Сон Калигулы

                По ночам он спал не больше, чем три
                часа подряд, да и то неспокойно:
                странные видения тревожили его,
                однажды ему приснилось, будто с ним
                разговаривает какой-то морской призрак.
                С в е т о н и й


Безумья Императорского Рима
стократ страшней
безумье наших дней.
Таков наш экзистанс.
Луна недостижима.
И нет любви.
Но есть стремленье к ней

   Я человек. Я император. Я несчастен.
   Но ни одно из слов не значит ничего.
   И кто-то, может быть, сквозь этот мрак,
   с той стороны веков,
   меня увидит, вспомнит, позовет...

      Не слово неизбежно, а молчанье.
      Оно зовет. Оно теперь мое,
      как тяжесть древней ночи,
      как полет — последний, тот, вслепую,
      в неизвестное ничто.

         ...И девочка смеется и уходит,
         и навсегда.
         И только сумрачное море,
         и не вмещающаяся в небесах луна —
         безумьем всех бессониц вспухший глаз.

            — Друзилла, я принес тебе жемчужину, смотри!
           ...Не хочешь?

Рабы сказали: умерла.
Но я не вижу!
Я трогал  э т о  кончиками пальцев,
как слепец, касался!
но  э т о  — не она.
Вы слышите, вдали она смеется!

  ...На берегу мы ждем, мы спать не смеем —
   ни я, ни одичалая Луна.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И он возник, как темный дождь, без очертаний,
   колеблясь — зыбкий, близкий, дальний, —
   подобный водорослям из мутной глубины,
   ожившим под сиянием Луны.

      И ласковое равнодушие
      лиловым светом лилось в его словах:
      — На берегу есть раковины — знаешь?
      Возьми их. В них — душа,
      хоть не всегда жемчужиной она зовется.
      Возьми их, Гай. И в эту ночь
      пусть все пребудут живы —
      те, кто убит, и кто желал убить...

...И я сижу, песок пересыпая,
и гладкие и розовые, как губы
Друзиллы, раковины собираю в шлем.

   Почему она ушла?
   Почти любимая, почти моя...

   — Почти?

   — Да. Мы обречены.
   Мы никого не знаем до конца,
   и меньше всех — себя.

   — Тогда зачем же
   ты так страдаешь, Гай?

   — Прочь, в бездну, из которой ты явился,
   проклятый оборотень!
   Прочь! — или я сойду с ума!..

   Вы слышите — вдали она смеется!

  ...И море сумерек сиренево-лилово
   и призрачно.
   И радость смерти,
   с равнодушной щедростью дарующей свободу.
   И Луна, —
   все та же, как всегда,
   недостижимо
                близко.

1990