Сюрприз...

  Жара… В расплавившейся асфальт впечатываются подошвы. Прохожие редки: разъехались на дачи, в деревни, к родственникам посидеть с удочкой на берегу сонной речушки, порыбачить вволю.
  Этим летом Петровна не дождалась столичных гостей, хоть и насадила целый огород. Тут тебе и горох, и редиска, и зелень всякая… Да куда ей столько?
- Хоть бы приехали, забрали, - отписала она дочери, - зря, что ли я старалась, спину гнула.
- Мама, - отвечала дочь, - нам совсем некогда, много работы. Если хочешь, приезжай сама,  Москву посмотришь. Билет в обратную сторону, я тебе возьму, не беспокойся.
- Вишь, дочка-то, - Петровна сует письмо соседке, Марье Ивановне.
- Не то, что иные, некоторые, городские прокламации. Хушь и боялась я ее от себя отпускать, да видно, хорошего человека Москвой не испортишь.
  Марья Ивановна не то, что бы подружка, так, заходит иногда, и на том спасибо.
- В нонешние времена, где его взять, внимание-то, - теребит Петровна письмо,  - дочку-то я вырастила, почитай, одна. Она у меня с измальства жалостливая. Бывало, к празднику, завсегда открытку, аль подарочек приготовит. - Нате, говорит, мама, от меня. Так и напишет:- любимой мамочке.
  Марья Ивановна замолчала В ее молчании Петровна распознает сомнение, которое мучает и ее.
- Ты че молчишь, аль не согласная? Так ты ее плохо знаешь, хоть и учительница. Я, мать, свое дите завсегда угадаю.
- Да я что, - не возражает Марья Ивановна, - конечно, поезжай, может и правда все хорошо будет, расскажешь, как Москва поживает?
- Ну-ну, - примирительно говорит Петровна, -  ясно, расскажу. Чай не на Калыму еду, к дочери. Будет об чем поведать.
  Проводив гостью, садится к столу, подпирает голову рукой, с обломанными, почерневшими от земли, руками. Во всех ее движениях читается сомнение. То поправит на столе ажурную вязаную скатерть, то одернет и без того аккуратную юбку, то снова возьмется перечитывать письмо.
- Да и что не поехать? Им, может, и впрямь некогда: ить Москва есть Москва, мало ли? На мгновенье застывает.
- Может ее мужик не отпускает? – посещает ее каверзная мысль.
- Да вряд ли… Раз пишет, что живут хорошо, значит так оно и есть: чего на человека напраслину возводить? Тьфу, нечистый дух! 
  Устав сомневаться, уложила дочери в подарок платок кашемировый, зятю, носки вязаные из овечьей шерсти. 
- Эко дело, - успокаивает она себя, - три часа на эдектричке, а там встретят… Уж, поди готовится дочка-то. Парит варит… Чай не кого, мать встречает. Счастливо смеется, лучатся морщинки у глаз.
- Вот я, ужо,  посмотрю, какая ты хозяйка, научилась ли борщи-то варить… То-то.
Не видалась она с дочерью  год, стосковалась.
- Уж теперь недолго, - снова засомневалась она.
Раз надумала, надо ехать; за домом соседка присмотрит, святое дело, ближнему помочь.

Сон ее был краток, когда прозвенел будильник, белый платок ее уж мелькал среди гряд. Поверх пупырчатых огурцов в корзине уже красовались свежие, с росой пучки укропа, да петрушки, да красногрудая  редиска.
Телеграмму решила не отправлять: - явлюсь супризом, то-то радости будет.

  Вокзал гудел, Петровна пробилась к кассе, сунула в окошечко смятую ассигнацию: - мне, милая, на электричку надоть, один значит билет.
- На электричку кончились, только на проходящие.
- Как это, кончились? - удивляется Петровна.
- Так будете брать?
- Буду, милая, буду, давай на проходящий.
- Только СВ.
- А мне все одно какой, лишь бы доехать, хушь на скамейке, все едино.
Когда кассирша объявила цену, обомлела: - Господи, пресвятая богородица! 
 Сидя на мягком диване дорого вагона долго еще расстраивалась: - эт надо, какие вагоны... Не для нас видать состроены... Только прынцам в них и ездить. Ну, да ладно… что сделано, то сделано... К гробу карманов не пришьешь... Леший с ними с деньгами-то.
 Здоровенный таксист осклабился: - ну, мать, на рынок что ль везешь?
- Скажешь тоже, на  рынок! Дочке везу, гостинца!
Сбрызнув подвядшую петрушку из загодя приготовленной бутылки, прикрыла корзину полотенцем,
- У вас тут, в Москве, все порченое, с химией, а у нас с витаминами, - пояснила она. Нечто с химии здоровья наберешься?
Протянула огурец: - Накось, пробуй.
Тот откусил: - ну мать, аромат... На закусь самое оно. Ждут?
- Супризом еду... Ясное дело, ждут, а как же.
 В сумерках улиц, зажглись фонари, столица затихала.
- Ты туточки в проулок заезжай, вон он, дом-то, на загагулину похожий, так прямо к третьему подъезду, где столб…  это я помню, как жа, - радовалась Петровна.
- На загагулину говоришь? Что ж тебя не встречают?
- Дык сказано уж, супризом еду!- сердится Петровна.

 Расплатившись с таксистом, Петровна взвалила на себя котомки, взяла корзину и поплелась к подъезду.
- Только б не упасть, сраму не оберешься. Нечего, выдюжу. Не след слабину давать, разнежилась в вагонах-то царских. Опосля войны, не разгибая спины работали, детей на ноги подымали, и ничего.
   Дверь открыл пацаненок лет восьми, веснушчатый, очки в пол-лица.
- Ты что, внучок, стало быть, не признал бабушку? - обиделась было Петровна и тут же опомнилась. - Как жа признать, столько не видались: а вырос-то как! Да видно слепенький: знать, не доглядели.
 - На-ка вот, - протянула огурец, положила руку на вихрастую голову.  - Тебя ведь Пашкой кличут, как жа, чай помню, Пашка и есть. Вона, конопатый какой, весь в мать. Пацан дернулся из под ее руки, надулся, отошел вглубь коридора.
- А мать - то где? – засуетилась Петровна. - На работе.
- А отец? - Тоже...
- Ну, вот и ладно. Все, значитца, при работе… А то вона скоко народу без работы ходют, беда. Я, стало быть, подожду. А ты иди, коль надо, учи уроки-то.
 
 Потоптавшись возле порога, присела в прихожей на табурет, огляделась. – Ничего живут… По всему видать, справно… А ковры-то какие, страшно по им и ходить-то. Слава тебе Господи, дождалась дочка своего счастья!
Счас придут, а я уж тут… Радости – то будет! А внучок, ничего, за неделю обвыкнет. Чай не чужие...
  Послышался шум открываемого замка, в дверях показалась дочь, Петровна бросилась обниматься.
- Доча, ты ли? Эка, какая  дородная, не узнать!
- Вы чей-то, мама? Что случилось? Хоть бы телеграмму дали.
- А я так, супризом, воркует Петровна. Че, думаю, народ беспокоить, еще готовиться будут… А мне ведь ниче, дочка, не надо, гляну на тебя, да и поеду с Богом. Вот, гостинец привезла с огорода, все свежее, с гряды. Чай соскучилась по домашнему?
- Зря это вы, мама... сейчас все на рынке есть.
- Дык, оно конечно, только домашнее все же лучше, пользительней.
 Дочь вздыхает: - обратно когда?
- Не знаю пока… Там видно будет… Погляжу, как вы тут живете, и поеду. Мне что, чай не на работу. А за огородом соседка смотрит. 
Петровна замолчала, не зная о чем еще говорить.
- Может помочь чего?
- Ах, мама, оставьте. Идите в ванную, руки мойте, ужинать будем.

- Не рада, что ль мне дочка - то? – подставляя под воду морщинистые руки, - думает Петровна… - А может так чего... настроения нет… Мало ли...
Ужинали на кухне.
- На огороде все так и прет, так и прет, - пыталась завести она разговор, - картошка ноне хорошая будет, уж цветет.
 Потыкала вилкой в макароны. - Надоть вам картошки по осени привезти... В ей, в картошке-то, говорят, витамины.
Разговор не клеится, и она замолкает.
- Я вам, мама, в детской постелю, завтра вставать рано.
- Ну, ну... мне все одно, где спать - то. А мужик твой где?
- Он позже придет, работа такая.
- Ты, дочка, хушь бы рассказала че матери.
- А че говорить... живем, работаем, - будто с укоризной отвечает та.

  Лежа в постели Петровна все прислушивалась к голосам, доносившимся из кухни.
- И что дома не сидится? Ездют, ездют, покоя нет…
- Да уедет она скоро, че ты? - отвечал голос дочери.
- Когда это, скоро… Не пройти, не проехать, корзины кругом.
- Может завтра… Не выгоню же я мать на улицу… В кои веки приехала…
Петровна  сжимается под одеялом: - нешто про меня?

   Занимался тусклый рассвет… Она тихонько встает, крестится, берет пустую корзину и направляется к выходу… Слышится заспанный голос дочери.
- Что это вам мама не спиться, разбудили всех...
Дык я, дочка, поеду... Чай хозяйство у меня. Мне бы только до вокзала доехать, а там, считай дома.

 Ее не удерживают. Добравшись до дома Петровна слегла. Ухаживала за ней все та же Марья Ивановна.Петровна все пыталась оправдываться… объяснить свое скорое возвращение.
- Дык что Москва? У них там все не как у людей. Жалко мне их... тяжело живут... скучно, без радости. Мы так не жили, нет...
 Лицо ее, как-то сразу осунулось, постарело, глаза потемнели, ввалились, резче проступили морщины.
- А ты пей чай-то, Ивановна, вон и варенье свежее, земляничное… Вишь, какая сегодня земляника уродилась! Даст бог, встану, еще и по грибы с тобой сходим, а как же.
  Похоронили ее вскоре, тем же летом. Огород быстро зарос крапивой и чертополохом, окна съехали вниз, к земле. На похороны приезжала дочь, хотела было, тут же дом-то и продать, да покупателей не нашлось.