Бумажные георгины

 
   Моя мама не любила свою работу. Она уходила на нее расстроенная и приходила с  нее расстроенная. Вечерами, после ужина, она иногда тихонько плакала на кухне. Потому что она мечтала стать врачом-хирургом, а стала инженером-технологом. 

  «Не плачь! – успокаивала я, восьмилетняя, маму, - я знаю, что делать. Брось свою работу и стань врачом, как ты мечтала!»

  «Ну что ты такое говоришь, - всхлипывала мама, -  как это "брось"? Поздно уже. Столько лет училась, защищалась,  работала – и все это вычеркнуть из жизни? Нет, так поступать нельзя.»

  Мама ошибалась: ТАК поступать было можно. Можно было поменять профессию, работу и жизнь. Ей было только 30, еще не поздно было выучиться на врача. Мама стала бы хирургом, не ходила бы на работу как на каторгу и не плакала бы по вечерам  на кухне от горя. Когда не любишь свою работу – это большое горе.

Но в СССР  было не принято признавать ошибки своих родителей. Ведь это они, мои бабушка с дедушкой, по ошибке выбрали маме практичную профессию инженера-технолога.А мама всю жизнь расплачивалась за их ошибку.

                * * *

  Однако свой нереализованный врачебный талант мама успешно применяла в повседневной жизни.  К ней все шли за  медицинской помощью, при чем не только человеческой.

  Мама, видимо, действительно обладала какой-то хирургической интуицией. Она не боялась крови,  мгновенно принимала нужное решение в экстремальных ситуациях.

  Она с  легкостью, с первого раза,  вытаскивала  огроменным собакам занозы и куски стекол  из лап (собаки при этом робели и почему-то ее не кусали),  профессионально и туго перебинтовывала эти собачьи  лапы. Свирепые псы сидели с прижатыми ушами, поскуливали и иногда лизали маме руки.

  О людях и говорить нечего.  Компрессы, банки, уколы, вскрытие нарывов - все это мама делала  легко и виртуозно.

  Однажды утром,когда мне было 13 лет, я, еще не встав с постели, сказала, что хочу проколоть уши. Я не имела ввиду, что хочу проколоть уши  немедленно.

  Но мама встала, ушла куда-то, потом сказала: « потерпи чуть-чуть». В ту же секунду я почувствовала, как острая игла точно и быстро впивается мне в мочку правого уха.

«Ты что?!! – заорала я, - предупреждать надо вообще!» 

«Зачем? – спросила мама, прокалывая мне второе ухо, - ты бы боялась, переживала, а так – раз – и готово!»  Слева я услышала щелчок замка от серьги. Потом  справа услышала второй щелчок.

«Все, - сказала мама, - принимай работу. Красота!»

Я  встала с кровати, подошла к зеркалу: в моих ушах сверкали золотые сережки с рубинчиками. 

Я подпрыгнула от восторга и побежала во двор хвастаться сережками с «красненькими камушками».

Они и сейчас на мне, мои первые, мои любимые сережечки.

* * *

А однажды мама спасла моего 10-месячного сына.

Как-то я кормила его из бутылочки молоком. Сын поперхнулся, закашлялся, а потом замолчал и стал синеть. Буквально за полсекунды его глаза выкатились из орбит и остекленели, ножки задергались.

Я заорала на весь дом, наверное. Я ничего не соображала. Дикий животный страх парализовал меня.

Мама прибежала из кухни, выхватила у меня ребенка и перевернула его вниз головой. Она держала его за ножки и хлопала по спине. Прошло  секунд пять. Молоко из ребенка вылилось , сын вздохнул и закричал.

Я стояла и тряслась. Мама что-то спрашивала меня, я не понимала обращенной ко мне речи.

Мама положила внука  в кроватку и ушла на кухню домывать посуду.

* * *


Моя мама была человеком властным, жестким и справедливым. 

     Своих недругов она никогда не прощала и не общалась с ними до конца дней.

"Мама, ты же верующий человек, - напоминала я ей, -  будь милосердной. Не копи обиды."

" Еще чего! - отвечала мама, - Не собираюсь я лицемерить перед Богом.  Лицемерие грех не меньший, чем воровство."

                * * *

   Своего зятя - моего мужа -  мама, мягко говоря, недолюбливала.

Когда я приезжала к родителям в гости, мама улучала момент и задушевно говорила: "Я тебя, доча, не учу, и плохого тебе не желаю, но почему твой муж...." - и дальше шли перечисления всех недостатков, которыми обладал мой бедный супруг,  всех обязанностей, которые он не выполнял, всех непростительных оплошностей, которые он  совершал.

К концу маминого монолога я вообще не понимала, как я столько лет живу с таким монстром, негодяем и бездельником.

  Прощаясь с родителями в прихожей, я была взвинчена до предела, меня трясло от отчаяния и безысходности.

                * * *

    А еще у мамы не было чувства юмора.

   Мой муж знал это и очень любил подшутить над тещей.

   Однажды раздался телефонный звонок. Определитель высветил мамин номер. Муж снял трубку и торжественно объявил: "Смольный слушает!"

   Секунд пять мама молчала.Потом сухо приказала: "Слышь, Ленин, дочь позови..."               

                * * *
В 1953 году, учась на 1-м курсе радиотехникума, моя  мама познакомилась  с моим папой. 

  Случилось это так.

Мой  17-летний папа ехал на метро  с работы (он работал электриком на заводе «САМ»)  в заводское  общежитие.

  На станции «Маяковская» в вагон вошла моя  15-летняя мама. Папа увидел  ее ярко-малиновое воздушное платье из китайского шелка, ее длинную черную косу с белым бантом и обомлел. Он никогда не видел таких  стройных девушек с такими длинными черными косами.

  Мама вышла на следующей станции «Белорусская». Папе хватило секунды на принятие решения. «Езжайте без меня,» - крикнул он сослуживцам и  еле успел выскочить за мамой в закрывающуюся дверь.

  Через несколько шагов мама  обернулась. Увидела папу. Вспыхнула. И прибавила  шагу. И почти побежала до своего барака на Лесной улице.

  Мама вбежала в калитку. Папа остался стоять  неподалеку.

«Мам! – чуть не плача, закричала мама,  едва войдя в дом, - там бандит какой-то за мной гонится от самого метро!»

  Мамина мама, то есть моя бабушка, вышла из дому, подошла к калитке.  «Бандит» стоял  на тротуаре за забором  и разглядывал наш двор.

  «Вам что?» – строго спросила  моя бабушка.

  «Мне? Ничего…» - растерялся папа.

  «Ну и ступайте себе по своим делам. А то милиционера позову!» - пригрозила бабушка.

  «Не надо, - попросил папа, - я пойду. До свидания!»

  «До свидания,» -   вежливо попрощалась бабушка.


                * * * 

  На следующий день ровно в 19 часов папа стоял у калитки дома 16 по Лесной улице и поджидал мою маму с букетом оранжевых  бумажных георгинов.   

  «Здравствуйте,  это вам, - поздоровался папа, едва мама приблизилась к калитке. И протянул маме огненные георгины.

  «Здравствуйте, спасибо,» -  ответила мама и заплакала.  Ей прежде никто и  никогда  не дарил  цветов.

  « Что с вами? Я вас чем-то обидел?!» - испугался папа.

  «Нет, - покачала головой мама, - вы меня ничем не обидели, что вы. Я пойду. До свидания.»

  «До свидания,»  -   папа  ничего не понял.

                * * *

  Через два года, в 55-м году, мама  с папой поженились. Маме было 17, папе – 19. Тогда можно было жениться с 17 -ти лет.

  «Я  и тогда была за ним как за каменной стеной, - вспоминала позже моя мама, - он всегда  был настоящим мужчиной – даже  в 19 лет. А как хорошо от него пахло! Его кожа, руки, волосы – все пахло солнцем.»

Наивная моя мама...   Чем же еще может пахнуть любовь? Только солнцем.

                * * *


  Сразу после регистрации брака (свадьбу играть было не на что, родители даже и не думали об этом) папа  ушел в армию подводником на 5 лет. Целых 5 лет мама летала к нему то в Лиепае, то в Ленинград, то еще куда-нибудь. Летала не часто - два раза в год. И еще они писали друг другу письма или открытки каждый день.

  Папа привез из армии мешок с 1830-ю письмами. Дома у мамы в шкафу стоял такой же мешок.

  Позже, лет через 10, родители  уничтожили большую часть этих писем. Я видела, как мама рвет на клочки эти письма, и у меня сжималось сердце: «Зачем ты этот делаешь, мама?»

  «Ты еще маленькая, - улыбалась мама, -  ты потом меня поймешь. Эти письма – наша с папой любовь. И мы не хотим, чтобы в ней копались посторонние. Так будет лучше.»

«Я не посторонняя! – обижалась я, -  и Алка (младшая сестра)  тоже не посторонняя!»

«Конечно-конечно, - успокаивала меня мама, - но ты вырастешь и поймешь, что я права.»

  Конечно же, мама была права. Но мне очень жаль, что от истории их великой любви осталась лишь ее крошечная часть: несколько открыток с видами разных городов, пачка фотографий с  надписями на обороте : «Это вахта в Кронштадте (Ленинграде, Севастополе). Скучаю, люблю, твой Юрика (родители именно так  обращались в письмах друг к другу: Лялика, Юрика)

                * * *

  В 60-м , после папиного дембеля, родилась я. Счастливая мама решила назвать меня Джоанной в честь главной героини какого-то остросюжетного итальянского романа. Я помню только, что этой  самой  Джоанне, укрывшей от инквизиции своего любимого, враги  решили отрубить руку.

И когда настал день расправы,  мужественная  Джоанна протянула палачу обе руки:  рубите, мол, сразу  обе, изверги.

  В общем, я, по замыслу мамы, должна была носить экзотическое итальянское имя в память о бесстрашной средневековой  героине.

  Слава Богу, что мамина старшая сестра Ася  уговорила маму заменить Джоанну   на Жанну.  Я до сих пор очень благодарна за это  своей разумной тетушке. Джоанна Юрьевна Титова – согласитесь, это звучало бы прикольно.

                * * *



    Когда мама тяжело заболела, ей было 58 лет . После 4-х часовой операции врач осторожно попросил меня подъехать  в больницу часам к семи для серьезного разговора. Я сразу поняла, что это будет за разговор. Поэтому, войдя в кабинет, я, поздоровавшись, спокойно спросила: "сколько ей осталось?"

"Присаживайтесь, - указал усталый хирург  на рыжую клеенчатую кушетку.

"Благодарю вас, я постою, - сказала я и напомнила: - так сколько?"

"Девочки-и-и-и!" - позвал врач.

Из открытой двери, ведущей в соседний кабинет, гуськом вошли четыре молоденькие  медсестрички или практикантки.

Они вошли на цыпочках и выстроились у стенки в ровную линеечку, как пионеры. Они были  свежие, красивенькие, благоуханные, как ландыши  на лесной весенней поляне.  Одна из них  держала в руках какую-то склянку из темного стекла, другая - кусочек ваты.

Та, что держала вату, смотрела на меня  ужасом и  любопытством. Я   догадалась, что девчонки выполняли функцию моих спасателей. На тот случай, если я вдруг забьюсь в истерике или хлопнусь в обморок.

"Скажите, Жанна Юрьевна, - издалека начал врач, - а у кого наблюдалась ваша мама? Когда она проходила обследование в последний раз?"

"Не нужно дипломатии, доктор, - попросила я, - просто скажите мне, сколько еще  она проживет."      

"При самом благоприятном раскладе, при хорошем действии химии,- опустил глаза врач, -  я думаю, год-полтора. Это в лучшем случае."

"Спасибо," - сказала я.

"Пожалуйста," - кивнул врач.

                * * *

  Я приехала домой,встала на колени и поставила перед собой картонную икону Спасителя. В лунном свете его печальное лицо смотрелось легким и прозрачным, как после долгой диеты.

   "Пожалуйста, - сказала я, - я тебя очень прошу. Я понимаю, что на все - воля твоя, но умоляю: если возможно, пусть мама не уйдет так скоро. И еще:когла ее час придет - пусть она уйдет легко и неосознанно. Пусть ей не будет страшно и больно. Умоляю тебя, Господи. Я все вытерплю. Я согласна на все твои условия. Хочешь, я  прямо сейчас завернусь с головой в одеяло и уйти в ночную вьюгу куда глаза глядят? Я буду  жить  на  милостыню и спать на вокзальной лавке или просто на снегу. Или вообще не спать. Я и без милостыни смогу обойтись, правда, Господи. Я согласна питаться вместе с голубями зернами и семечками. Согласна выковыривать и есть  втоптанные в холодную грязь эти птичьи крошки. Мне хватит этого, Господи, я даю тебе честное слово.  Я согласна так существовать год, два, три, десять  - сколько ты пожелаешь. Только позволь маме еще немного пожить и уйти без боли и страха."

    Я не знаю, сколько прошло времени - пять минут или пять часов. Но внезапно на душе у меня сделалось легко, светло и радостно. Захотелось вскочить с колен, петь, плясать и вопить от счастья. Я заплакала  обильными легкими слезами. Я была услышана.

                * * *

    Вместо обещанных врачами полутора лет  мама прожила почти 4 года, отпущенных ей Господом. И до последней минуты верила, что поправится. И до последней минуты оставалась Женщиной.

   Уже еле передвигаясь по дому, она продолжала  заботиться  о своей внешности: маникюр, макияж, уход за лицом и телом.

   Незадолго до своей смерти мама сказала: " Поедем выберем мне одежду в универмаг "Москва" для похорон. Поищем  бордовый костюм из шифона с матовым люрексом - сейчас это последний писк моды. И шарф серебристый купим. Легкий и воздушный. И не вздумайте мне его завязывать по-старушечьи - только по-современному! Лоб не закрывать, щеки, наоборот, прикрыть, вот здесь и здесь свободная драпировка, один конец свободно  и небрежно через плечо, поняла? И еще обязательно сделайте мне качественный макияж: тени на веках, легкие румяна на скулах, тушь на ресницах и блеск на губах. Я должна выглядеть сногсшибательно, поняла? Чтобы все мои враги, которые припрутся на  мои похороны, лопнули от зависти!"

                * * *

   Мама ушла из жизни 20 апреля 2000 года, не дожив двух дней до своего 62-х летия.   

   Мы исполнили твою волю, мамочка. В шифоновом бордовом костюме с воздушным шарфом, с легким румянцем на высоких скулах ты была ослепительна, как спящая красавица. Я стояла в морге рядом с гробом и гордо улыбалась. Санитары переглядывались друг с другом, в ужасе вытаращив глаза. Мамины подруги, глядя на меня, крестились и плакали навзрыд: они думали, что я тронулась умом от горя.

  А я сердцем чувствовала твою радость, мама. Твою душевную теплоту и материнскую благодарность. И  поэтому  я  улыбалась во весь рот у твоего нарядного гроба. Ты же меня за это не осудила, правда?

                * * *


  Как я уже говорила, мама была человеком властным, добрым, справедливым и даже слегка (а может, и не слегка) бесцеремонным.

Например, она могла запросто  и очень громко сказать слишком активной  бабульке, пытающейся пролезть без очереди к прилавку с какими-нибудь бананами (в эпоху СССР бананы были дефицитом) : - У вас совесть есть? Старый человек, а совести не нажили! Здесь с грудными детьми в очереди стоят! И  вперед не лезут!

  Или, видя, как продавец насыпает покупателям  печенье в кулек не совочком, а прямо голыми руками без перчаток, мама останавливалась и громко возмущалась: -Ну вы только посмотрите! Почему вы руками торгуете, а?!

-А чем же мне торговать – ногами, что ли?- огрызалась продавщица.

  Это она делала зря. Потому что мама  требовала жалобную книгу  и писала такую художественно-эмоциональную жалобу, что выговор за антисанитарию  продавщице был обеспечен. 

                * * *

  Моя тетя Ася, старшая мамина сестра, говорила, что «Лилька ( т.е. моя мама) родилась с железным  характером ». «Ей бы министром  быть, - усмехалась Ася, - или еще каким чиновником. Сразу в стране порядок навела бы.»

  Кстати, про министра.

  Когда маме было 7 лет, а Асе  12, собачники поймали и посадили в «собаковозку» добродушного песика Джерри, жившего в доме  два года. Джерри был лохматым, бегал без ошейника за калиткой,   собачники подумали, что он «ничейный»   и  отловили  бедного пса.

Ася видела, как  собачники посадили Джерри в клетку, но подойти не решилась.

Машина  отъехала.

В ту же минуту  моя мама вернулась из школы и увидела плачущую Асю.

«Ты чего?» -  спросила мама.

«Собачники Джерри увезли,» - прорыдала Ася.

"Давно?" – мама бросила портфель и, схватив Асю за руку, потащила на улицу.

«Минут пять назад, - всхлипывала Ася, - стой, Лилька, ты куда?»

                * * *

  «Лилька» догнала собачников уже на Новослободской улице и бросилась под колеса машины, растопырив руки.

«Дура! – шофер дал по тормозам, выкатился из кабины и схватил маму за шиворот, - жить надоело, жидовка?!»

Два собачника стояли рядом и улыбались, сплевывая  маме под ноги. 

«Руки уберите, - сказала мама, -  и собаку мою верните.  Джерри не беспризорный, он у нас в доме живет.»

«Да пошла ты, - разозлился шофер, - щас я буду в куче вшивых псов искать  твоего Джерри. Поехали, Вася.»

«Вы за это ответите, - сказала мама, - Я запомнила вашу машину. Придет мой папа  и по очереди отлупит вас всех. У меня папа знаете какой сильный? Он спиной жеребенка поднимает (это была чистая правда. Мой дед был невероятным силачом, кочергу сгибал в подкову)

Шофер и собачники переглянулись.

«Мы вернем тебе твоего кобеля, - сказал, улыбаясь, собачник Вася, - если ты принесешь нам приказ от министра. Времени у тебя – до вечера. Приют наш вон там, за углом. Так что поторопись, козявка!»

                * * *


Следующие полчаса мама и Ася  подбегали  к прохожим и спрашивали: «Вы не знаете, где здесь министерство?» Прохожие пожимали плечами и шли себе дальше.

Наконец, один прохожий  остановился: «А, вам, наверное, минпром нужен? Это недалеко:  сейчас дойдете до Горького, сядете на 12-ый троллейбус, проедете 4 остановки, а там сойдете и спросите. Поняли?»

                * * *

Через полтора часа мама и Ася стояли перед массивной дверью Министерства легкой и пищевой  промышленности СССР.

«Стой здесь, - сказала мама Асе, - вдвоем нас не пустят. Я сама.»  И смело пошла к вертушке.

Естественно, седой охранник маму остановил: «Ты куда, девочка?»

«Мне очень нужно к министру, - твердо сказала мама, - если вы меня к нему не пустите, то убьют мою собаку.»

«Что за ерунда, - усмехнулся охранник, - министр не решает такие вопросы. Ты ошиблась. Иди, деточка, домой.»

Мама не двинулась с места.   «Если вы меня не пустите к министру, - сказала она -  я сейчас же поеду в газету «Известия». И там напишут статью, как жестокие взрослые отказались помочь ребенку в беде.»

Охранник громко засмеялся, но тут же спохватился и замолчал.

Затем позвонил кому-то и сказал: «Октябрина Владимировна, спуститесь вниз, будьте добры. Тут ребенок такой  интересный…»

                * * *

Короче, еще через час мама с Асей ехали на 12-м троллейбусе домой. Семилетняя мама очень устала от дороги и переживаний. Она спала  на асином плече, но даже во сне не выпускала из маленьких замерзших пальчиков  министерский бланк с водяными знаками и гербами. На бланке, над синей печатью, было от руки написано: «Собачникам Васе и Пете. Прошу Вас немедленно освободить собаку Джерри и вернуть ее хозяйке Лиле  Бялик. Министр легкой и пищевой промышленности такой-то. Число, подпись.»

                * * *

Благодарный Джерри прожил после этого случая почти 15 лет. И тихо скончался на руках у  мамы солнечным летним утром от  естественной  счастливой старости.


                * * *

  Мама не могла пройти мимо чужой беды в прямом смысле этого слова. Где бы она  ни была – в метро, на улице,  в магазине   - если она видела плачущего  человека, то  всегда подходила и спрашивала: «Что у вас случилось?»

  «А какое ваше дело?» -  нередко отвечали ей. Но даже такая грубость не смогла отучить маму от привычки подходить к незнакомым людям и спрашивать: что  у вас случилось, могу ли я чем-то вам помочь?

                * * *

  Как-то раз мама вела меня в музыкальную школу. Впереди нас тоже шли мама с дочерью. Только дочь несла не скрипку, как я, а виолончель. Девочка была маленькая, худенькая, огромный футляр с виолончелью был тяжел для нее. Он то и дело бил девочку по ноге. Девочка спотыкалась и не поспевала за матерью.

«Ты будешь идти или нет?» – раздраженно  ворчала  мать.

Девочка прибавляла шагу, припадая на одну ногу, но быстрее идти не получалось.

«Господи, - сказала моя мама, - да она же хромает. Неужели мамаша не видит этого?»

И в ту же секунду закричала:

-Женщина! Стойте!

Женщина с дочкой остановились и оглянулись. Я успела заметить, что девочка была очень красивой: черноволосой, синеглазой, смуглолицей.

-Вы что, не знаете, что она хромает? – мама указала рукою на ноги девочки.

- Я отлично это знаю, - сузила глаза женщина, - и мой ребенок тоже. А вот вы, гражданочка, видимо, понятия не имеете о таких словах, как  воспитанность и тактичность.

- Почему она хромает? –  деловито спросила мама,-  что у вас случилось?  Она присела на корточки и осторожно ощупала лодыжку девочки.

-Это не ваше дело, - ответила  мать   девочки и дернула дочь за руку, - не лезьте, если  вас   не просят. Пошли, Мила.

- Нет! – мама взяла Милу за другую руку, - вы не имеете права уходить. Вы обязаны помочь своей дочери.Она красавица, ей еще замуж выходить, детей рожать. Не нужна ей хромота. У нее одна нога короче другой сантиметра на три, вот она и хромает.

-На четыре, - поправила женщина.

-Ей аппарат нужен, - сказала моя мама, - Илизарова.  Устройство  одно специальное. Оно вытянет ногу до нужной длины.

-Да знаем мы об этом аппарате, - отмахнулась женщина, - кто нам сейчас  его поставит? Там очередь на пять лет вперед. И потом , врачи говорят, что можно позже поставить, лет в восемнадцать. А сейчас это никак невозможно, Мила учится в трех школах…

-Плевать на школы, - отрезала мама, - и на ваших врачей-дураков. Ногу нужно сейчас вытягивать, пока  кость  растет. Я позвоню одному доктору, а потом вам позвоню. Дайте мне ваш телефон.

Женщина молча выдрала из нотной тетради листок и быстро написала номер телефона.

Через месяц Милу прооперировали и  поставили на ногу  аппарат Илизарова. А через семь лет на  выпускном нашей музыкалки  длинноногая красавица Мила отплясывала «шейк»  не хуже остальных девчонок.

                * * *


  Однажды  мы – мама, папа и я -  отдыхали на Черном море, под Евпаторией, в селе Молочном. (Село правильнее было бы назвать Розовым – оно утопало в розах, в каждом дворе цвели и благоухали чайные, белые, розовые и бордовые кусты высоченных роз)

  От берега моря до дома идти было прилично – полтора километра через огромную маковую степь.

  Впереди нас шла местная женщина. Она брела, глядя себе под ноги и опустив голову.

Естественно, мама ускорила шаг: «У нее   какая-то беда! Я должна ей помочь!»

«Мам, ну не лезь не в свое дело!» - взмолилась я. А папа только рукой махнул.

* * *

А беда  той женщины – Любы -  оказалось немалой:  сельский пастух недоглядел за стадом коров, они забрели на луг с люцерной, объелись   этой самой люцерны и на вторые сутки семеро коров сдохли в страшных мучениях. В  их числе была корова Любы.

Люба одна растила четверых детей, корова была ее единственной кормилицей. «А я что могу сделать? – развел руками пастух, - я не нарочно.» Вот так. Я не нарочно. А ты как хочешь –так и живи. Но как теперь жить, пастух Любе не объяснил.

* * *

Утром  мама уехала с Любой в Евпаторию. Они сходили к юристу,  к адвокату, потом еще в какие-то нужные инстанции и поздно вечером с кучей справок вернулись в Молочное.

На следующий день Любе снова нужно было ехать в  Евпаторию. Чтобы ехать туда  без мамы – об этом не было  и речи.

В общем, 4 дня  подряд мы с  папой сажали маму с Любой   на 6-часовой утренний автобус и потом шли вдвоем на море.

А в сентябре  маме пришла телеграмма от Любы: «Лиля, деньги на покупку коровы дали, пенсию назначили. Низко кланяюсь, Люба.»

«Ну я ж говорила, что так и будет, -  сказала мама, небрежно засовывая телеграмму в кухонный ящик, -  с ними так и надо, с волокитчиками погаными.»

* * *

  Таких историй я могу вспомнить множество.

Можно по-разному относиться к  проявлению своеобразной маминой доброты.
 
Но все издержки этой своеобразности ей можно простить  за одно великое и, может быть, главное человеческое качество –  умение не только сострадать на расстоянии, но и по-настоящему помогать людям, жертвуя порой своими собственными удобствами и планами.

  При этом ее целью было достижение человеком, попавшим в беду, нужного результата, а не демонстрация своей доброты. Да, она была порой излишне прямолинейной, иногда не совсем вежливой. А иногда и совсем невежливой.

Но  она никогда не лицемерила, ни перед кем не лебезила. Естественно, многие ее за это не любили. Но многие - и таких было большинство -  любили ее как раз за это. И уважали.  И теперь вспоминают как честного и порядочного человека.

Ох, как мне тебя теперь не хватает, мамочка.