На Сось!

На Сось!

Когда мы выходили утром на рыбалку, то на сосновой лавочке, крашеной оранжевым цветом, сидел сосед Петя, смотрел на нас внимательно, трогательно и, прищуриваясь, спрашивал:
— На рыбалку?
Мы, ожидали этого вопроса, потому что Петя всегда спрашивал нас, идем ли мы на рыбалку, но мы ничего не отвечали, а только кивали головами и тащили свои тяжелые рюкзаки, гибкие спиннинги, углепластиковые удочки, фирменные фидеры, а он кричал нам в спину:
— На Сось, надо на Сось.
Сось — маленькая речушка, вытекающая из Канаковского водохранилища, подмосковная Ангара, дщерь тысячи подземных ключей, владычица лещей, судаков, налимов и густеры.
Я не знаю был ли хоть раз Петя на Соси, но нам он всегда советовал идти на Сось.
И так шли годы. Мы таскали лодки, приезжали с рыбой, съездили на Байкал за омулем и слетали на Камчатку половить дальневосточного лосося, а Петя, точнее уже Петр Семенович сидел на лавочке, курил «Яву» или лузгал легкокрылые, черно-белые семечки и при виде нас, закинув назад голову и улыбнувшись во все лицо, кричал:
— На Сось. Славик, на Сось. Там такой налим, там такой лещ, там такая густера.
У нас уже выросли дети и у детей выросли дети, и уже наши внуки играли в казаков-разбойников, запускали китайского змея и учились плавать в запрудах. Когда они видели скрюченного ревматизмом деда Петю, то кричали:
— Идет дедушка Насос.
Хорошо, что он этого не слышал, потому что с годами стал подглуховат. Бывало, сядет на выцветшую когда-то оранжевую лавочку, поднесет к уху руку и глухим старческим голосом спросит:
— На Сось?
Мы ему:
— На Волгу.
А он:
— Ась? На Сось? На Сось?
Мы:
— Нет, на Можайское море.
А дед Петя:
— На Сось? На Сось?
В общем, дедушка Насос.
Когда он умер, то пришла его жена, такая же глухая, но упрямая, волевая и верная женщина в цветастом платке, в шали из собачьей шерсти и попросила меня похоронить Петра Семеновича на Соси.
Я опешил.
— Вы что, — говорю, — совсем очумели, издеваетесь, Тамара Ивановна. Где теперь ваша Сось. Заросла, небось, всю занесло песочком и илом. 
— Последняя воля, — прошамкала старуха и отвернулась, — вези на Сось.
И вот мы (я, старуха и гроб) плыли побережьем Канаковского водохранилища и искали речку Сось. При жизни покойничек не заставил меня сплавать на нее, но вот после смерти я вез гроб с Петром Семеновичем, его старуху и искал эту загадочную речку Сось.
Иногда мне казалось, что дед Петя смотрит сверху, наблюдает за нами, что и как мы делаем, как правим лодку.
Проплавали мы целый день, но ничего не нашли. Может это и к лучшему, потому что похоронили Петра Семеновича  на Канаковском кладбище, даже отпели.
Его старуха, Тамара Ивановна, может посещать его могилу хоть каждый день, только кладбищенские сторожа стали по ночам различать в темноте чьи-то глухие и протяжные вздохи:
— На Сось, на Сось, на Сось!


Вертикаль власти

Самые красивые девушки — на Кубани. Рослые, плечистые, статные, с черными, с фиолетовым отливом волосами, немного раскосые. Наверное, смешалась южная русская кровь с турецкой. Быстрые на расправу, имеющие удары с обеих рук более мощные, чем у хорошего тяжеловеса. Болтливые до невозможности. Смешливые и озорные, с темной, пропеченной солнцем кожей и томными ресницами, размером с крыло воробья. С огромной грудью, большей, чем у порнозвезд, с дугообразными бедрами, с фигурными ягодицами и пухлыми, отчаянными губами.  Беспощадные и стремительные, готовые на любой подвиг и любой поступок.
Мой дядя Сева в молодости шел по степи с казачкой Галей сквозь высокие травы, заросли кизила, через промоины и балки. Где-то через час ходьбы они вышли к ЛЭП. На ближайшей вышке висел железный ящик с черепом и костями и надписью «Не влезай, убьет». Дядя Сева прислонился к ящику рукой и стал вытряхивать камешек из сандалии. Он дергал ногой вправо-влево быстро и сосредоточенно, а Галя решила, что его бьет током, и взяла тяжелую палку с сучками (где только она нашла в степи деревяшку) и ударила дяде Севе по ладоням сильно и больно. Сломала три пальца на правой руке и два пальца на левой.
Четыре пальца срослось, а один, центровой так и не сгибается. Торчит, как штырь, прямо и гордо. На пьянках, как я помню, дядя потом много веселился.
Его спрашивали: «Как тебе Ельцин?», — а он подносил негнущийся палец к виску и изображал выстрел из пистолета.
Если же его пытали про Путина, то он показывал фак, а когда удивлялись, что это такое, дядя Сева пояснял: «Властная вертикаль».
А Галя? На Гале дядя Сева женился, выйдя из больницы. Она не стала менее решительной  за эти годы. Стоит только посмотреть, как она борется с черными, горластыми, прожорливыми воронами, когда они нагло и без спроса залетают в её обширный огород.


Тридцать шесть тысяч дней

— Хорошо бы прожить тридцать шесть тысяч дней, — задумчиво сказал дед и медленно, даже скорее осторожно, чем медленно смахнул красного от крови комара с левой лодыжки. Отчего он не прихлопнул его ладонью непонятно. Наверное, испугался за белые, как бабушкина скатерть, брюки.
— Именно тридцать шесть тысяч, а не тридцать шесть тысяч шестьсот, — повторил он и грубой, шоферской ладонью почесал укушенную комаром лодыжку, — мне хватит.
— Не чеши, надо одеколоном смазать, — внук Игорь сидел рядом на крашеной зеленой краской скамейке и курил Кент 4, выпуская дым над головой деда, улегшегося после двухсот граммов на крыльце своего уже покосившегося, но еще крепкого, собственноручнорубленного дома.
— А пока у меня только двадцать девять тысяч двести.
По столу полз паучок, а паутины не было. Игорь стал вертеть головой в разные стороны, пытаясь найти паутину, но её не было,  и от этого жизнь становилась все более запутанной, как эти двадцать девять двести.
— Никто не верил, что Москву удержим. Но тут пригнали шестьсот танков, самых старых моделей, еле ехавших, скрипевших, пыхтевших, самых замызганных, с тонкой как бумага бронею и спичками-пушками.
— Дед, опять, как выпьешь, начинаешь. Сидели в снегу с коктейлем Молотова и стреляли из трехлинеек. Откуда танки.
— Нет, были, были танки, списанные, брошенные, их со свалок привезли, починили на Москвиче и пустили в бой. Шестьсот новеньких танков. Шестьсот отличных машин против Гудериана и Манштейна.
— Господи, какой Москвич, Москвич позже был.
— Молчи, Игореша, Россия не женщина, а ребенок, пока не испугаешь, никаких танков не будет.
Когда-то, еще лет пятнадцать назад в это время пастух Селеверст гнал мимо крыльца стадо и выстрелы от ударов хлыста по пятнистым бокам буренок звучали на всю улицу и казалось, что Селеверст никогда не умрет и стадо будет вечным с этими вездесущими комарами и зелеными горячими лепехами, но умер Селеверст и как хорошо, что умер, потому что стадо пропало, его даже не под нож пустили, просто перестали держать коров селяне, стали пить пустой и безвкусный «Домик в деревне», да и селяне повывелись.
— А мы когда с шестьюстами танками Гудериана отбили, то я лежал в окопе и плакал, а ко мне подошел лейтенант и сказал: «Иногда стыдно не плакать». Попросил закурить, но табака не было, тогда он развернулся и пошел дальше по окопу, а я подумал: «Как он выжил».
У Игоря разболелась голова,  и он зачем-то стал пересчитывать ягоды на вишне. Вышло шестьсот.
— Хорошо бы прожить тридцать шесть тысяч дней, а то у меня двадцать девять двести, — повторил дед, встал с крыльца, отряхнулся, сорвал вишенку с дерева, положил ее в рот, смачно и причавкивая разжевал и выплюнул косточку под ноги Игорю.



Глиняная взвесь

У меня на даче не было питьевой воды, и я нанял таджиков, чтобы они вырыли колодец. Гастарбайтеры приехали впятером рано утром в понедельник на велосипедах без лопат, ломов и носилок. Они жались к забору, жалкие и несчастные, в оборванной одежде, в советских трениках с оттопыренными коленками, черные, курчавые и только один стоял гордо и независимо, держа в грязных ладонях метровый уровень с желтой мятущейся в разные стороны булькой. Зачем ему уровень?
Я осмотрел их внимательно и попытался с ними заговорить, но никто не понимал русского языка, и только один, пожилой и веселый, как-то воспринимал мою речь и быстро и развязано переводил её на таджикский, как мне казалось, мало заботясь о ее идентичности.
«Что я  с вами буду делать, — думал я, — «что я буду делать с вами».
Рыли они старательно и упорно, но медленно, и мне все время чудилось, что их больше чем надо, обязательно один или двое стояли в стороне и что-то говорили, когда их собратья ворочили ломами и лопатами, которые я одолжил у соседа.
На обед я варил им ведро перловой каши и добавлял туда две банки тушенки, ломал два батона хлеба. Аслам (старого звали Аслам), давал команду, и они скопом накидывались на еду, и мне все казалось, что с каждым днем на обед их приходит все больше и больше.
В четверг я пересчитал их. Таджиков было десять человек. Тогда я сел на сосновую лакированную скамеечку, вырезанную покойными одноногим столяром Степаном Евгеньевичем, посмотрел на сорочье гнездо, висящее на вишне над самым крыльцом, и подумал, что хочу развестись с женой Раей.
Нет, мы с ней прожили семнадцать лет хорошо, душа в душу, вырастили сына и не было у нас никаких ссор или трагедий, но глядя на гастарбайтеров, а потом на сорок и сорочат, я понял, что, во-первых, хочу развестись с Раей, а, во-вторых, что никогда этого сам не сделаю, а поэтому желаю всей душой, чтобы это она, Рая, сама нашла какой-то дурацкий или недурацкий предлог и ушла от меня, а сын Мишка уже вырос, он живет отдельно и все поймет.
Я встал со скамейки, подошел к Асламу и попросил перевести всем, что если они к субботе не закончат колодец, то я их в субботу выгоню и не заплачУ. Через два дня колодец был готов, сладкая ключевая вода ломила зубы, освежала, добавляли бодрости и радости. Каждое утром я набирал ведро и нес в дом. Рая наливала полный ковшик и медленно, улыбаясь и светясь, огромными глотками пила воду. Потом долго щурилась и осматривала веранду, как бьются в стекло страдалицы-мухи, как пробиваются сквозь рыжие замусоленные оконные занавески первые лучики встающего солнца, как жужжит шмель где-то за дверью, как янтарная пчела опыляет вишневый цвет.
Однажды она выгоняла овода из комнаты и сказала, что уходит от меня, потому что  полюбила другого человека. Ох, как я обрадовался, как я обрадовался, но радость это была с горечью, потому что в колодце, в сладкой воде появилась непригодная к питью глиняная взвесь.

Ожидание

Стою, жду тебя в метро.
Вчера спросил:
— На сколько ты опоздаешь?
Ты ответила:
— Не знаю.
Если бы я знал, на сколько ты опоздаешь, то пришел бы к моменту опоздания и все было бы вовремя, но ты не знаешь, на сколько опоздаешь.
Пока я стоял, встретилось шесть пар. В наушниках играл развратный новоорлеанский джаз.
Я позвонил:
— На сколько ты опаздываешь?
Но ты ответила:
— Не знаю.
Даже люди, которые не хотели встречаться, уже встретились.
Я еще раз позвонил, но не было сети.
Даже люди, которые ушли — вернулись и встретились, а тебя все нет.
Ты пришла через полтора часа, маршрутка стояла в пробке. Я поцеловал тебя.
Ты сказала:
— Я опоздала на полтора часа, — и улыбнулась.

Ремонт

Когда Рая находила нового мужчину, то сразу начинала ремонт. У первого мужа-художника, Артема, была студия. Она выскоблила задымленные, закопченные от табака стены, переклеила цветочные обои на полосатые, вымыла черные, масляные окна, не боясь упасть с третьего этажа. В туалете повесила репродукцию «Три медведя», а на кухне выложила салатовым кафелем квадрат над мойкой.  Потом села у окна и закурила, смотрела вниз, как снуют машины по Ленинградскому проспекту.
Как только через два месяца ремонт закончился, так сразу Артем и ушел. Он ничего нее сказал, а просто оглядел своё новое жилище, присел на краешек стула, тяжело вздохнул, торопливо доел засохший бутерброд, оставшийся с завтрака, набил сумку вещами и ушел, оставив ей две тысячи рублей и короткошерстного серого полосатого котенка Василия.
Со вторым мужем все вышло точно также, но на этот раз ей досталась трехкомнатная квартира в престижном районе в сталинской девятиэтажке. Делала ремонт она уже не сама, а с помощью бригады молдаван, руководил которыми почему-то грузин Васген. Он пришел в квартиру сразу после свадьбы и осмотрел внимательно эти стапятидесятиметровые хоромы, закинул голову к потолку и поцокал языком, ошалев от этих трех пятнадцати, хотя странно, наверное, он и до этого делал ремонт в квартирах с высоким потолком, но тут разглядывал румяных и счастливых молодоженов и цокал языком. Яркий, гулкий звук бился о пустые стены и искаженно и восторженно возвращался в уши. Всем казалось, что это звенят колокольчики. Васген назвал цену и удивился, потому что Раин муж Володя, инженер, не стал торговаться, а просто залез в бумажник и достал пачку долларов.
Они с Володей пока уехали к маме, к свекрови, то есть, а Васген со своими молдаванами медленно, но методично стал ремонтировать квартиру, возить плитку и паркет, прилаживать шведскую сантехнику, вешать чешские люстры.
Через полгода ремонт был закончен, но к этому времени Рая так перессорилась со свекровью, что Володя ей стал не нужен. Она собрала все свои вещи, засунула в переноску кота Василия и съехала к своему третьему муже Григорию.
Но тут она стала умнее. Она уже понимала, что вся проблема в ремонте, и облагораживая двухкомнатную квартиру нового мужа, оставила недоделанной ванну, и хотя Григорий был очень удивлен и даже расстроен, но будучи преподавателем философии в университете, относя ко всему стоически. А потом вошли в моду разрушенные ванные, и они показывали свою ванную друзьям, как оригинальное дизайнерское решение.
Так они прожили двенадцать лет, но детей у них не было, и в один день Рая собрала свои вещи, забрала уже дряхлого и немощного кота Василия и куда-то уехала, напоследок отремонтировав Григорию ванную комнату.