Прозрачность намёков

ПЛАЧУ

Безнравственность летнего буйства,
как будто успех тишины,
забытого напрочь искусства –
снимать неизвестность с волны
умчавшейся вслед за безумством –
иметь безутешность без слов
и первым попавшимся чувством
принять беспардонность стихов
о новом союзе в придачу
за горький успех на краю,
весёлой беспечностью плачу –
плачу за наивность мою.


И  СЧИТАЮ

Вот и вымучил стихотворенье.
Получилось радости светлей,
словно бы исчезло вовсе тренье,
всю листву сорвало с тополей.

Кружится она по поднебесью...
...не упасть на Землю, видно, ей.
Я сижу, с балкона ноги свесил,
и считаю свой остаток дней...


ПЛОВ

Впадаю я в обморок счастья
при виде красивой строки,
где мысли мне в Душу стучатся
весёлые нежно легки.
Прозрачность намёков, мечтаний
несбыточной веры стиха,
и этих безмолвных метаний
по странной судьбе пастуха
на выгоне новых тетрадей
исписанных бисером букв,
где замысел словом украден,
где слышится радостный звук
открытий, наитий, догадок,
что всё состоится не так,
и этот печальный упадок
я вновь возложу на верстак.

Сверстаю безвестность и снова
войду в неизведанность лжи
порочности ветхого слова.
А ты, мой читатель, кружи
по песенным строчкам угрюмым,
себя не жалея, ищи,
как ищут заведомо в трюмах
зелёные в листьях прыщи
уловы и тайные грузы,
развалы не книг, а трески.
И крепкие рвутся союзы
в тетрадь от зелёной тоски
летят междометия, фразы,
предлоги, приставки, а лист
не терпит фальшивых указов
он совестлив, падла, и чист
в моём невезении новом
на стыке веков тишины,
и всё покрывается стоном
какой-то сермяжной волны
меня захлестнувшей до срока,
забрызгав усталостью взор.
Опять говорю без намеков,
не свой, выставляя раздор.

И нету преграды для чванства,
желающим быть на коне
под занавес злого тиранства,
купаясь безмолвно во вне
забытого кем-то сюжета
на поле заброшенных слов,
где просится в строчку манжета
и сваренный памятью плов.


НЕ  ВЗЛЁТ

Зеркальная грусть омерзенья
глядит, улыбаясь, в меня...
и видит не взлёт, а паденье.
Другого увидеть нельзя.
Та истина без доказательств
не мной принималась, не раз
она отвергалась всей знатью.
Её рисовался анфас
и профиль осеннего буйства
пером откровенья и грёз.
Высокое было искусство,
достойное парочки роз,
и нескольких слов протокола
признаний с повинной в бреду
бессонницы, в ночь произвола
я слово святое найду
и вставлю его в разговоре
с Мессией осенней зари,
повисшей на новом заборе
со старым безмолвьем строки.


ВЫПЛЁСКИВАЮ

Я мысли странные свои
выплескиваю на бумагу.
Их все с отходами свиньи
разлить бы надо по оврагу.

И пусть они в зловонье том
утонут, не изведав чести
признанья в будущем былом,
ненужность с прясла грусти свесив,

понять всего мне, не дано
в беспамятстве своих наитий
закрыто тёмное окно
моих по жизни новых линий.

Когда валялся я на дне,
а мухи стаями кружили.
И по пятнадцать раз на дне
мотали мне бездарно жилы

на слов веретено, затем
опять же призывали к драке
без доказательств теорем
и жить в замызганном бараке.

Но я сказал им: "Нет и нет!"
Меня заставить невозможно.
Ни кем непризнанный Поэт –
с ним надо быть поосторожней.


НЕПРОЧЕН

И я смеялся, между прочим,
в порочном круге язвы лет.
Союз советский был непрочен,
и в нём тускнел печальный свет.
Бежали дни и ночи тоже
летели словно бы биплан.
Качались сладкоежек рожи,
смеялись, изгоняя клан
на улицу избитой фразы,
где на углу стоял фонарь,
и мчались пепельные КрАЗы,
везли куда-то инвентарь
и водку с пивом, но без крабов
и полный кузов громких слов,
кричащих матерное: "Грабят!".
Приём, простите, тот не нов,
он применялся в Мезозое
и на заре осенних драк.
Повсюду слышалось лишь злое
проклятье в спину: "Он – дурак!"


НЕ  ВЫШЕЛ  РОСТОМ

Я хвалить себя не стану.
Мне, простите, ни к чему –
ни Герасим, ни Му-Му,
в облаках судьбы витаю.

И смотрю на образ ложный
в промежутках новизны
из забытой кривизны,
был и я неосторожный.

Выходил в рассвет спросонья
по заре скользила мгла,
словно памяти игла,
что скрывалась под ладонью

не до времени, а просто,
чтобы вспомнить и понять,
на себя чтоб не пенять,
что не вышел, видишь, ростом.