Взятка

По обыкновению своему после вечернего чая садился я за книгу. В кабинете гостинничного нумера ничего лишнего: рабочий стол, кресло, пара подсвечников и книжный шкаф. Жил я в нём уже более месяца и, будучи консерватором в душе, старался перевернуть всё на свой манер – как дома. Горничная и приказчик не раз, проходя мимо,  бубнили что-то невнятное, мол, передвигать мебель у нас запрещена, мол, в чужой монастырь со своим уставом и прочее.
Собственно, история эта случилась третьего дня по приезду. Оказавшись поздним вечером в городе N, изрядно измотавшись в дороге, не раздевшись, лёг я спать, приказав прежде Гришке распорядиться о завтраке и поговорить с хозяином, мол, барин опочивает, а завтра, как разгуляюсь и испью утреннего кофе, так сразу с ним рассчитаюсь.
Всё-таки утро здесь - на море - не такое как у нас в городе. Вроде, всё тоже: и люди, и дома, и деревья, и вода в озере та же, а всё не так. И рассветы не те; тут они… картинные… Так порой выйдешь в рассветный час на балкон, усядешься в кресло-качалку, укроешься тёплым пледом, забьёшь трубочку и ждёшь…  А горизонт уже накалился, где-то далеко-далеко, где земля ещё только сняла покрывало ночи, макушки деревьев потянулись красным заревом. Вот уже и край солныша виден, вот и вода стала сказочно-алой, и снова ты будто в детстве, и будто бы рядом папка, который только что показывал тебе звёзды, созвездия и много-много о них говорил, стоит молча и недвижно, боясь спугнуть ещё робкое, едва видное зарево. И мысли в голову приходят хорошие, светлые мысли! Как жаль, что человеку только тут приходят в голову добрые мысли, но стоит солнцу выглянуть из-за горы целиком и залить весь мир светом, как мысли куда-то уходят, словно снежный ком, таят под этой ослепительной чистотой…
Помнится, второго дня сидели мы с Антоном Сергеевичем – хозяином гостинницы, где я остановился – на верандочке и молчали… я тихо посасывал трубочку, Антон Сергеевич – вино.
- Денёк, надо бы сказать, выдался отменный!
- И право, лучше некуда! – соглашался со мной хозяин гостинницы. Он, как и все зажиточные люди возрастом чуть выше среднего, любил «хорошо поесть и вкусно выпить», от чего большое, гладкое лицо его всегда было красным, что, искренне стесняясь, старался сгладить своей ослепительной широкой улыбкой.
- Друг мой… - позволил я себе маленькое панибратство и тут же осёкся. - Вы не возражаете против слова «друг»?
- От чего же мне, право, возражать? – как можно шире улыбнулся Антон Сергеевич.
- Друг мой… Скажите, позволите ли мне сделать в кабинете этого номера небольшую перестановочку? Да, я, безусловно, понимаю, что этого делать «официально» нельзя, но я, как и Вы говорили о себе давеча – консерватор, и любое отклонение от нормы или привычного уклада вещей сбивает меня с толку, прививая острейший нервный синдром. Я же перед Вами в долгу не останусь… - И, протянув червонец, добавил.  – А после уезда моего, как Вы уже верно, осмелюсь предположить, догадались, вернёте всё на свои места.
- И право, друг мой, почему бы мне не позаботиться о Вашем здоровье. Грех ведь такому умному и образованному человеку, как Вы, дать пропасть от какой-то нервной болезни, - забрав червонец, излил из улыбки своей – ставшей теперь ещё больше – Антон Сергеевич.
То ли в насмешку, то ли по какому-то бешенному капризу судьбы, третьего дня мебель сердобольные лакеи передвигать стали с раннего утра, что привело меня в бешенство и понесло с кулаками к Антону Сергеевичу, с коим столкнулся я на лесничном пролёте:
- Я требую объяснений! Это что же за апартаменты такие, куда без моего ведома может врываться всякий сброд и творить невесть что!
На что Антон Сергеевич с невозмутимым видом мне возразил:
- Как это невесть что? Вы же сами просили сделать перестановочку? С вами мы вчера всё обговорили: что, куда и как встанет. Так что успокойтесь, и идите к себе отдыхать!