Из старины седой

I
   
Из старины седой рассказ               
Я вам поведаю печальный,               
Пусть не умолкнет никогда               
В потомках звон её прощальный.               
    
Непримиримых два врага               
С незнамых лет в соседстве жили               
И много всяческого зла               
Они друг другу сотворили.               

Дух дикой, без краёв, степи               
Бродил в хазарских богатурах               
И жертвы требовал людской,               
Чтоб кровь своя не кисла в жилах.            
    
И вновь их хан, поживой соблазняясь,      
Сквозь щелки глаз смотрел туда,          
Где купола слепили златом               
И вскоре шла в набег орда.               

Голодной стаей налетали,               
Без устали кровавили клинки               
И не смягчали алчущего сердца               
Ни дети малые, ни старики.               
               
Отягощась добром, полоном,               
С опаской вора вспять текли,               
Устлавши трупами и пеплом               
Рубежный край лесной земли.               

А в русских весях, в свой черёд,               
Едва оправившись от раны,               
Сбирались ратно мужики,               
Порывом мести обуяны.               

И, содрогаясь, степь стенала               
От двоеручного меча,               
И долго хищники терзали,               
Что навалил он сгоряча.               

Но несть числа, степи любимцам,             
Подобно стеблям ковыля,               
Младые силу набирали               
И вновь кидались на коня.               

В круговороте споров бранных,               
Когда державы рассыпались в прах,          
Что жизнь являла человечья               
На исполинских тех весах?               
               
II

В ту зиму, в предрассветный час,               
Кочевники наведались впервые,               
Ворвавшись в незаделанный пролом,       
Заставы, сняв сторожевые.               

Она, шальная ото сна,               
Рванулась заполошно к колыбели.             
Пожара отсвет прыгал по стенам               
И кто – то тяжко бухал в двери.               
               
Возню, звон стали в переходах,               
Впустила в спальню, с петель сбита,         
Раскосым, смрадным чужаком,               
Её последняя защита.               

Ощерясь, саблю опустил,               
Увидев, что пред ним лишь баба,               
Оценивая, цокал языком:               
«Такой красавиц хану надо!».               
    
Руками, липкими от крови,               
Он вырвал плачущий комок,               
Её – боярыню – рабыню,               
Схватив за волосы, куда – то поволок.      

Готовым улетучиться сознаньем               
Запечатлела в памяти навек:               
В сенях – изрубленного брата               
И на дворе – подплывший кровью снег.    
    
А в нём – отца, спина к спине с холопом      
И, старый, отбиваясь, прощально крикнул ей.   
А смертное кольцо вкруг них густело,          
Так свора гончих травит медведей.               

Набат и стоны, ор разноязыкий,               
Гуденье пламени и чад               
И мнится ей, что твердь разверзлась             
И это – настоящий ад.               

Когда очнулась в полумраке,               
Жилище, запах – всё чужое,               
В кочевье вражеском кибитка               
Теперь служила ей «покоем».               

Она – невольница из многих,               
Кому семью и отчий дом,               
(За что же, Боже?) схоронило               
Понятье страшное – полон.               

Тяжёлый крест достался предкам               
На дне земного бытия,               
Живописать не хватит красок,               
Да минет чаша нас сия…               

И женщина, устав душой и телом,      
Наверное, покончила б с собой,               
Но призрачная теплилась надежда,             
Что сын, быть может, и живой.               

Чтобы ещё раз первенца увидеть               
Она сколь сможет – будет ждать               
И пятнышко родимое на шее               
Хотя б пред смертью ей поцеловать.            

Меж тем черкешенка - старуха               
Присматривая, холила её               
И молодость, весною наполняясь               
На радость, горе ли – взяла своё.               

Хозяин нынешний, увидев урусутку,          
На редкость свежу и румяну               
Не без корысти, в тот же день               
Увёз её в подарок хану.               

III

Для степи, ветра, неба, солнца,               
Что значат двадцать с малым лет,               
Они лишь в жизни человека               
Оставят много всяких мет.               
      
Давно не правит старый хан,
Уйдя в долину праотцов. 
А в бытность - выделил из прочих
И с ней одной был не суров.
    
Теперь в шатре его, на войлочных кошмах,
Сидел наследник с юной персиянкой,
Гарем родителя сородичам раздав,
Её оставил у себя служанкой.

Однажды хан дремал блаженно
И пищею и лаской женской сыт,
Как вдруг издалека, мгновенно приближаясь,
У самого шатра смолк стук копыт.
    
Хан приподнялся, стража пропустила
В шатёр на четвереньках вполз шаман,
Оставив там, за пологом, кого - то
И белый, как кумыс, туман.

«О, повелитель! Гость оттуда, -
Кивнул косматой головой, - 
Урус в монашеской одежде, 
Он хочет говорить с тобой.
    
Степной владыка смежил веки,
А это означало – «да» 
И уж пред ним – монах на брюхе,
Когда он вновь открыл глаза.

Толмач возник бесшумной тенью
«Мне жаль сказал, - но если пустяками 
Тревожить будешь ханский слух
Придётся разорвать тебя конями».

Лежащий ниц поднялся на колени
«О, хан, как молвит мой народ, 
Не гоже курицу ту резать,
Что золотые яйца несёт».

Внимая толмачу, хан взглядом ел пришельца,
Почуяв тут же, что не лжёт,
Что проходимец этот с ясными глазами,
Не дрогнув, на предательство пойдёт.

За крошки с ханского стола
Свой город в жертву он приносит   
И с низостью, достойною раба
Учесть его заслугу просит.
               
«А если я, который не достоин
С великим одним воздухом дышать,
В усердии своём замечен буду,
То нечего мне больше и желать.

А это будет мне порукой,
Тебе – утехою для глаз,
Ещё вечор была на плечах воеводы,
На ратях ты встречался с ним не раз».
    
Мешочек кожаный на поясе монаха
Развязан был – и голова,
Накапав тёмную дорожку,
У ног властителя легла.

Сомнений не было, хоть голову батыра             
И безобразил мёртвенный оскал,               
На подношенье хан взирая благодушно         
Поглаживая бороду, сказал:               
               
«Мои щедроты беспредельны,               
Как звёзды, что не знают счёта,               
Кто б ни был ты – вознагражу,               
Но прежде – распахнёшь ворота».               
       
И, засмеявшись, он добавил:               
«Чем лезть на стены – так скорей               
Права твоя пословица, бродяга,               
Побольше б мне таких курей!».               
               
Пока толмач переводил,               
Хан щёлкнул пальцами: «Вина!»               
Подумал, что туман поможет,               
А им собраться – ноги в стремена.               

Любой каприз, готовая исполнить,               
Чтоб гнев господский не навлечь,               
Ждала служанка в закутке шатровом               
И вдруг услышала родную речь.               
 
Прильнув к ковру – перегородке,               
Ловила звуки невозвратных дней,               
Пока смысл говорившегося ядом               
Внезапно не разлился в ней.               
 
Держась за сердце, медленно осела            
Перед собой, не видя ничего.
Оцепененье ею овладело
Лишь возглас хана оборвал его.
               
С лицом приговорённой к смерти 
Внесла кувшин с вином и снедь,
На соплеменника стараясь
И мельком даже не смотреть.
 
Но, повинуясь року безотчётно
Не выдержала, глянула в упор
И стал последней горькой каплей
Покрывший женщину позор.

На миг обрушилось былое,
Унёсшее на двадцать лет назад:
В смятенье, ор разноязыкий,
В гуденье пламени и чад.

В то утро зимнее, запавшее на век,
Вновь сени видит с братом убиенным,
Отца, подплывший кровью снег,
А тот младенец, брошенный в хоромах
              Вот этот в рясе человек.

И отшатнулась мать возненавидев,
Того, кого любила всех сильнее
И, выхватив кинжал у толмача
Ударила им в родинку на шее.

Её она узнала бы наощупь,
Одну, в неповторимости своей…
Вбежав на шум, ничком швырнул служанку
Страж, ногу на спину поставил ей.

Как барс, добычу упустивший,               
Взбешён был хан, крича рабе:               
«Кляни тот день, в который родилась ты,       
А казнь я сам придумаю тебе!».               
               
И пнув в лицо безумной полонянке,             
Узорным, остроносым сапогом,               
Шипел, склонясь: «Зачем дерзнула?»               
Ведь знала же, что ждёт тебя потом.               
               
«Мне смерть послужит искупленьем               
За то, что я Иуду родила,               
Страшнее мне телесных истязаний               
Услышанные от него слова».               
               
Закрыв глаза, она замолкла,               
По телу пробежала дрожь.               
Хан отошёл. Подумав, обернулся:               
«Ты лёгкой смертию умрёшь».               
               
Сдержал язычник грозный слово,               
Она не мучилась нисколько,               
Что к предкам без священника уходит,               
О том и пожалела только.               
               
А утром солнце осветило               
В овраге брошенных два тела               
И не было ему до всех людей               
С их глупой суетой какого – либо дела.            

01.06.96