Она

Cтоял октябрь. Теплом последним сочился воздух, и листвы опад камедный, грязно-медный, в сыром бесцветии травы казался сором после бури или прошествия толпы по площади… И, словно куры – озябши, жалки и глупы – деревья листья, будто перья, отряхивали на ветру, а серый свет из иномерья лизал шершавую кору холодным языком заката. И было грустно, грустно так; и сердце билось виновато и медленно. Я слушал, как земля, покрыв туманом дали, вся в оспинах от чёрных луж, ждала в покое и печали глухое, злое время стуж. А солнце, к горизонту съехав и пригасив бессильный луч, глядело в нищую прореху горизонтальных красных туч; и из-под ног по косогору легла моя прямая тень – свидетель в бесконечном споре, что длят веками ночь и день. И, замерев над мирозданьем, Господь в торжественной тиши не искушал воспоминаньем покой смирившейся души.
По капле осень убегала. Был воздух горьким и сырым. Раздумьям времени хватало, и мысли плыли, словно дым костров далёких. Издалёка их запах еле долетал. Я ждал чего-то... Чуда? Срока? Да нет, я ничего не ждал...
Но в нарушенье судеб сонных, так просто, как идёт волна – неторопливо, неуклонно – вдруг сзади подошла она. Глаза ладонями закрыла – так неожиданно тепло! И разом вспомнилось, что было, и что казалось, что ушло. И как-то не нашлось ни слова – ведь всё давно сошло на нет!
Я, обернувшись бестолково, сказал растерянно:
– Привет...
– Привет!
Где женщины находят необъяснимый, странный взгляд?
– Знакомься: вот мой муж, Володя.
– Володя? А... Я очень рад.
Хотя, какая, к чёрту, радость? Приличий круг – и только лишь! И все прекрасно понимают, что это просто ты финтишь.
Его лицо не изменилось, но, в ледяных глазах змеясь, вдруг на секунду проявилась болезненная неприязнь. Нет, я прекрасно понимаю, он прав, конечно, на все сто: идёшь себе с женой, гуляешь – и вдруг какой-то... Чёрти-кто.
И всё же люди – это стадо, пускай хитрей, пускай умней: привычно лицемерить надо – ему, и мне, и даже ей... Надев приличия, как маску, скрываем грусть – а то и боль; привычно искажаем краски, войдя в навязанную роль. И он почувствовал натяжку и, отвернувшись к фонарю, промолвил сухо:
– Я, Наташка, пока в сторонке покурю. А вы тут сами побазарьте, у вас, наверно, есть о чём...
Вот так судьба тасует карты: то холодно, то горячо.
С другой ли, с этой ли причины, но ясно дал понять он нам: мол, настоящие мужчины не сепетят по пустякам, а если так уж в жизни вышло – ну что ж, и это всё пройдёт, и этот случай никудышный мы позабудем в свой черёд.
Что? Одноклассник? Это свято, но лишь на полчаса, на час. А муж есть муж. И всё, ребята: терпенью срок приходит – раз! – и этот разговор поспешный, что так ему уже обрыд, сейчас же кончится, конечно, и будет сразу же забыт. Он уважал её свободу – но твёрдо знал свои права.
Как быстро пролетают годы! Как долго помнятся слова!
И был ему я благодарен за то, что ждёт и что молчит, что этот незнакомый парень мне дал возможность приоткрыть завесу памяти усталой, что я уж думал – навсегда, сменяясь медленно и вяло, закрыла прошлые года.
– Ну что, ты как?
– Да всё нормально.
– Женился?
– Нет.
– А что?
– Да так. Как ни прискорбно и печально, но вот такой уж я дурак. А ты, я вижу, вышла замуж?
– Да. Год примерно с небольшим, как расписались.
– Вот как... Да уж. И что же, счастлива ты с ним?
Она слегка порозовела – нашёл о чём спросить, балда! – и, улыбнувшись неумело, чуть слышно выдохнула:
– Да.
И всё. Мне этого хватило. Пусть будет счастлива, раз так. Я был приветливым и милым, я пожелал ей всяких благ, я ей наплёл такие сказки – старался так, как только мог.
О, мрак души! О маски, маски! Откуда силы дал мне Бог?..
Я улыбался... Вышли сроки, не стоят больше ни гроша; но грустью светлой и высокой была исполнена душа. Ведь, если вдуматься, немало – согретым быть чужим теплом, как путник, нищий и усталый, которого впустили в дом. И всё давно уже случилось, и время не вернуть назад; а если поискать причины – то, может, сам и виноват...
Но всё кончается когда-то.
Он подошёл:
– Ну, нам пора!.. Становится холодновато, а ты же кашляла с утра...
Он был взаправду озабочен, и тут-то до меня дошло: а он её ведь любит! Очень. И это так и быть должно. Иначе я бы оскорбился, и...
Впрочем, не было бы «и» – я б просто кое-как простился, решив: «ты выбрала – живи...».
Но случай здесь иного сорта. Кто лишний – должен быть скромней. Её почётного эскорта не составлять, как видно, мне. Что я испытывал – представить теперь я даже не берусь: быть может, зависть? Да, и зависть. А грусть? Ну да, конечно, грусть. Ведь всё могло бы быть иначе, но... Но мы были не одни.
– Всего хорошего!
– Удачи!
– Ну что ж, пока!
– Пока. Звони.
Муж приобнял её за плечи, заправил шарфик поплотней, и холодно-бесстрастный вечер вобрал их пустотой аллей. Они ушли, полны друг другом, ведь женщина, сказать хочу, пойдёт с любимым хоть на муку, доверчиво прильнув к плечу. Ей больше ничего не надо – простит и горе, и печаль, лишь только был бы где-то рядом тот, кто...
Не я.
И всё же жаль чего-то тайного до боли, что не сложилось, не сбылось... И вечер изменился, что ли – листву под цвет её волос гнал по земле холодный ветер, терзая мёртвые листы, и мне свистел:
– На этом свете – лишь одиночество и ты...