Чарльз Олсон. Письмо Мелвиллу, 1951

                Зачитать подальше от сессии Мелвиллов-
                ского общества, которое будет праздновать
                столетие «Моби Дика» в Колледже Уиль-
                ямса на уик-энд перед Днем Труда, 2–4
                сентября 1951.

Мой дорогой!
                Всегда рад о тебе услышать, но это же пригла-
                шение Мелвилловского общества, а ты меня зна-
                ешь 17 лет и понял, что я не поеду разоблачать
                подонков, юбилеющих безукоризненную книгу
                небезукоризненного человека,

                что мне стыдно уча-
                ствовать в мерзости,
                лжи и грязи науч-
                ных коммивояжеров.
                Заметь непристой-
                ность текста: «Наш
                юбилей удобен так-
                же для участников
                конференции Анг-
                лийского института
                Колумбийского уни-
                верситета, которая
                состоится с 5 по 10
                сентября». Вот их
                истинное отношение
                к Мелвиллу! И вдо-
                бавок развязность н
                пошлость: как пре-
                лестны деревья
                осенью, как мило,
                что Колледж Уиль-
                ямса сдирает с каж-
                дого всего по 15 дол-
                ларов, как удобно,
                что наш юбилей не
                совпадает с конфе-
                ренцией,– мы поду-
                мали обо всех, кроме
                Мелвилла,– и как
                славно мы провезем
                вас в туристском ав-
                тобусе по беркшир-
                ским холмам, и дом
                писателя будет от-
                крыт, и перья его на-
                точены и ножичек
                вычищен, и всем уда-
                стся забыть, что здесь
                он прыгнул выше се-
                бя, а однажды сва-
                лился в канаву на
                этой самой дороге и
                чуть не угробился –
об этом мы можем – должны – умолчать, наше дело –
еда, заседания, развлечения,

ибо надо подумать о самом главном: у каждого есть семья,
может дети (как у него), а может, только жена или мальчи-
ки, – о чем еще умолчат в речах? (ты знаешь, о чем говорят
в кулуарах или в застолье шепотом, ты бы сказал замогиль-
ным шепотом из-под старой надгробной плиты, колючая про-
волока плюща в ней пробилась сквозь трещины) – даже в
твой юбилей мы должны притворяться, что сами что-то да
значим, мы обязаны отрабатывать хлеб наш насущный, а по-
тому изволь не сердиться, когда мы твоей рукой будем по-
хлопывать по плечу друг друга,

ведь кто, как не мы, кто, как не мы, сошелся во имя твое,
кто, кроме нас, еще помнит, что год назад исполнилось ров-
но сто лет твоему хожденью по узкой холодной комнате с
одним окошком (ты понял, какие мы точные?), и мы вой-
дем в эту комнату с окошком на белый север за несколько
суток до Дня Труда – так удобнее избежать дорожных за-
торов, и кому, как не нам, предоставят гостиницу и кормеж-
ку?

      Обо всех подумали, кроме него, ему выдадут порцию
      болтовни, нам – цыплят; наш автобус мог бы избавить
      его от ишиаса – но что мы можем теперь поделать?
      Зато мы его изучили, нашли ошибки, прочитаем ему
      мораль и даже позволим себе похвалить его мудрость.

                Он был мудрый. Все исчезает
                в стеклянном море –
                десяток летучих рыб
                (дельфинов и не было),
                два очень глупых кита
                разбрызгивали пророчества...
                Зачем он сто лет назад
                поселился здесь, подобным себе
                наливал деревенскую кружку
                молока и в это же время
                гонялся за недостижимым?
                Июль
                над глубинами Сигсби
                «Лусеро дель Альба»
                водоизмещением 500 тонн,
                200 000 погонных метров красного дерева,
                двадцатипятилетний капитан,
                потомок негров, индейцев и, может,
                какого-нибудь испанца,
                Орестес Камарго.
               
      Герман Мелвилл
      взглянул на погоду, сказал себе:
      нигде нет земли и ошибся,
      хотя реи могли по-прежнему
      вынести его вес (185 фунтов,
      глаза голубые, волосы каштановые,
      телосложение крепкое – он знал,
      что знания
      всего навсего строят корабль, находят
      координаты, указывают
      курс и гавань; что знания –
      не работа ума, но лишь равнодействующая
      внешних сил, союз моря и неба
      (или земли и неба), история
      Египта или Америки.
                (По вечерам на баке болтают,
                пускают бумажные кораблики,
                спрашивают, почему живописцы
                интересуются облаками, отчего он
                не хочет писать «Моби Дик»)
      
      А выводит имя
      Пьер: мир уже сдвинулся
      на норд-норд-ост и сдвинул его...

                Честь и совесть
                мне не позволят
                с такими болванами
                сесть за стол –
                когда-то мы с тобою и Гарри
                за тем же столом в том же зале
                увидели, как измещалась вода,
                когда в нее погружалось чудовище,
                общество!
                Эти Гарвард и Йейл,
                словно Осса на Пелионе (или,
                как сказал не такой великий,
                как ты, но все же очень великий,–
                который не знал
                ни строчки из Мелвилла: «Это стоит
                пяти Оксфордов, помноженных
                на десять тысяч Кембриджей!»
               
                О если бы эти твои нахлебники
                могли понять, что поэты
                несутся с такой скоростью,
                что лучше посторониться,
                не то задавят; что труд поэта
                не знает уик-эндов.
               
      Передайте мои проклятия всем и каждому,
      когда они усядутся на разнокалиберные
      подушки своих задов,
                или вежливо поросите
      (я не вежливей с ними, чем он: он вот-вот
      пришвартуется к Пенсаколе и убежит из нее
      на этот проклятый уик-энд),
      
      вежливо попросите о самом простом, попросите
      не врать:
      попросите кого-нибудь сообразить,
      каково быть на Среднем Западе сыном пастора,
      вместо чтения книг ворошить сено
      (съедутся и начнут разглагольствовать,
      что стихи ныне прославленного человека
      написаны так небрежно, что в наши дни
      их стоило бы переписать заново),
      пусть автор книги о нем признается,
      каково работать в огромном городе,
      в спальне, подальше от слишком шумных детей
      и слишком доброй жены, каково издавать
      книги великого человека и получать
      ученые степени, высокий оклад и мечтать
      о местечке в Гарварде, в Йейле, в белом ките,
      хотя и в этом университетике ректор
      ценит его на вес золота.
      
      В докладах каждый оратор
      повторит слова предыдущего
      (хотя у него на войне погиб сын,
      а черный мир – не белый кит),
      новый оратор, новый редактор
      болтает о демократии и прогрессе
      и держит нос по ветру, сортирует
      оттенки некоего вещества
      (теперь не тридцатые годы – тогда
      и надежда была понадежней, и взгляды пошире),
      но приприте его к стене и спросите,
      какого же черта он делал карьеру
      и тискал статейки в дрянных журналах!
                (Как много света
                этот черно-белый Орестес
                пролил на демократию!)

                Вчера с трибуны вы видели
                широкий ассортимент задов
                ваших коллег по празднеству.

      А я не хочу досаждать и его потомкам,
      и тем, кто любит его, как домашний доктор,
      и знает, как он вынашивает в себе свою мать,
      как долготерпение перерастает в ненависть,
      и, зная, скрывает диагноз от пациента,
      где бы он ни был.      
                (Спичечная коробка со спичкой-мачтой
                весело пляшет в прибое,
                стремится к берегу.)
               
      Они задушат тебя в объятиях,
      но при этом конечно забудут,
      что на свете только одно
      достойное Мелвилла общество,
      где чтение книги спасает жизнь,
      и никто из этого общества
      не придет на ваши банкеты –
      ни Натаниэль Готорн,
      которого Мелвилл любил,
      ни Реймонд Уивер, который
      любил их обоих за то,
      что они любили друг друга.
      
      У тебя есть право на дружбу друзей,
      ибо ты оценил стариковское ковыляние
      и забрал себе сундучок и книги.
      Ты, как доктор, которого я люблю,
      доктор встанет рядом с тобой
      и скажет слово за Мелвилла и за меня –
      ему посреди Атлантики
      пришлось удалять аппендикс,
      и он на досуге прочел
      книгу о море, и держит курс
      на Полярную звезду, и скальпелем,
      как рулем, направляет корабль
      прочь от Калипсо
      по разрешению
      бога торговли.
      
      И все-таки, умоляю вас, не влезайте
      в гнусный салат – его приготовили
      гнусные повара!
      Не слушать же вам блестящего умника,
      такого блестящего, что можно подумать:
      он знает, о чем говорит;
      а он публично будет лепить ярлыки
      пантеизма и героического начала,
      он вам нарасскажет о том,
      чего вы не прочли по занятости;
      он убедит вас (софизмы лгут безошибочно),
      что Мелвилл не был профессионалом,
      не обладал ментальностью зрелого человека
      и поэтому как дилетант
      всю жизнь боролся – нет, не с самим собой –
      нет, вовсе нет –
      Элизабет – тише мыши – поставила там за дверью
      обед, может, мне пообедать? Работа не клеится,
      и какого черта мычат коровы, и что заставляет
      вытягивать фразы по горизонтали, когда я
      точно знаю, что такое тайфун?
      
      Он вас оболванит, он выучил слово «миф»,
      его эпитеты льются так плавно,
      что вы уверитесь: Мелвилл –
      гибрид таланта и безрассудства
      (то же можно сказать о парне,
      который в шестнадцать досиня, досмерти накурился марихуаны:
      «Эй, Джексон!» –

                и швырнул свои кости –
                он тоже был из читателей,
                возносил алтари свои выше
                крыши (пишущую машинку
                на дерево) – и распластался
                на медунице, золотенькой,
                муравей, умер
                с сознаньем победы,

                как будто главное – избежать
                могилы в Бронксе и самому
                избрать себе кладбище!)

Вы будете слушать и даже поверите:
«гибрид счастливчика и мучителя».
                И только вы с Гарри
                не поверите, зная,
                что этот фокусник
                сам ничего не знает,
                не знает, что суть дела
                не в том, что перо и якорь
                лежат на могиле писателя –
                равно как на всех нас, –
                но в том, что, пересекаясь,
                перо и якорь рождают
                движение, каждый миг
                меняют его направление,
                как менял направление тот,
                о ком разглагольствуют в этот
                уик-энд...
                И я говорю вам:
            вы знаете сами, как он на вас посмотрит,
            он вам не скажет ни слова: он уже все сказал.

«Letter for Melville», 1951.

Перевод А. Сергеева