Козимир

Родился в страшных сильных муках,
Моей мамаши дорогой.
И сердце захлебнулось в стуках,
Лишь только вылез я живой.
Она скончалась. А меня
Ждал ненавистный интернат.
Подростки где со мной шутя,
Коленки выгнули назад.
Так и остался инвалидом.
А как подрос, то жалким видом
На хлеб себе я добывал.
И часто ночью наблюдал,
Как свет горит в чужом окне.
Себе тогда я представлял,
Что там, в уюте и тепле,
Живет обычная семья:
Шумят-играют сыновья,
На них любуется отец,
А мать для любящих сердец,
На стол неспешно накрывает.
И свет пока не погасает,
Я мыслями живу средь них.

День проходил мой на вокзале.
Там пробираясь сквозь людей,
Мы всякий хлам им продавали,
С нищей братией моей.
Бывало дерзко воровали,
Пусть было это и трудней,
Чем выпросить, чтобы подали,
Но я бы вздернулся скорей.
Так унижать себя пред тем,
Кто мухи жалкой стал глупей.
Ведь все животные живут,
Согласно родовым законам.
Устои предков берегут,
Не изменяя их канонам.
С надеждой семьи создают,
И благодарны своим женам.
А эти - постоянно пьют,
Даря часы свои притонам.
На жизнь легко они плюют,
Являясь лишь ничтожным клоном.
Но с каждым днем все ближе к смерти.
И только лишь прибудут черти,
Они с досадой: "Как, Уже?"
И в атрофированной душе,
Сомненья тотчас промелькнут,
Что жить то надо по-другому.
А может даже не поймут.

Их чувство жалости давно
В своей гордыне погребено.
Они глаза скорей отводят,
От вида жалкого уродца.
Надменно так меня обходят,
За них не дал бы и червонца.
А чем красивей женский лик,
Тем в глубине она черствее.
Уродство так ее страшит,
Как-будто может заразить.
Сбежать спешит она быстрее.

Писать я начал понемногу,
Ведь, чем еще занять калеку?
Пытаясь заложить в строку,
Все, что так нужно человеку:
Огонь страстей и море мысли,
Печаль и радость нашей жизни.
Рассказы эти продавать,
Затеял в зале ожидания.
И вот такая вот тетрадь,
Удостоилась внимания,
Солидного тогда мужчины.
Который с радостью купил,
Все рукописные "картины".
И мимоходом попросил,
По почте слать их для него.
А он, в замен того,
Мне будет деньги присылать.
Ну, что я мог тогда терять?

Во всех написанных рассказах,
Я ставил подпись "Козимир",
Что в переводе означало -
"Мудрец, показывающий мир"
И это стало тем началом,
Когда бушующий сатир
Во мне, с таинственным оскалом
Пленить решил весь этот мир.
Поток монет мне прибывал.
Я бросил все и лишь писал.
С таким назойливым упорством,
В слова сюжеты воплощал,
Что стало мне совсем не просто,
И я служаночку нанял.
Она была весьма красива,
Что так я в людях презирал.
Но придавало позитива -
На ногу правую храмала,
И не по-женски - молчалива,
Она со мной всегда бывала.
Себя - Агатой называла.

В столе моем хронилась проза,
Её отправить я не смел.
Там ярко, складность виртуоза,
Восоздавала мой удел
И мои чувства,
Что я с усердием скрывал.
И вот однажды в миг безумства,
Служанку с прозою застал.
Ох, как ее тогда ругал.
Но, не смотря на это буйство,
Я сам об этом и мечтал,
Чтоб кто-то тайно прочитал
Всего меня через искусство.
И все же, очень было стыдно,
То, что настолько очевидно,
Всего себя я расписал.
Все сбережения собрал
И двинулся назло в притон.
Под алкоголь и женский стон,
Хотел себя внутри разрушить.

Веселье пьяное нарушил,
Лишь только растворились двери.
Охраник тут же взгляд обрушил:
"Ну что, колеки осмелели,
Заглядывать теперь в бардели?
Наличность, есть у храбреца?"
И я достал свою заначку.
Какие право чудеса,
Творит в руках наличных пачка.
"Теперь не гость ты тут - хозяин!
Кати на кожанный диван."
Я покатил, а он прибавил:
"А ну, налейти-ка стакан."
Сидел я молча, продолжая
Осуществлять свой дерзкий план.

Напротив стали выходить
Одна другой красивей дамы.
А я старался лихо пить,
Меняя на бесстрашность граммы.
Прекрасны были, как богини.
Стояли, глядя на меня.
Мою гордыню в миг сразили.
И понял вот, что я тогда:
Если я на внешность падок,
И не могу сдержать порок,
Когда их вид настолько сладок,
То как же требовать я мог,
Не замечать, что вид мой гадок?
Как важен был этот урок.
Я выбрал трех красавиц сразу.
И с ними предался тому,
Про что нормальный разум,
Не стал бы ведать никому.

Домой вернулся я другим.
Агата лилии садила,
И чай, что так необходим,
Уже на кухне заварила.
Я принялся писать поэму,
Про красоту и ее власть.
И вывел как-то теорему:
Что красота скорей напасть.
И если с нею родилась,
То подари ее другому,
Мужчине одному, родному.
А если будешь раздавать,
То принесешь ты много горя:
Другие будут восхвалять,
Лишаясь своего покоя.
Саму же - ужас потерять,
Начнет выводить из строя.
Такой сделал Бог природу,
Что если нам не обладать,
Чужой красой, то только злобу
Она в нас будет порождать.

Поэма сделала меня
По-настоящему известным.
Известность, душеньку пленя,
Вселила чувство, что чудесно,
Когда тебя боготворят.
У ног твоих дары лежат.
В коморке стало слишком тесно,
И жизнь вдруг показалась пресной.
Ее разбавить попытался,
По ресторанам зашатался.
В притонах постояльцем стал,
На деньги красоту менял.
И сам себе все время врал,
Что вот он смысл моей жизни.

Хоть денег я имел в достатке,
В достатке было и общения,
Случаться начали припадки -
Менялось быстро настроение.
Я видел ясно, что пустею,
В секунды редкого прозрения.
Что скоро вовсе не сумею,
Владеть собой, а искушение
Во мне начнет повелевать.

Чем лучше почва у ростков,
В достатке солнца и воды,
Тем больше им родить плодов,
Богаче тем, твои сады.
У нас же все наоборот.
Ведь человек тогда растет,
Тогда душа его крепчает,
Когда в суровости живет,
И одинок когда бывает.
А дай ему в деньгах избыток,
Внимания дай ему и славы,
И не потребуется пыток,
Сам станет он гнилой и слабый.

И вот в таком угаре пьяном,
Притон любимый свой поджог.
Все остальное, как в тумане.
Печальный я подвел итог.
Ну вот и все, святой отец,
Пришел той исповеди конец.
Не знаю, правда то, что можно,
Грехи пред смертью отпускать.
Вы отпустите? Мне не возможно,
Со всеми ими умирать.

++++++++++++

А рано утром был повешен,
С надеждой, что уже безгрешен.
Внезапен стал его уход,
И тщетны все усилия.
Лишь тень хромая каждый год,
Меняла на могиле лилии.