почтение.
     … Вне дома носить форменную одежду без излишних украшений.
Гимназистам запрещается:
      …Прогулки в вечернее время без родителей.
     … Посещать оперетки, фарсы, маскарады, клубы, танцы».
Порядки для детей правы
И непоколебимы.
Возможно, только таковы
Юнцу необходимы.
Чтоб благочестие познал
Мальчишка с лет нежнейших,
Чтоб уважение питал
И к старшим, и к слабейшим.
Вот древний Киев распахнул
Пред ним свои высоты.
Мальчишка радостно вдохнул
Душой его красоты.
Возможно, именно они
Талант ему открыли,
Зажгли в душе его огни,
А в руки кисть вложили.

     «С детства у меня была страсть к рисованию, и одновременно с гимназией я кончил Киевскую художественную школу, в которой проявил немалые художественные способности. Я даже участвовал в одной из передвижных выставок небольшой картинкой, изображавшей старика-нищего с протянутой рукой. Влечение к живописи у меня было настолько сильным, что по окончании гимназии решил поступать в Петербургскую Академию Художеств».
    
                Глава 2. Выбор.
«Талант… Талант вниманья просит.
А служит только лишь себе?
Другим же счастья не приносит?» -
В тяжелой внутренней борьбе
Так юноша судил с пристрастьем
Влеченья сердца своего.
Идти к страдающим с участьем –
Вот лучшая стезя его.
Рисуя богомольцев лица
Под сенью киевских церквей,
Он дал душе своей напиться
Бальзама веры. И светлей
Вдруг стала парню, и понятней
Стезя грядущая его.
И выбрал то, что счел приятней
Для пользы сердца своего.

     «…во время вступительных экзаменов мной овладело тяжелое раздумье о том, правильный ли жизненный путь я избираю. Недолгие колебания кончились решением, что я не вправе заниматься тем, что не полезно для страдающих людей.
     …поперек дороги стояло мое почти отвращение к естественным наукам. Я все-таки поступил на медицинский факультет Киевского университета».

     Надо иметь немалое мужество, а может быть и нечто большее, чтобы вопреки своему стремлению поступить по зову совести. Молодому человеку это удалось.

И здесь охоту к рисованью
Он применить сумел сполна.
И к анатомии познанью
Его рука вовлечена.
Хирург-художник… Интересно
Открылся промысел Творца.
И пригодился так чудесно.
Талант хирургу до конца.
Он дал ему и точность линий,
И твердость чуткую рукам –
Все, чем студент блистал отныне
И честь снискал профессорам.

     «Произошла интересная эволюция моих способностей: умение весьма тонко рисовать и моя любовь к форме перешли в любовь к анатомии и тонкую работу при анатомической препаровке и при операциях на трупах. Из неудавшегося художника я стал художником в анатомии и хирургии»…

Презрев ученую карьеру
(признанье, слава нипочем),
Он честь свою призвал к барьеру,
И просто… Просто стал врачом.

                Глава 3. Врач.
     «…Сразу стать земским врачом мне не пришлось, так как я окончил университет осенью 1903 года, перед самым началом войны с Японией, и началом моей медицинской работы была военно-полевая хирургия в госпитале Киевского Красного Креста возле города Читы.

Дорогу медику открыло
Войны печальное горнило.
Япония тревожить стала,
На русский флот она напала.
И полетел набат окрест.
В Сибирь поехал Красный Крест.
И молодой хирург при нем.
«Дебют» его крещен огнем.
Слилось здесь все: и боль, и раны,
Как снов тяжелые дурманы.
Он принимал, забыв покой,
Решенья, тяжкие порой.
Ошибки совесть строго судит.
Здесь люди страждут, совесть будит
Все силы, гонит сон бездушья…
Здесь не должно быть равнодушья.
Пройдет немало тяжких лет,
Врачам он строгий даст завет:
     «Для хирурга не должно быть «случая», а только живой, страдающий человек» (со слов Святителя).
Но, несмотря на боль и кровь,
Здесь встретил Валентин любовь.
И словно затянулась рана.
Звалась любовь так нежно – Анна.
     «В Чите я женился на сестре милосердия, работавшей прежде в Киевском военном госпитале, где ее называли «святой сестрой». Она покорила меня не столько своей красотой, сколько удивительной  добротой. И кротостью характера».
     Так в жизнь молодого хирурга вошла удивительная женщина, подарившая ему четверых детей. Кто знает, не будь у Валентина Феликсовича такого крепкого тыла, сумел ли бы он полностью раскрыться как врач в той мере, каким мы знаем его теперь.
    
Но вот закончилась война,
И тихо зажила страна.
И мирная пошла работа…
А впрочем… Может ли забота
О добром здравии больных
Всегда быть мирной? Таковых
У земского врача немало.
По целым дням ему, бывало,
Случалось проводить прием.
Супруга верная при нем.
Помощник добрый и спаситель,
И очага семьи хранитель.

     Вспоминает Елизавета Никаноровна Кокина, бывшая горничная, служившая семь лет у Войно-Ясенецких:
     «Анна Васильевна была изо всего города самая интеллигентная. Роста высокого, крепкая на вид, но уставала быстро. А как не устать. Обшить и накормить шестерых – не шутка…
     … Барин был суровый. К домашним делам не прикасался. Слова лишнего никогда не говаривал. Если что за обедом не понравится – встанет и уйдет молчком…
     Завтракал барин один в восемь утра. Обедать приезжал в пять. После обеда отдыхал. Потом в кабинете больных принимал. После вечернего самовара уходил к себе в кабинет. Пишет там, читает, пока весь керосин в лампе не выгорит. Часто его ночью в больницу вызывали. Молча собирается, едет. Никогда не сердился, если вызывали. Он справедливый был».

Когда вокруг страданье, плач –
Не спит спокойно земский врач.
Он и хирург, и офтальмолог,
И терапевт он, и онколог –
И все врачи в лице одном,
И слава добрая о нем
Гремит теперь на всю округу.
Народ передает друг другу
Молву о докторе таком,
Что лечит сердцем и умом.
И Божие благословенье
Лежит на всем его умении.
Да разве ж врач, будь он талант,
Будь в медицине он гигант,
С нагрузкой справится такой
Без Божьей помощи благой?

     «Вспоминаю курьезный случай, когда молодой нищий, слепой с раннего детства, прозрел после операции. Месяца через два он собрал множество слепых со всей округи, и все они длинной вереницей пришли ко мне, ведя друг друга за палки и чая исцеления».
 
Все, чем живет и чем богат,
Доверить врач бумаге рад.
Весь опыт свой, все, чем он дышит.
И земский врач наш книгу пишет.

     «В конце моего пребывания в Переяславле пришло мне на мысль изложить свой опыт в особой книге – «Очерки гнойной хирургии». Я составил план этой книги и написал предисловие к ней. И тогда, к моему удивлению, у меня появилась крайне странная неотвязная мысль: «Когда эта книга будет написана, на ней будет стоять имя епископа».

Немало земский врач смущен
И мысли этой удивлен.

И снова трудная работа,
Порою, до седьмого пота.
Он строг к другим, к себе тем паче.
Сурово судит неудачи
Тех, кто к своей работе хладен,
К себе же просто беспощаден.

     Вспоминает Антонина Алексеевна Шорохова, работавшая в Узбекистане, куда в первые годы революции приехали Войно-Ясенецкие:
     «Валентин Феликсович болел душой за каждую свою неудачу. Однажды, задержавшись на работе, когда все врачи уже покинули больницу, я зашла зачем-то в предоперационную хирургического отделения. Внезапно из открытой двери до меня донесся «загробный» голос: «Вот хирург, который не знает смертей. А у меня сегодня второй». Я обернулась и увидела Валентина Феликсовича, который пристально и грустно глядел на меня. Поразила его угнетенная поза: он стоял, согнувшись и упираясь руками в край операционного стола. На столе лежал больной, умерший во время операции».

Ну что ж… От тяжких неудач
Любой не застрахован врач.
И чашу горькую до дна,
Хоть в том и не его вина,
Не раз доводится испить,
И с этим как-то дальше жить.

Вот грянул революционный год.
И взбудоражился народ.
Пошел войной на брата брат,
На кума – кум, на свата – сват.
Но как Россию охватило
Такое страшное горнило?
Как стал «врагом народа» царь,
Земли Российской государь?
И почему народ простой
За честь Отечества горой
Не встал. И тяжко был обманут.
Через года не перестанут
Историки искать ответ.
А четкого ответа нет.
И у хирурга в жизни рана –
В болезни умирает Анна…
Господь явил благоволенье.
В знак милости и попеченья
Больничную сестру послал.
Ее помощницей призвал.
София стала помогать,
И детям заменила мать.
 
     Это была София Сергеевна Велецкая. Святитель вспоминает: «Я едва дождался семи часов утра и пошел к Софии Сергеевне, жившей в хирургическом отделении. Я постучал в дверь. Открыв ее, она с изумлением отступила назад, увидев в столь ранний час своего сурового начальника… Я только спросил ее, верует ли она в Бога и хочет ли исполнить Божие повеление заменить детям их умершую мать. София Сергеевна с радость согласилась».
     Дело в том, что накануне ночью, читая над гробом почившей супруги Псалтирь, Валентин Феликсович невольно обратил внимание на слова, поразившие его: «Неплодную вселяет в дом матерью, радующеюся о детях». Он принял эти слова, как прямое указание Божие на операционную сестру Софию Сергеевну, похоронившую мужа и бывшую бездетной. София Сергеевна воистину заменила детям мать, и в тяжкие дни испытаний, выпавших на долю Валентина Феликсовича, именно она осталась с детьми и заботилась о них.


                Глава 4. Епископ.

Как рассказать о человеке
Неординарном, непростом?
Прославлен Господом навеки
Он в дивном образе святом.
Он, как и мы, мечтал, смеялся,
Боялся, верил и любил.
Он и дерзал, и ошибался,
Он человеком жил и был.
Он мог вспылить, мог возмутиться.
Кого-то где-то осудить,
Как человек, мог рассердиться,
Но опасался оскорбить.

     «…Узнав о смерти больного, профессор потребовал, чтобы сотрудница детально перечислила, что было сделано для погибшего пациента. Та принялась перечислять, а потом махнула рукой, и сама себя остановила: «Да что тут говорить! Больной все равно был обречен». Обречен?! Величественный, всегда невозмутимый профессор буквально взревел: «Вы не имели никакого права останавливать борьбу за жизнь больного. Вы даже думать о неудаче не имеете права. Только делать все, что нужно! Делать ВСЁ! Слышите?!»
     Кричать на врача – это Войно позволяет себе редко. Ночь ли, день ли воскресный, находится ли врач в очередном отпуске или болеет – ничто не освобождает его от обязанности явиться в отделение, если это необходимо для спасения пациента. Этот строго заведенный порядок профессор и сам выполняет без малейшего ропота» (из книги М. Поповского «Жизнь и житие архиепископа Луки»).

Ответственность я понимаю.
По зову совести своей
С волненьем, страхом подступаю
К дальнейшей повести моей.

На Церковь начались гоненья.
Пошел раскол в ее среде.
И доктор выступил с волненьем
В защиту веры на суде.
Преосвященный Иннокентий
(вершился этот суд над ним),
Служил епископом в Ташкенте,
И полномочием своим
Сказал врачу: «Вам, доктор милый,
Священником необходимо быть».
Где взять решимости и силы,
Коль мысли не было служить?

    «Но слова Преосвященного Иннокентия я принял, как Божий призыв устами архиерея и, ни минуты не размышляя, ответил: «Хорошо, Владыко. Буду священником, если это угодно Богу».

Так, на хирурга крест надели
Под скорбный колокольный …стон,
Когда кресты с церквей летели,
О землю разбивался …звон.
Кресты… Кресты… Где ваша слава?
Где ваш надежный, крепкий чин?
Там, где сияли величаво –
Теперь лишь прах седых руин.
В Москве, когда-то столь любимый,
На радость святости врагам,
Огнем и порохом палимый,
Вздохнув, осел Великий Храм.
И в этой дикой вакханалии,
В кострах из книг, святых икон
Россия жгла свои регалии,
Наследие былых времен.
Наследьем этим – верой правой
Россия столь была сильна,
Что перед ней, как сверхдержавой,
Враги склоняли колена.

И вот лежит она в руинах
Безверьем попранных церквей.
Лежит в безрадостных картинах,
И смог бездушия над ней.

Пока еще, быть может, плохо
Себе отчет я отдаю,
Какая сложная эпоха
Томит и будит мысль мою.
В подобном хаосе так сложно,
(но это мнение моё),
Порою просто невозможно
Нам кредо выдержать своё.
И только тот, кто духом крепок,
Кто верой правою силён,
Не побежден стенами клеток,
Хоть будет трижды он пленён.

Всё в этой жизни не случайно
Бог – нашей пьесы драматург.
В монахи был пострижен тайно
Служитель церкви и хирург.
Священник Валентин отныне
От архипастырской руки
Во иночестве принял имя
Врача, апостола Луки.

     Средний сын Владыки Луки рассказывал: «Однажды, когда я лежал в своей кровати (она находилась в кабинете отца), пришла София Сергеевна. Думая, что я сплю, она стала со слезами в голосе упрашивать отца не идти в монахи ради нас, детей. Но отец остался непреклонным».

Однажды в храме Пенджикента
Особый чин был совершён.
И вот епископом Ташкента
Владыка новый оглашён.
Теперь понятно совершенство
Названья повести моей:
Крест медицины и священства
Слил человек в судьбе своей.

     Он чувствовал, что должен встать на защиту поруганной веры, и он встал.
                Глава 5. Два креста.

     Из писем Святителя Луки: «Не пробуйте разделить хирурга и епископа. Образ, разделённый надвое, неизбежно окажется ложным».

Вот образ моего героя
Встает все чётче предо мною.
Высокий рост, и мощь, и стать.
Таким за правду и стоять.
Вот в рясу чёрную одет,
Он входит в университет.
    
     «Мне приходилось совмещать свое священническое служение с чтением лекций на медицинском факультете, слушать которые приходили во множестве и студенты других курсов. Лекции я читал в рясе и с крестом на груди. Я оставался и главным хирургом ташкентской городской больницы, потому служил в соборе только по воскресеньям».
 
Хирург-священник, врач-епископ!
Есть от чего тут поднять диспут!
Ведь «Бога нет!» - трубит трубач,
А тут профессор, главный врач
С крестом и в рясе ходит смело.
Еще чиновников задело,
Что он больных благословляет,
И головы не преклоняет
Ни перед кем, лишь кроме Бога.
И не боится он порога,
Что совести его перечит.
За веру он и рвёт, и мечет,
За правду смело он идёт,
Не предаёт, не продаёт.

     …Зал судебного заседания переполнен. Слушается «дело врачей». За столом председателя – латыш Петерс, деятель революции, всем известный своей неоправданной жестокостью.
     В качестве свидетеля в зал входит Войно-Ясенецкий. Высокий, богатырского телосложения священник (тогда еще не епископ), гордо и с достоинством смотрит на председательствующего. Несколько смущенный его прямым, независимым взглядом, Якоб Петерс бесцеремонно спросил его:
     - Скажите, поп и профессор Ясенецкий-Войно, как это вы ночью молитесь, а днем людей режете?
     В задумчивости опустив глаза и немного помолчав, отец Валентин спокойно ответил:
     - Я режу людей для их спасения, а во имя чего режете людей вы, гражданин общественный обвинитель?
     В зале послышался одобрительный шумок. Раздались аплодисменты. Петерс окинул зрителей злобным взглядом, а затем снова обратился к свидетелю:
     - Как это вы верите в Бога, поп и профессор Ясенецкий-Войно? Разве вы Его видели, Своего Бога?
     Отец Валентин вздохнул и, гордо подняв голову, спокойно пробасил:
     - Бога я действительно не видел, гражданин общественный обвинитель. Но я много оперировал на мозге и, открывая черепную коробку, никогда не видел там также и ума. И совести там тоже не находил.
     Зал притих…

Однажды власти шум подняли,
Икону в операционной сняли.
И врач душой всей взорвался,
Работать твердо отказался.
(тогда еще в священный сан
Он не был хиротонисан,
Боренье твёрдое дерзал,
И волю не поколебал).
И в это дерзкое боренье
Вмешалось Божье провиденье.
Жена «партийца» заболела,
И непременно повелела,
Не доверяя докторам,
Чтоб Войно-Ясенецкий сам
Прооперировал ее.
Но врач решение свое,
Вняв совести, не отменил,
И образ Божий защитил.
И не смутился он ничуть.
Икону довелось вернуть.
Так защищает он не в меру
Уничижаемую веру.
И проповедь его проста –
За оскорбленного Христа.

               

                Глава 6. Дети.
    
Со снимка смотрит человек.
Взгляд строгий из-под тяжких век.
Глядит сурово он, с укором.
Трепещет ум пред этим взором.
Но вижу сквозь его черты
Искринки строгой доброты.
А может, он имеет право
На взор суровый, величавый?
На то, чтоб молча нас спросить,
Умеем ли по чести жить.
Своею жизнью без покоя
Он право выстрадал такое.
И взгляд его не нам судить.
Сначала нужно так прожить
Свой век, чтоб не было обидно
Другим за нас. И чтоб не стыдно
В глаза Христу, Святым смотреть,
И верой пламенной гореть.

     Из воспоминаний о Святителе Луке: «По виду своему солидному он производил впечатление сурового человека, а вот улыбка у него была добрая, располагающая».

Печаль томит Владыку, гложет.
И легче было бы, быть может
Нести свой крест, священный сан,
Когда б страдал он только сам?
Но за священство-то в ответе
Любовь и боль Владыки – дети.
Нет им учебы, нет работы.
Власть лихо сводит с ними счеты.
В ответе дети за отца.
И травле этой нет конца.
С учебы их, с работы гнали.
Отца они не понимали.
Как он сумел оставить их?
Лишь ради принципов своих?
Ну что ж. Он не был рядом с ними,
Но всеми думами своими,
В горниле тягостных мучений,
Во дни изгнаний, заточений
Он за детей переживал,
И письма, письма им писал.
Меж ними стала власть барьером.
«Я вас учил своим примером», -
Так сыну говорил отец,
Тяжелый выстрадав венец.
Так и библейский Авраам
Для испытанья веры сам
Был должен в жертву предать сына.
И эта тяжкая картина
Не раз, наверное, вставала
Из памяти. И не давала
Отцу гонимому покоя.
Такою тягостной порою
Мир для него без веры чужд.
А вера выше наших нужд.
И, может, жертвою своей,
Терпеньем тяжких, долгих дней,
Он искупил детей своих
Для вечных радостей благих?


























                ЧАСТЬ 2. ЖИТИЕ.
               
                Глава 7. Крестный путь. Начало.
   
     «Я полюбил страдания, так удивительно очищающие душу» (Святитель Лука).

Нам хочется порой казаться,
Какие праведные мы.
Не стоит в жизни зарекаться
Ни от сумы, ни от тюрьмы.
Все это учит нас смиренью
Пред Божьим промыслом благим.
Все это учит нас терпенью
И состраданию к другим.
Ведь испытанья обнажают
Все наши тайны, нашу суть.
Они так яростно счищают
С души гордыни горькой муть.
Их очищающую силу
Владыка наш познал сполна.
Прошел сквозь тяжкое горнило
И чашу горькую до дна
Испил, пройдя сквозь тюрьмы, ссылки.
Не все, порой, он понимал.
Судьбы нелегкие посылки,
Как волю Божью принимал.
      Однажды на допросе в ГПУ его спросили:
     - Враг вы нам, или друг?
     - И друг ваш, и враг ваш. Если бы я не был христианином, то, вероятно, стал бы коммунистом. Но вы воздвигли гонение на христиан, и потому, конечно, я не друг вам.

За что, за что гонима вера?
Понять Владыка наш не мог.
Одно он понял: у барьера
Стоит страна, поруган Бог.
И это злое поруганье
Как мог, хотел предотвратить.
Готов идти он на закланье.
В разладе с совестью не жить.
И вот за то ему расплата:
Визит «ночных гостей», арест,
Свободы, вольности утрата, -
Таков священнический крест.

     «Я простился с детьми и Софией Сергеевной и в первый раз вошел в «черный ворон», как называли автомобиль ГПУ. Так положено было начало одиннадцати годам моих тюрем и ссылок…
     …Меня посадили в подвал ГПУ. Первый допрос был совершенно нелепым. Меня спрашивали о знакомстве с совершенно неведомыми мне людьми, о сообществе с оренбургскими казаками, о которых я, конечно, ничего не знал».

И не один такой святитель,
Чья непонятна нам вина.
Вся соловецкая обитель
Страдальцами наводнена.
Антисоветское деянье –
Таков абсурдный наговор.
Смерть, непосильный труд, страданье –
Вот им бесстрастный приговор.
Не соловецкое мученье
Владыке довелось познать.
Подвалов мрачных заточенье
Судьба судила испытать.

     «В годы моего священства и работы главным врачом ташкентской больницы я не переставал писать свои «Очерки гнойной хирургии», которые хотел издать двумя частями и предполагал издать их вскоре, - осталось написать последний очерк первого выпуска – «О гнойном воспалении среднего уха и осложнениях его».
    Я обратился к начальнику тюремного отделения, в котором находился с просьбой дать мне возможность написать эту главу. Он был так любезен, что предоставил мне право писать в его кабинете по окончании его работы. Я вскоре окончил первый выпуск своей книги. На заглавном листе я написал: «Епископ Лука. Профессор Войно-Ясенецкий. Очерки гнойной хирургии».
    Так удивительно сбылось таинственное и непонятное мне Божие предсказание об этой книге, которое я получил еще в Переяславле Залесском несколько лет назад: «Когда эта книга будет написана, на ней будет стоять имя епископа».
     В тюрьме Ташкента святителя держали недолго.
И для дальнейшего решенья
Его нелегкого пути
Епископа из заточенья
В Москву предписано везти.
…Из паровоза дым клубится,
Весь в ожидании перрон.
Владыка, не спеша, садится
В назначенный ему вагон.
Но почему среду вокзала
Покинуть поезд не спешит? –
Толпа людей на рельсах, шпалах,
Вся возбужденная, лежит.

     «…толпа народа легла на рельсы, желая удержать меня в Ташкенте, но, конечно, это было невозможно».

Что в том порыве? Лишь желанье
Владыку видеть вновь и вновь?
Что в том порыве? – Состраданье,
Простая, крепкая… любовь.


Вот за стеной тюрьмы холодной
Невидимая жизнь идет,
И беспросветностью голодной,
И тяжкой серостью гнетет.
Как важно в юдоли несчастья,
На уголовно-тяжком дне
Искринкой доброго участья
Блеснуть безрадостной «шпане».

     «В Таганской тюрьме меня поместили не со шпаной, а в камере политических заключенных. Все арестанты, в том числе и я, получили небольшие тулупчики от жены писателя Максима Горького. Проходя в клозет по длинному коридору, я увидел через решетчатую дверь пустой одиночной камеры, пол которой по щиколотку был залит водой, сидящего у колонны и дрожащего полуголого «шпанёнка», и отдал ему не нужный мне полушубок. Это произвело огромное впечатление на старика, предводителя шпаны, и каждый раз, когда я проходил мимо уголовной камеры, он очень любезно приветствовал меня и именовал «батюшкой». Позже, в других тюрьмах я не раз убеждался, как глубоко ценят воры и бандиты простое человеческое отношение к ним».

Нередко воры и бандиты
Так ценят искры теплоты,
Что даже их сердца открыты
Для проявленья доброты.

         Глава 8. В Сибирь.

     «Иго Мое благо и бремя Мое легко» (Евангелие от Матфея, 11,30).

Сибирь… Суровый край изгнаний.
Край дикий, дебри испытаний.
Край дальних ссылок и гонений.
Привольный край глухих селений.
Но с гордым словом «сибиряк»
Не раз столкнулся грозный враг.
И вот, под завыванье вьюги,
Там, где больницы нет в округе,
Ночлег случился на пути,
Которым довелось идти.

     «Об этом пути я мало помню, не забуду только операции, которую мне пришлось произвести на одном из ночлегов крестьянину лет тридцати. После тяжёлого остеомиелита, никем не леченного, у него торчала из зияющей раны в дельтовидной области вся верхняя треть и головка плечевой кости. Нечем было перевязать его, и рубаха, и постель его всегда были залиты гноем. Я попросил найти слесарные щипцы и ими без всякого затруднения вытащил огромный секвестр ».
     Можно только представить себе, каких огромных знаний, какого колоссального медицинского опыта требовало это самое «без всякого затруднения», да еще в тех условиях, где стерильности и в помине нет.

О, сколько ссыльнических мест
Судил изведать тяжкий крест!
У енисейских берегов
Теперь пристанище и кров.
И память там жива поныне.
Хранит молва Владыки имя.
Ведь славит тех простой народ,
Кто людям сердце отдает.

     «На Енисее в те годы свирепствовала трахома. Из-за неё многие местные жители теряли зрение. Один из них в тридцатые годы говорил так: «Большой шаман с белой бородой приехал на реку, поп-шаман. Скажет поп-шаман слово – слепой сразу зрячим становится. Потом уехал поп-шаман, опять глаза у всех болят».



Судьбе Владыка не перечит.
Больных он безвозмездно лечит.
И привечает всех детишек,
Всех грязных, хворых ребятишек.
Несет архиерейский крест,
Когда безбожники окрест
Над верой, церковью глумятся,
И не хотят они уняться.
С крестом и в рясе в ГПУ
Пришлось наведаться ему.

    - Кто это вам позволил заниматься практикой! - закричал из-за стола чекист, едва только Владыка переступил порог кабинета.
    - Я не занимаюсь «практикой» в том смысле, какой вы вкладываете в это слово, - послышался невозмутимый ответ. – Я не беру денег у больных. А отказать больным, уж извините,  не имею права.

Все дальше, дальше ссыльный путь.
Не повернуть и не свернуть.
И величавый Енисей
Красой своей открылся всей.
Что в той красе, коль нет свободы?
Суровой прелестью природы
Владыка мог бы быть пленён,
Когда б по доброй воле он
Вершил свой путь в глубинке русской,
В стране неведомой тунгусской.

     «В Туруханске, когда я вышел из баржи, толпа народа, ожидавшая меня, вдруг опустилась на колени, прося благословения. Меня сразу же поместили в квартире врача и предложили вести врачебную работу. Незадолго до этого врач больницы, поздно распознав у себя рак нижней губы, уехал в Красноярск, где ему была сделана операция уже запоздалая, как оказалось впоследствии. В больнице оставался фельдшер, и вместе со мной приехала сестра из Красноярска, молодая девушка, только что окончившая фельдшерскую школу и очень волновавшуюся от перспективы работать с профессором. С этими двумя помощниками я делал такие большие операции, как резекция верхней челюсти, большие чревосечения, гинекологические операции и немало глазных».

И новый курс для ссылки дан –
На Ледовитый океан.

Суров замёрзший Енисей.
Мороз свирепостью своей
Невольных путников изводит,
Пургой, метелью хороводит.
Навёл такую маету,
Что птица мерзнет налету.
Но помощь Божью ощущает
Владыка. Всех благословляет,
Кто кров даёт ему в пути,
Которым суждено идти.
И конвоир его смущен.
Душою неспокоен он.

     «Молодой милиционер-комсомолец, сопровождавший Владыку в ссылке, говорил: «Я чувствую себя на положении Малюты Скуратова, везущего митрополита Филиппа в Отрочь монастырь».

Селенье Плахино, станок ,
Глухой, забытый уголок.
Избушки три, да две лачуги –
Поселок на Полярном Круге.
Полдома… В скромном том жилище
Мороз лютует, ветер свищет.
В углу лежит себе, не тает
Из снега куча. Не спасает
Печурка хлипкая от стужи,
И сивер  все гудит снаружи.

И снова Божье провиденье
Луке сулило возвращенье.
Вновь в Туруханске он, в больнице.
И дней нелегких вереницы.
По воскресеньям в храме служит,
В молитвах о свободе тужит.
Впервые возроптал на Бога,
Впервые встал он у порога
Терпенья в немощи своей
За сотни тяжких, долгих дней.

     «… И вдруг я увидел, что изображённый на образе Иисус Христос резко отвернул Свой Пречистый Лик от меня. Я пришел в ужас и отчаяние и не смел больше смотреть на икону. Как побитый пёёс, вышел я из алтаря и пошел в летнюю Церковь, где на клиросе увидел книгу Апостолов. Я машинально открыл ее, стал читать первое, что попалось мне на глаза. К большой скорби, я не запомнил текста, который произвел на меня прямо-таки чудесное действие. Им обличалось мое неразумие и дерзость ропота на Бога, и вместе с тем подтверждалось обещание нетерпеливо ожидавшегося мною освобождения, которое я нетерпеливо ожидал.
    Я вернулся в алтарь зимней церкви и с радостью увидел, глядя на запрестольный образ, что Господь Иисус Христос опять смотрит на меня светлым и благодатным взором. Разве это не чудо?»

И снова в путь архиерею.
И снова в путь по Енисею.

     «Мой путь по Енисею был поистине архиерейским путем, ибо на всех тех остановках, где были приписные церкви, и  даже действующие, меня встречали колокольным звоном, и я служил молебны и проповедовал. А с самых дальних времен архиерея в этих местах не видали».

Срок ссылки близок к завершенью,
И для дальнейшего решенья
Владыку в Красноярск везут,
Там в ГПУ допрос ведут.
«Куда же ехать вы хотите?»
Смущён немало наш Святитель.
Владыко просто удивлён.
Да разве ж волен выбрать он?!
«В Ташкент… В Ташкент поехать можно?» -
Спросил он тихо, осторожно.
Вот так все повернулось вдруг.
Прощай, брат Север. Здравствуй, Юг!

          Глава 9. И снова свобода.

И вновь Ташкент, вновь медицина.
Однажды странная картина
Владыку за душу задела…

… На ступеньках больницы, тесно прижавшись друг к другу, сидели девочка-подросток и маленький мальчик. Они, дрожа от холода, как испуганные воробьи, исподлобья посмотрели на Владыку. Тот нагнулся к ним и спросил, в чем дело?
     Девочка рассказала ему, что отец у них умер, а мама, единственный в городе близкий человек, лежит в больнице.
     - А ну-ка, - тихо, но решительно проговорил Владыко, слегка тронув девочку за плечо, - пойдёмте со мной.
     Дети робко встали со ступеньки и переглянулись меж собой.
     - Идёмте, идёмте, - настойчивей потребовал Владыко, взяв их за рук.
     Дети тихо пошли с ним.
     - Вы останетесь у меня, пока мама не поправится, - сказал он им по дороге в кабинет.

Девчонка эта Шурой звалась.
Такой смышлёной оказалась.
Азы сестринского искусства
Познала сердцем, волей, чувством.
Была толковой, работящей,
В делах опорой настоящей.
Профессор дал ей порученье:
Искать больных для попеченья.
С утра по городу бродить,
И всех, кто страждет, находить.
Ей дело это не в натугу.
Нашла она себе подругу.

     Это была еще одна девочка. Сиротка Рая Пуртова. Про себя Рая рассказывала, что приехала в Ташкент после окончания средней школы в надежде продолжить учебу. Но неожиданно заболела тяжёлым воспалением легких. Когда Шура Кожушко нашла ее, она одна лежала в чужом доме, и некому было за ней ухаживать. Она могла погибнуть. По просьбе епископа Луки её стала опекать одна верующая семья, обеспечив ей усиленное питание.
     Девочки очень подружились.

Хлопочут днями Шура, Рая,
Наказ Владыки выполняя.
Больных и страждущих находят,
И всех их к доктору приводят.
Под вечер, если дела нет –
Спешат к Владыке в кабинет.
Ведь две девчонки-непоседы
Так жаждут искренней беседы.

   … Из приоткрытой двери кабинета главврача в коридор выглядывает лучик света. За освещенным настольной лампой столом сидит Владыко, и сосредоточенно пишет. Вот он, прервав свою работу, поднимает голову и прислушивается.
     Тихо в больничном коридоре. Только где-то вдалеке переговариваются между собой медсестры. Вдруг он слышит тихие, но торопливые шаги. Неуверенно приоткрывается дверь, и в кабинет робко заглядывают две пары девичьих глаз. Владыка с улыбкой смотрит на них, откладывает в сторону перо, и жестом приглашает девчонок войти к нему. Те тихонько, бочком, протискиваются в двери.
     … Довольно поздний час отстучали настенные часы, а беседа все продолжалась. Говорили о многом: о житейских случаях, о прочитанных книгах. Запомнились Рае слова, которые однажды произнес Владыко: «Главное в жизни – всегда делать людям добро. Если не можешь делать для людей добро большое, постарайся совершить хотя бы малое».
     «Любой разговор как-то сам собой поворачивался так, что мы стали понимать ценность человека, важность нравственной жизни», - вспоминала потом Раиса Петровна. «Почему ты ко мне ходишь?» - спросил её однажды Владыко. – Очевидно, ты приходишь ко мне за лаской? В твоей жизни было, наверное, мало ласки».

          Глава 10. Утопия бессмертия.

И снова крест, и снова ссылка,
Судьбы нелепая ухмылка.
Приводит душу, ум в волненье
Бессмысленное обвиненье.
В строках его сквозит бездумье…
Один профессор впал в безумье.
Мечтал он сына воскресить,
Не мог… не мог с потерей жить.

     Это был профессор И.П. Михайловский, заведующий кафедрой физиологии Ташкентского мединститута, у которого в 1924 году умер сын. Пропитав тело мальчика формалином, профессор упорно отказывался хоронить его. Он занялся опытами с переливанием крови, надеясь когда-нибудь воскресить сына. Но все было напрасно. Убитый горем отец покончил жизнь самоубийством. Молодая вдова профессора (позже ее обвинили в преднамеренном убийстве), обратилась к Святителю Луке с просьбой ходатайствовать о том, чтобы Михайловский был отпет и похоронен по церковному. Как известно, самоубийство считается тягчайшим грехом. И испокон веков самоубийц хоронили за церковной оградой без отпевания. Исключением могло быть лишь признание того, что этот грех был совершен в состоянии невменяемости. И только правящий архиерей мог позволить церковное отпевание. Владыко на тот момент не был правящим архиереем (он был уволен на покой), и потому не мог лично дать такого разрешения. Он только написал записку: «Удостоверяю, что лично мне известный профессор Михайловский покончил жизнь самоубийством в состоянии несомненной душевной болезни, от которой страдал он более двух лет. Доктор медицины, епископ Лука. 1929 год».

За несколько невинных строк
Епископу начислен срок.
Мол, он убийцу покрывает,
И следствие в тупик вгоняет.
Кипит общественное мненье:
«Церковник» это без сомненья
Передовых идей предатель,
К убийству тайный подстрекатель.

    На тему противоборства «передовых» идей бессмертия и консервативности «церковников» написан ряд литературных произведений: пьесы К. Тренева «Опыт», Б. Лавренева «Мы будем жить» и роман Н. Борисоглебского «Грань». Прообразом отрицательного героя в этих произведениях выступает Святитель Лука, а положительного – профессор Михайловский.

Бессмертье наше не в телах.
Бессмертье в помыслах, делах.
И чем добрей душа, тем краше.
В ней наша суть, бессмертье наше.

И снова следствие, тюрьма,
Всегда страдания полна.
Неволи, тягости обитель.
И просит, просит наш Святитель,
Коль ссылка снова неизбежна,
Чтоб долг свой выполнить прилежно,
Послать в одно из дальних мест,
Где молодых врачей окрест
С времен далеких не сыскать.
В глубины Азии сослать
Но снова северные дали
Владыке двери открывали.
К тебе, Архангельск, путь лежит.
Невольный гость к тебе спешит.

     «В первый год жизни в Архангельске испытывал большие затруднения в отношении квартиры, и был почти бездомным. Не только врачи больницы, но, к удивлению моему, даже епископ архангельский встретил меня недружелюбно».

Талант хирурга здесь не дремлет.
Он грани новые объемлет.
В пластах народной медицины
Открылись новые картины.

     Поселился профессор на квартире одной женщины, про которую ходили слухи, что она потомственная знахарка. С интересом стал Святитель присматриваться к ее деятельности. Бывало, готовит она свое лекарство, а он молча стоит поодаль и наблюдает. Лекарством этим оказались мази, которыми женщина весьма успешно лечила приходивших к ней людей. Особенно хороши были эти мази (которые она называла катаплазмами) при ожогах. Профессор заинтересовался катаплазмами и попросил руководство крайздравотдела под свою ответственность позволить провести в больнице опыты с мазями. Результаты были потрясающими. Эта женщина, В.М. Вальнева, даже была зачислена в штат больницы.

Вот ссылка кончена, свобода!
Весна. Волнуется природа.
И вновь работа процветает,
Профессор отдыха не знает.
И время даром не проходит,
И книга «Очерков…» выходит.

     Осенью 1934 года увидели свет, правда, в сокращенном виде, «Очерки гнойной хирургии». Книга получила положительные отклики. И не только врачей.
     …Медленно тянется вечерами время в гостинице незнакомого города. Командировочный инженер из Саратова задумчиво смотрит в потемневшее окно. Сосед его по номеру, врач, лёжа в постели, читает книгу. Рядом с ним на тумбочке ещё одна книга.
     Инженер, вздохнув, отходит от окна и, проходя мимо тумбочки соседа, машинально читает заглавие: «Очерки гнойной хирургии».
     - Позвольте взглянуть, - просит он врача, указывая рукой на книгу.
     - Пожалуйста, - невозмутимо отвечает врач.
     Инженер берет книгу в надежде только полистать и… «пролистал» ее всю ночь. Позднее он вспоминал: «Конечно, я понял далеко не все, но осталось чувство, что я сколько читал учебник, столько беседовал с добрым и умным доктором, которому я, не задумываясь, доверил бы свою жизнь».

Успеху доктор наш не рад.
Но отчего печален взгляд?
Какая тягость сердце душит?
Тоска какая душу сушит?
Какая боль вписалась в повесть?
Названье этой боли – совесть.

     «Перед вторым арестом я был уволен на покой Патриаршим Местоблюстителем митрополитом Сергием… Со мною случилось тягчайшее несчастье и великий грех, ибо я написал такое заявление: «Я не у дел, как архиерей, и состою на покое. При нынешних условиях не считаю возможным продолжать служение, и потому, если мой священный сан этому не препятствует, я хотел бы получить возможность работать по хирургии. Однако сана епископа я никогда не сниму».

В душевных муках и борьбе
Не слишком ли он строг к себе?
Коль против совести грешил,
То грех работой искупил.

     «В своих покаянных молитвах я усердно просил у Бога прощения за это двухлетнее продолжение работы по хирургии, но однажды моя молитва была остановлена голосом из неземного мира: «В этом не кайся». И я понял, что «Очерки гнойной хирургии» были угодны Богу, ибо в огромной степени увеличили силу и значение моего исповедания имени Христова в разгар антирелигиозной пропаганды.
 
Вам ли стыдиться, добрый лекарь
Телес больных, и душ аптекарь,
Коль Вашей совести боренье
Стократ оправдано служеньем,
Нелегким делом врачеванья,
Терпеньем тяжкого страданья?

          Глава 11. 1937-ой.
    
      «Через год, в 1937 году, начался страшный для Святой Церкви период – период власти Ежова как начальника Московского ГПУ. Начались массовые аресты духовенства и всех, кого подозревали во вражде к Советской власти. Конечно, был арестован и я».

В ночи, в зловещей тишине
Свет яркий полыхнул в окне.
Вновь «черный ворон» прилетел,
Нагнал тоску и беспредел.
Чужой рукой сняты иконы,
Не знает беспредел препоны.
В шкафу, в столе чужие руки.
И только прибавляет муки
Копанье в письмах милой Анны,
Что сердцу дороги, желанны.
Ох, эти руки беспредела!
Привычно знают свое дело!
Все, чем наполнена душа,
Для них не стоит ни гроша.

    В комнате все вверх дном. Профессор молча, отрешенно сидит в углу.
     - Можно ли у вас закурить? – послышался голос молодого чекиста.
     - Вы роетесь в письмах моей жены, - после тяжелого молчания глухо отозвался доктор. – Вы совершаете неизвестно что в моем доме, так делайте же и дальше, что хотите…»

Как часто слышалось окрест
В те годы страшное: «Арест!»

     «Ежовский режим был поистине страшен. На допросах арестованных применялись даже пытки. Был изобретен так называемый допрос конвейером, который дважды пришлось испытать и мне. Этот страшный конвейер продолжался непрерывно день и ночь. Допрашивавшие чекисты сменяли друг друга, а допрашиваемому не давали спать ни днем, ни ночью».

Так доктора путем надлома
Пытались превратить в шпиона.
Но доктор все стерпел, не сдался,
Не внял, не предал, не поддался.
И в камеру был возвращен.

     Как вспоминал Мухаммад Раим, двоюродный брат афганского эмира, мусульманин, бежавший на советскую территорию во время мятежа в Кабуле и арестованный по обвинению в шпионаже, Владыко в камере был со всеми ровен и сдержан, готов был любому оказать медицинскую помощь, мог поделиться пайкой хлеба. Относились к нему в общем уважительно. «Он был такой человек, что нельзя было к нему относиться иначе», - поясняет Мухаммад Раим.

И дважды в день, возможно к сроку,
Владыко, обратив к востоку,
Свой взор, в молитве застывал,
Христово имя призывал.
Людьми забита до отказа,
Вся камера вдруг наполнялась сразу
Неизъяснимой тишиной,
В сердца людей входил покой.
Быть может, только на мгновенье,
Он всем сердцам дарил терпенье.

И снова на земле весна,
Влюбленным где-то не до сна.
В далеком, параллельном мире
Жизнь пробуждается все шире.
Цветут сады, щебечут птицы,
Листает новые страницы
Жизнь за тюремною стеной.
Мир пробуждается иной.

Луку ждала весна другая.
Весна морозная, седая,
Холодная, лихая ширь –
Все та же дикая Сибирь.

     «Меня все-таки послали в третью ссылку в Сибирь на три года.
     В Красноярске нас недолго продержали в какой-то пересылочной тюрьме на окраине города и оттуда повезли в село Большая Мурта, около ста тридцати верст от Красноярска. Там я первое время бедствовал без постоянной квартиры, но довольно скоро дали мне комнату при районной больнице и предоставили работу в ней вместе с тамошним врачом и его женой, тоже врачом. Позже они говорили мне, что я едва ходил от слабости после очень плохого питания в ташкентской тюрьме. И они считали меня дряхлым стариком, однако довольно скоро я окреп и развил большую хирургическую деятельность в Муртинской больнице.

Вот человек! Полуголодный,
В сибирской бытности холодной,
Без прав, без славы, без почета,
Он знал, что ждет его работа.
Его призвание такое.
И не сулит оно покоя.

          Глава 12. Война.

     «Наступило лето 1941 года, когда гитлеровские полчища, покончив с западными странами, вторглись в пределы СССР. В конце июля прилетел на самолете в Большую Мурту главный хирург Красноярского края и просил меня лететь вместе с ним в Красноярск, где я был назначен главным хирургом эвакогоспиталя 15-15. Этот госпиталь был расположен на трех этажах большого здания, прежде занятого школой, и воспоминания об этой работе остались у меня светлые и радостные.
     Раненые офицеры и солдаты очень любили меня. Когда я обходил палаты по утрам, меня радостно приветствовали раненые. Некоторые из них, безуспешно оперированные в других госпиталях по поводу ранения в больших суставах, излеченные мною, неизменно салютовали мне высоко поднятыми прямыми ногами».

Вот обошел воспоминаньем
Святитель в повести своей,
Как чести, совести, сознанью
Не изменил в потоке дней.
Ведь, оставаясь в ссылке дальней,
В глухой, далекой стороне,
Он становился все печальней…
Беда катилась по стране.

     Из телеграммы Святителя Луки Председателю Верховного Совета СССР М.И. Калинину:
     «Я, епископ Лука, профессор Войно-Ясенецкий, отбываю ссылку по такой-то статье в поселке Большая Мурта Красноярского края. Являясь специалистом по гнойной хирургии, могу оказать помощь воинам в условиях фронта или тыла, там, где будет мне доверено. Прошу ссылку мою прервать и направить в госпиталь. По окончании войны готов вернуться в ссылку. Епископ Лука».

Как видим, вовсе не свободой
Владыка в помыслах живет.
Печалью о беде народной.
Душа к деянию зовет.
Готов… Готов вернуться в ссылку –
Вот чистой совести позыв.

Вот мысли праведной посылка.
Услышан был его призыв.

     И что же? Почти бесправным ссыльным хирургом заинтересовались сразу и больница водников, и штаб Военного округа. Красноярск был последним на Дальнем Востоке пределом эвакуации раненых. Там было организовано огромное учреждение – МЭП (местный эвакопункт). Сюда входили десятки госпиталей. На тысячи километров вокруг не было более необходимого и квалифицированного специалиста, чем Владыко Лука, профессор Войно-Ясенецкий.
     Владыко писал из Красноярска: «Я назначен консультантом всех госпиталей Красноярского края и, по-видимому, буду освобожден от ссылки… Устроился отлично…»

Вот это скромное «отлично»:
Сырая комнатка, а в ней
Жил и питался он «прилично»
В полуголодности своей.

     На госпитальной кухне хирурга-консультанта кормить не полагалось, а времени, чтобы отоваривать свои карточки, у профессора не было. Денег, чтобы купить продукты на черном рынке, у него также не было. И хирург постоянно голодал. Санитарки тайком пробирались в его комнату, бывшую дворницкую, чтобы оставить на столе тарелку каши.

…Добравшись до краев далеких,
Вздохнул усталый эшелон,
И из дверей его широких
На распахнувшийся перрон
В халатах белых санитары
Поспешно раненых кладут.
Тверды носилки, словно нары.
Не дремлет помощь. Тут как тут
«Десант», Владыкой снаряжённый
Всех самых тяжких отбирать,
Чьи раны гноем осложнены,
Их в госпиталь переправлять.

     Врачи других госпиталей и рады были тому, что профессор-хирург забирает к себе раненых с гнойными воспалениями суставов. А таких было множество, поскольку от фронта до самых дальних границ тыла путь был очень далек. И раны за долгие дни дороги успевали нагноиться.

Однажды, когда лет немало
С той героической поры
Бесстрастно время намотало,
Не раз весной цвели сады.
Влекомый доброй думой тайной
Простой солдат войны былой
Блаженной сени госпитальной
Нарушил сладостный покой.

     Один из пациентов госпиталя, бывший солдат, рвался в операционную, умоляя пустить его к профессору. Он волновался, горячился, втолковывал, что лезет он не просто так, а по делу.
     Когда профессор вышел из операционной, солдат бросился к нему:
     - Вы меня, наверное, не помните, доктор.
    Профессор внимательно посмотрел на солдата.
     - Почему же не помню? – И тут же не только назвал солдата по фамилии, но даже вспомнил, какая рана у него была.
     Ошеломлённый солдат светился от счастья. А профессор помолчал и добавил:
     - А я, знаете, не очень-то надеялся тогда на успех.

Больница… Скромная обитель,
Надежд, страдания полна.
Стоят спасенный и спаситель
У приоткрытого окна.
В глуши пустого коридора
Им есть, что вспомнить и сказать.
Порой ценнее разговора
Возможность вместе …помолчать.

Конвейер… Горестный конвейер,
Потоки раненых бойцов.
Конвейер… Тягостный конвейер…
А доктор помнит их в лицо.

     «В Красноярске я совмещал лечение раненых с архиерейским служением в Красноярской епархии и во все воскресные и праздничные дни ходил далеко за город в маленькую кладбищенскую церковь, так как другой церкви в Красноярске не было. Ходить я должен был по такой грязи, что однажды на полдороге завяз и упал в грязь, и должен был вернуться домой. По окончании моей ссылки в 1943 году я возвратился в Москву, и был назначен в Тамбов».
     Архиепископ Иннокентий Калининский (Леоферов), который был в Тамбове епархиальным секретарем Владыки Луки вспоминал:
   
     «Он очень правдив был, Владыко Лука, до смешного правдив. Полагал, что и вокруг него все так же правдивы. А люди-то сами знаете… Когда он уезжал из Тамбова, я в поезде его до Мичуринска провожал. Были мы с ним в купе одни, и Владыко спросил:
     - Скажите, какого самого большого порока мне следует избегать?
     - Не доверяйте, пожалуйста, клеветникам, - сказал я. – По жалобам лжецов Вы, Ваше Преосвященство, иногда наказывали ни в чем не повинных людей.
     - Да?! – изумился он. А потом, подумав, добавил. – С этим расстаться никак не смогу.  Не могу не доверять людям».

Вот отгремела канонада,
Окончен долгий, тяжкий бой.
И мирной тишины отрада
Взошла над раненой землей.
В госпиталях и медсанбатах
Закончен тяжкий долгий труд.
В мир возвращаются солдаты…
Хирургу премию дают.

     «В 1946 году я получил Сталинскую премию Первой степени за мои «Очерки гнойной хирургии» и «Поздние резекции больших суставов».
     Почти всю премию Святитель Лука пожертвовал детям-сиротам, чьи родители погибли.

          Глава 13. «Не забуду никогда».

    …Конец 1945 года. Лекционный зал Тамбовского облисполкома полон народу. В торжественной обстановке вручаются медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 года». Была вручена медаль и Святителю Луке.
     В своей речи Председатель облисполкома выразил надежду, что профессор и впредь будет делиться своим огромным опытом с медиками города.
     - Я учил и готов учить врачей тому, что знаю, - пробасил в ответ Святитель Лука. – Я вернул жизнь и здоровье сотням, а может быть и тысячам раненых, и наверняка помог бы еще многим, если бы вы (он подчеркнул это «вы», придавая слову широкий смысл) не схватили меня ни за что ни про что и не таскали бы одиннадцать лет по острогам и ссылкам. Вот сколько времени потеряно и сколько людей не спасено отнюдь не по моей воле».
     После этих слов в президиуме и в зале на некоторое время воцарилась тишина. Смущенный Председатель, слегка втянув голову в плечи, сидел, тупо уставившись взглядом в стол. Наконец он кое-как пришел в себя, встрепенулся, смущенно откашлялся, и начал лепетать нечто невразумительное на тему того, что прошлое, дескать, пора забыть, и жить только настоящим.
     - Нет уж, извините,  не забуду никогда! – прогремел над залом басовитый голос Владыки Луки.


Волной причёсан берег Крыма…
Неспешно проплывают мимо,
Гонимы ветром, облака,
Глядятся в море свысока.
Волна ласкает нежно скалы,
На берег плещется усталый,
Играет с солнечным лучом,
И все ей в мире нипочём.
Что ей людские треволненья?
Что ей печали и сомненья?
Что ей усталый человек,
Здесь завершающий свой век?

     «В мае 1946 года я был переведён на должность архиепископа Симферопольского и Крымского. Студенческая молодёжь отправилась встречать меня на вокзал с цветами, но встреча не удалась, так как я прилетел на самолете. Это было 26 мая 1946 года».
     На этом воспоминания архиепископа Луки прерываются. Они были продиктованы секретарю Е.П. Лейкфельд полностью ослепшим Владыкой в 1958 году.

Пусть слов епископа не будет,
Но остаются письма, люди.
И нынче к их воспоминаньям
Мы обратим свое вниманье.

Изранен Крым войной суровой.
И к жизни мирной, к жизни новой
Сквозь пыль безрадостных картин
Страна вставала из руин.
Там, где когда-то величаво
Злачёные вздымались главы
Древнейших Корсуньских  церквей –
Лишь груды рухнувших камней.
Глядел Владыко наш уныло.
Где взять энергию и силы?
Но с Божьей помощью неспешно
Все вдруг заладилось успешно.
И храмы древние открыты,
Что уцелели. Не забыты
Молитвы сладостные в них,
И в небеса вознесся стих.
И помнят люди, как больной
Епископ наш, полуслепой,
Сам и не сыт, и не богат,
Помочь нуждающимся рад.

     Вспоминает племянница архиепископа Луки Вера Прозоровская:
     «Владыка Лука готов был помочь всем. Обед на архиерейской кухне готовился на пятнадцать-двадцать человек. Обед немудреный, состоящий подчас из одной похлебки, но у многих симферопольцев в 1946-1948 годах и такой еды не было. На обед приходило много голодных детей, одиноких старых женщин, бедняков, лишённых средств к существованию. Я каждый день варила большой котел, и его выгребали до дна. Вечером дядя спрашивал: «Сколько было за столом? Ты всех накормила? Всем хватило?»
     Симферопольская учительница Юдина, которой Владыко дал деньги на покупку дома, вспоминала, что Преосвященный всегда ходил в чиненых рясах с порванными локтями. Всякий раз, когда племянница Вера предлагала сшить новую одежду, она слышала в ответ: «Латай, Вера, латай, бедных много».

Не всё в церквах благополучно.
В делах Владыко неотлучно.
Он к равнодушью непреклонен.
Прощать небрежность он не склонен.

     - Какой ответ дам перед Богом за всех вас? – непрестанно говорил он священникам своей епархии.
     Бывший секретарь канцелярии Крымской епархии отец Виталий Карвовский вспоминал, что негодование Преосвященного вызывали не только священники пьющие, но и курящие. Столь же категорически требовал, чтобы священники всегда и всюду носили соответствующую их сану одежду. «Неверный в малом будет неверен и в большом» (Лк. 16;10)

…Владыко проповедь читает,
И голос мощью покоряет.
Глаголет, горестно вздыхая.
Из сердца льётся речь благая.

     Слушаю записи проповедей Святителя, сделанные с микрофоном его почитателями. Сквозь шипение старой пленки, сохранённой на современном диске, прорывается живой голос Архипастыря. С какой страстью и одновременно с какой болью ведет он свою речь! Из неравнодушного сердца вырывается стремление передать «малому стаду» слово Божие.

И «стадо малое» внимает,
И «стадо малое» вникает.
Ведь эти «белые платочки»
Слагали веру в уголочки
Своих измученных сердец,
Когда назначен был конец
Боренья с верой православной
Идеологией державной.

     И последнего «попа» обещали вскоре показать на телеэкране.
     «Угасает моя хирургия и встают большие церковные задачи» - писал Святитель сыну Михаилу.

Томится дух в усталом теле.
Не дремлет, страждет он о деле.
Коль дух широкого покроя –
Он телу не дает покоя.

     И всё же через некоторое время, уступив настойчивым уговорам младшего сына Валентина архиепископ Лука поехал на обследование в Одессу, к знаменитому академику Филатову. Для архиепископа было немаловажным то обстоятельство, что доктор – верующий. «Филатов очень хороший человек… Долго беседовали о его научной работе и душевных делах… Я был у него два раза, и он приезжал в гостиницу прямо для исповеди…»

Два лекаря и два светила
Прекрасно знали, в чем их сила.
И может, в дивной тишине,
Когда закат горит в окне,

В своих беседах вдохновенных
Они просты и откровенны
Друг перед другом. Что таиться?
Ведь ближний к ближнему стремится.
Открыт один другому взор.
Ведут их души разговор.
Беседа придавала сил.
Вопрос тут: кто кого лечил?
Филатов ли, глазной целитель,
Иль врачеватель душ – Святитель?

     Диагноз академика Филатова был неутешителен. Святитель Лука терял зрение.

Навис над телом призрак ночи.
Но дух не закрывает очи.
Их не застелет пелена,
Когда душа накалена.

На Церковь – новое гоненье,
На душу – новое волненье.

     7 июля 1954 года по указанию Хрущова Н.С. было подготовлено постановление ЦК КПСС под названием «О крупных недостатках в научно-атеистической пропаганде и мерах ее улучшения», в котором критиковалась политика, проводимая Сталиным по отношению к Церкви. Как известно, в годы войны были снова открыты храмы, начала возрождаться церковная жизнь. А теперь атеистическая пропаганда возвращалась «на круги своя». Двери храмов снова начали закрываться.
     А полуслепой епископ продолжал служить в заполненном до отказа соборе и проповедовать.
     «Не бойся, малое стадо!» (Лк., 12; 32), - подкреплял свою паству Владыко Лука. – Малое стадо Христово непобедимо, оно ничего не боится, потому что всегда хранит великие слова: «Созижду Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Мф., 16; 18). Эта проповедь была мгновенно размножена и дошла до каждого верующего Крыма.

Листочки, скромные листочки…
И эти буквы, эти точки…
Что на машинке, что вручную –
Хранили тайно весть благую.
Такой народный «самиздат»
Ценней, порою, во сто крат
Тех книг, что изданы легально,
И нет нужды хранить их тайно.

     Архиепископ Лука резко отреагировал на антирелигиозную пропаганду, и при встрече с уполномоченным сказал:
     - Вы, конечно же, читали статью Хрущова с Постановлением ЦК КПСС. Проведенная до этого антирелигиозная пропаганда встревожила всех верующих. Ко мне многие обращались с просьбой отреагировать на эту пропаганду, но я не считал нужным опровергать эти пропагандистские выступления в печати, я только ограничился одной проповедью, которую я произнес в соборе на тему: «Не бойся, малое стадо». Мне нужно знать, как обстоит дело с посещаемостью храмов, мне многие говорят, что после пропаганды посещаемость церквей увеличилась».
     В 1955 году Владыко потерял зрение. «Господь Бог Сам позаботился, и мое тяжелое положение облегчил. Я принял Божию волю быть мне слепым до смерти, и принял спокойно, даже с благодарностью Богу», - писал он о своей слепоте.

     Но и слепым архиепископ оставался лучшим доктором. К нему продолжали идти обреченные и несчастные люди . Один из них просил Владыку присутствовать при операции.
     - Веришь ли ты в Бога? – поинтересовался Владыко.
     - Верю, - тихо ответил больной, но в церковь не хожу.
     - Молись. Благословляю тебя и отстраняю от операции. Пятнадцать лет не будешь иметь никакой болезни.
     Так и случилось.


Весь день расписан по минуткам.
Часов так не хватает суткам.
Лишь только новый день проснётся –
Тотчас в квартире раздается
Звон колокольчика в тиши.
Владыко начать день спешит.
Вот основательно умылся,
Зарядкой лёгкой ободрился.
Чтоб службу долгую стоять,
Здоровьем нужно обладать.
И каждый день как по часам
Спешит седой Владыко в храм.
И сколько б ни было людей, -
Вершит свой долг архиерей.

    После службы Владыко возвращается домой, где ждёт его весьма скромный вегетарианский завтрак. Во время трапезы Владыко внимает главам Ветхого и Нового Заветов, которые читает ему секретарь Евгения Павловна Лейкфельд.

Затем церковные дела…
И как всегда им нет числа.

     Почта, прием духовенства, назначения и перемещения, претензии властей, распоряжения Патриархии.
     После обеда – краткий отдых. Затем с четырех до пяти – прием больных. Под вечер – небольшая прогулка в сопровождении внучатых племянников Георгия и Николая.

И эти детские сердца
Внимать готовы без конца
Таким простым рассказам деда.
Идёт неспешная беседа…
    
    Рассказывает мудрый дед мальчишкам главы из Священного Писания. Через много лет эти мальчишки, взрослые уже люди Георгий и Николай Сидоркины, вспоминали эти преподанные дедом как бы между прочим уроки.

И снова вечером работа.
Рука Владыки пишет что-то,
И поспевает-то едва
За мыслью выразить слова.
Вот точка завершает слово…
Письмо иль проповедь готова.
     А рядом ждет своей очереди хирургический атлас… И так каждый вечер до одиннадцати часов.

     Осенью 1956 года вышло 3-е издание «Очерков гнойной хирургии». Это радостное для Святителя событие было крайне омрачено сообщением о закрытии Киево-Печерской Лавры. Влыдыко произнес проповедь: «Трудно нам, нынешним христианам, стоять и держаться против буйных ветров безбожия. Но мы устоим».

Ну что ж… «платочки» устояли.
И сберегли, и удержали
Христа и веру на плечах,
Не дали им разбиться в прах.

     Кончина Преосвященного архиепископа Луки потрясла всех, знавших его. Особенно велика была утрата для его паствы… В краю, куда когда-то пристал корабль христианства, стоял тихий плач со словами: «Ушёл наш святой».
   Вспоминает Архиепископ Михаил (Чуб), приехавший на похороны Владыки Луки:
     «Я распорядился, чтобы прощание с Владыкой не прекращалось всю ночь. И всю ночь к собору шли люди. Народ теснился в соборе и вокруг него круглые сутки. В полдень тринадцатого, когда мы обнесли тело покойного Владыки вокруг собора, у входа уже стоял катафалк, за ним машина, доверху наполненная венками, потом легковая машина для архиепископа, автобусы с родственниками, духовенством, певчими. Оставалось еще несколько машин для мирян, но в эти автобусы никто садиться не хотел. Люди тесным кольцом окружили катафалк, вцепились в него руками, будто не желая отпустить своего архиерея»…
    
     Далее обратимся к воспоминаниям Анны Дмитриевны Стадник, регента хора Свято-Троицкого кафедрального собора г.Симферополя.
    «…Прошли, может быть, метров сто, надо было поворачивать на центральную улицу, но власти не хотели, чтобы мы шли так, хотели от нас снова оторваться и повезти тело вокруг города, так, чтобы не было никаких почестей почившему. Тут женщины – никто никакой команды не давал – сами ринулись на землю под колёсами машины и сказали: «Только по нашим головам поедете туда, куда вы хотите». Тогда они нам пообещали, что поедут так, как мы этого хотим. И мы поехали по центральной улице города».

Ну что ж… Однажды это было.
Любовь народа преградила
Архиерею крестный путь.
Коль память нашу повернуть –
То вспомним мы Ташкент, вокзал,
Платочки белые у шпал…

«Что в том порыве? Лишь желанье
Владыку видеть вновь и вновь?
Что в том порыве? – Состраданье.
Простая, крепкая любовь».
   




     ЭПИЛОГ.

Однажды в мирный Симферополь
Ворвался колокольный звон.
Проснулся горестный некрополь
Где был Владыко погребен.
И на плечах любимой паствы
Владыко снова в храм вошел,
Туда, где он служил, как пастырь,
Туда, где был его престол.
Могилы нет… Он снова в храме,
К мощам народ течёт рекой.
Наш пастырь здесь… наш пастырь с нами.
Совсем не тих его покой.
Он снова лечит, снова служит,
И верой полнятся сердца.
За нас он молится и тужит,
И исцеленьям нет конца.
Где ж нынче дух Ваш, пастырь мудрый,
Души и тела добрый врач?
Возносит к Богу голос чудный,
Иль слушает наш скорбный плач?
Иль службу правит в Храме вечном,
Где на престоле не артос,      
А в добром свете бесконечном
Живой и праведный Христос!


    
    



    

    

     Литература.

1. Святитель Лука (Войно-Ясенецкий). Я полюбил страдание. – М., 2005
2. Лисичкин В.А. Лука, врач возлюбленный. -  М., 2009.
3. Поповский М.  Жизнь и житие святителя Луки. – Санкт-Петербург,2009
4. Материалы Интернета.