Верлибр Август Первый

Новые времена, новые стихи, новее не стали темы, не обнаружило Небо где мы. Учёт учений собран в целый список, он не черный, ни капли не нацистский, но к смерти близко… Впрочем, я не о цели, но о дорогах. В заплывах да канители собрано по крупице, по синице на кулак, но собрано немного. Сам думай, как.

Одиночка безумия в агорафобии полнолуния. Точка, посулы и их бесподобие, пинта плутония. Закорми меня чудным бредом, праздностью и грязью. Отпечатай следом, и прикинь родом к мрази. Что с того? Хвоста не спрятать серого.

Не затягивай жилу, пусть останется так, как есть.
Родина не плаксива – вырубит нишу и разрешит.
Зонируя вопрос, как старец-крест – плешив
и тверд. Так что причесывай граблями шерсть.
Хаос раним, но он не спешит.

Остался утренник от сырой звезды.
Печаль укрылась дождём.
Раб с вождем
строят планы на плантацию будущего.
На ветер мзды
не наложить. Представится случай вам,
рвите и сигнальте. Только днем.

Слепки Хаоса невозможно понять. Дело не в безумии и не в символе.
Выдрав понятие, вкусив слова, можно жить, но только не утверждая,
что ты понял суть, её методы сложения знаков. Думал, вызволил
ум из путаницы? Но ведь только думал. Или был голоден и жаден!?!

Предел поэзии у каждого свой. Не грезил бы, не понял бы, чей конвой гонит стадо овец на убой. Прими соболезнования, друг, а с ними запей упокой. Что влечет к глубинам? Ответ простой: вкус к влажной тине. Если наткнулся на интерес, то спрыгнул в топь там, где в неё залез. Выбор твой. Только тянись к лучику, лучше молчи, но не стой. С этой стороны реки видно, как загребают в лодки народ с той.

Когда я втягивал душой эту гнилую патоку, зубастой тропой, по которой демоны мотались к Земле и обратно, я затягивал выход, не дышал, так таки и затягивал запой. И темень в сны ползла по мгле, и ползла не ратно. Много думал, мало жил, покоцанный и бедовый дурачок-старожил. С кем только не дружил, но толка не ждал. С корабля на бал. Вот череда осколочной песни, строф неровных, на манер зеркал. Вырывая кусок огня, напор пламени закостенел и каменно упал.

Меткая конфронтация обозначит нам место сражения, как
утлая щепка прибудет на снежной волне, вполне
провоцируя на доносы ушлых, на дешевый бунт забияк,
на погибель в рутинном говне
больных поисками себя. Не искали бы, не драли
таланты из сердца, жили бы помалу, на воде, но в стае.
Леденел Храм. Плевал в колодец пророк. Прошлогодний разум таял.
 
Письма сырые, хлам на камнях, и равенства пошлые муляжи,
вот и всё, что наскреб в законах стихов и дал зарок:
не веруя, не накладывать типажи, не сжимать пружин
из спиленных радуг. Писака замолчал, а значит занемог.
Что ты там накропал, налистал? Или внахлест ляпнул?
Старуха-дума плещет истомой на мрачные оттиски.
Я попался в криминал духовный, смялся знатно,
перегибая палку с хмурой головы на носки.
Мрак дышал, но пока дышал, легко в меня оделся.
Замолчал пес побито, разнес свежую новость звонарь.
А это я еще не пробовал современного “перца”,
тем не менее, хоть возьми мозг, придави и размозжи-ударь.
Знаешь, система, ты всё равно падаль, даже в Хаосе, видимо, как и встарь.

Давит присутствие.
Тишина скрипит.
Ран больше нет.
Сколько еще пророчить?
Этническая задача –
допить чай и решить, кто есть кем.
Пусть останется Господь,
остальное отсутствие
укроет молчание надгробных плит.
Без памяти, а Завет
Ветхий пусть твердеет. Впрочем,
здесь всё-таки будут банчить,
будут искать Небесам замен.
Таков дух, но такова и плоть.

Ищи меня здесь, найди себя. Только не суди, не считай в рублях. Так ли мы пронесли эту ночь в тень дня, как нас облекли в латы колик? Сонный мотылек выпил воск свечи, я скакал в обход, но сточил ключи. Люди палачи, боги скрипачи. Что теперь молчать, пей вино, кричи. Скрип пера, печи чопорная кладь.

Писал я ранее: классика, старое основательнее, фундамент важнее фасада.
А теперь доковылял до ломок, слогов нервных, покойного виража.
Пиши, как способнее, как легче дышать, или просто, как тебе надо,
вот моё слово ныне. Главное то, что и в прошлом я им не лажал.
Прячь в палисадник цветочки красот, думай приглядно и прочно.
Пыхни золой, шлифани долгожданный гроб, это твои наблюдения в очерк.
Соткана заводь студенистых тел, выпестована отповедь –
ты молодцом, ты помелом сумел выложить Знание, вздорно ведь,
думать, что Богово в стих поймал, что поэтически развит.
Ты пропивал по году, что день давал, или заслуги тут нет, но разве,
время совсем уж эфемерная догма. Нет, ты не дрогнул. Ты в фазе
выкроил рай всем, пускай по чуть, но это был твой приказ, был в яви.
Так воздают, так наводят на цель и ждут. Ждут, поддавая газу…

На окне брызги дождя
пунктирными линиями складывают
неведомые руны.
Послание Вотана или Перуна,
кромка сумерек, секретный ритм,
данные атлантического дозора,
признание в любви от гиады,
а может Даждьбог пишет стихи о детстве?
Хлопки салюта или гром кашляет,
расшифровка рун или мотор стучит…
Остановилась время, но природы роды густы.
Я полчаса глядел в ночь.
Слоилась и сползала вбок образность и цветотень.
Там сдвигались черные силуэты, и фонари,
будто болотные огни по топи россыпью…
будто войско Хаоса разбило из тьмы лагерь.
Так составлялись понятия, краски и файлы,
о числах в формах, табличной поэзии по медитации.
Так я учился снова жить Землю.
Так я возвращался в ум.

                14 августа 2012