Звезда и смерть матроса Дыбенко До

«Драконы  носят  сегодня официальные костюмы, прячутся за масками  инспекций и служб. Демоны общества с пронзительным криком  бросаются на нас, стоит  лишь нам  поднять  глаза от земли,  стоит повернуть  направо там,  где  нам  было  сказано идти  налево. Внешний вид нынче стал так  обманчив, что рыцарям и принцессам трудно узнать друг друга, трудно узнать даже самих себя.
     Но  в наших  снах  мы  все еще встречаемся с  Мастерами Реальности. Они напоминают нам, что мы никогда не теряли защиты  против драконов,  что синее пламя  струится в  нас, позволяя изменять наш  мир, как мы захотим. Интуиция нашептывает истину: мы не пыль, мы - волшебство!»
                (Ричард Бах. «Мост через вечность»)


Один.
    Опираясь на сучковатую логику Аристотеля, матрос Павел Дыбенко, с присущей ему физиологической осторожностью, медленно продвигался по мутной загадочности русской… неопределенности. Оставив в недалеком прошлом, обглоданные полицейскими псами, кости своего революционного настроения, он хмуро вглядывался в такое светлое будущее, что голубой свет ЛЕНИ таРИФеншталь мерк в темных ущельях его морской души. Павел безрассудно верил в твердость корабельной палубы и в туманные лозунги безвременно ушедшей весны. На то были веские стимулы, и он воздавал им простыми реакциями… а потому никак не мог попасть на столбовую дорогу науки, где совершаются невероятные революции в способе мышления, гораздо более важные, чем открытие пути вокруг знаменитого сМЫСлА КАНТА, восставшего из математического ада против спекулятивной философии…
   Так бывает! Невероятно упорный МАТрос и МАТериалист Дыбенко прошел всю область чистого рассудка, но так и не разглядел каждую ее часть, не измерил ее и не определил в ней место каждой вещи. Он так и не понял, что эта область есть остров, самой природой заключенный в неизменные границы. Что она есть царство истины, окруженное обширным и бушующим океаном, этим сосредоточием иллюзий, где туманы и кронштадтские льды, готовые вот-вот растаять, кажутся новыми странами и, постоянно обманывая пустыми надеждами мореплавателя, жаждущего открытий, втягивают его в авантюры, от которых он никогда уже не может отказаться... Как не смог отказаться от имперского мышления его антипод Иван Лукьянович Солоневич (1891 - 1953). Только Солоневичу было хорошо известно как «Горькие создавали миф о России, миф о революции» и миф о матросе  Павле Дыбенко. И следуя законам логики, несостоявшийся министр культуры царской России, предложил самым талантливым режиссёрам, «обвинить именно их, а не Гитлера и Сталина в том, что произошло с Россией и с революцией, а также с Германией и с Европой в результате столетнего мифотворчества».

   Истинный ариец Иммануил Кант (1724 - 1804), в нраво-учении которого было "так много системы и так мало сострадания", так и остался для настоящих материалистов вещью в себе, подобно Воробью в Тайнике индекса Доу-Джонса…  Ведь, «уразумению широкой публики (рабочих и крестьян) недоступны изысканные аргументы в защиту полезных истин, так же как ей в голову не приходят столь же утонченные возражения против них. И наоборот, поскольку школа, как и всякий человек, возвышающийся до [философской] спекуляции, неизбежно соприкасается с такими аргументами и возражениями, то она обязана основательным исследованием прав спекулятивного разума раз и навсегда предотвратить скандал, который рано или поздно станет ясным даже широкой публике из тех споров, в которые без этой критики неминуемо впутываются метафизики (и в качестве таковых также и теологи), которые сами затем искажают свои учения. Ведь только такой критикой можно подрезать корни материализма, фатализма, атеизма, неверия свободомыслия, фанатизма и суеверия, которые могут приносить всеобщий вред, и, наконец, идеализма и скептицизма, которые больше опасны для школ и вряд ли могут распространяться среди широкой публики. Если правительства считают полезным вмешиваться в деятельность ученых, то их мудрой заботливости о науке и обществе более соответствовало бы способствовать свободе такой критики, единственно благодаря которой можно поставить на прочную основу деятельность разума, а не поддерживать смехотворный деспотизм школ, которые громко кричат о нарушении общественной безопасности, когда кто-то разрывает их хитросплетения, между тем как публика их никогда не замечала и потому не может ощущать их утрату».

    Тем временем, ничего не ощущая и не обращая никакого внимания на упреки Солоневича, утверждающего, что «самая богатая в истории человечества нация – североамериканская, попавшая в самые благоприятные в истории человечества географические и политические условия, - не создала ничего своего», американский социолог Чарльз Хортон Кули (1864 - 1929) задумался над тем, что «История жизни, чьи истоки так далеки, а проявления столь разнообразны, движется по двум весьма различным руслам. Или, наверное, лучше говорить о реке и дороге, идущей вдоль берега, — как бы двух передающих каналах. Река — это наследственность, или то, что передано нам от животного мира, дорога — это информация, или социальная трансмиссия. Одна передается через зародышевую плазму, другая — через язык, общение и образование. Дорога моложе реки: это усовершенствование, которого не было на заре жизни и которое появляется позднее: сначала это едва заметная тропинка вдоль реки, которая становится все более отчетливой и наезженной и наконец превращается в сложно обустроенное шоссе с таким же оживленным движением, как и на самой реке». Но пока американский социолог думал, матрос  Павел Дыбенко плутал в густом тумане, пытаясь найти дорогу, а Иван Солоневич, перегретый лучами южноамериканского солнца,  все тарахтел и тарахтел, словно «Москвич - 412»: «Наша автомобильная промышленность, существовавшая и до революции, не могла развиваться, ибо для автомобилей не было дорог…».
 
   - Я, пожалуй, согласен, но что же тогда делать? – вдруг услышал Павел Дыбенко недалеко от себя и 1928 года английский голос Голсуорси.
   - Ну как же, - сказал Джон, - ведь у них есть право голоса.
   - Да, так всегда говорят. Но роль парламента, по-моему, все уменьшается: в стране сейчас есть какое-то направляющее чувство, которое и решает все вопросы раньше, чем мы успеваем добраться до них в парламенте. Возьмите хоть эту генеральную забастовку: мы здесь бессильны.
   - Без правительства нельзя, сказал Голсуорси.
   - Без управления – БЕЗУСЛОВНО. Но в парламенте мы только и делаем, что обсуждаем меры управления задним числом и без видимых результатов. Дело в том, что в наше время все слишком быстро меняется – не уследишь…

    «!?!» - подумал русский матрос, по закономерной случайности оказавшись на берегу Темзы. Он хорошо  помнил, как в 1915 году совсем не случайно, а даже строго закономерно, армада германских цепеллинов бомбила лондонский Ист-Энд. Возможно, на развитие инженера Вильгельма Мейбаха, занимавшегося производством двигателей для дирижаблей Фердинанда фон Цеппелина, повлияло именно отсутствие дороги, которая помогла бы Солоневичу дойти не только до своих умозаключений, но и до Лондона. Впрочем, Павлу Дыбенко, как и Солоневичу, были чужды ценности Абрамовичей. Будучи прикрепленным невидимыми нитями к коллективному бессознательному России, Павел Д. находился в твердом согласии с Иваном С., ведь как не крутись, а «история России есть история преодоления географии России. Или – несколько иначе: наша история есть история того, как дух покоряет материю, и история США (как впрочем, и Англии) есть история того, как материя подавляет дух». И тогда  Павел решительно устремился (на шум рукоплесканий) к тому, от чего бежал по ухабистому недоразумению Иван Солоневич…

Два.
   Известие о Февральской революции 1917 года застало  Анатолия Васильевича Луначарского в Швейцарии и 9 мая, оставив семью в Швейцарии, он прибыл в Петроград. На черно-белом фоне всего происходящего, человек в красном трико с жаром в расШНУРОВанном сердце пел: «Москва, по ком звонят твои колокола…» И на зависть всем буржуям нужно было спешить, пока большевики неНАРоКОМ не разрушили Собор Василия Блаженного и Успенский Собор. И нарком просвещения Луначарский поспешил, да так, что 21 сентября 1925 года без опозданий прибыл на диспут с самим митроПОЛИТом А. И. Введенским.  Конечно, на диспуте не затрагивались «Уроки Крымска: теория заговора и последствия выборных фальсификаций». Ведь март 2012 года, это далеко не сентябрь 1925… Поэтому наркому просвещения было не интересно обсуждать с кем либо мартовские выборы. Так что, наблюдательная обозреватель «Новой» Юлия Латынина, «наблюдая за выборами и за изнасилованными, опущенными властью людьми, которых везли в автобусе и которые при этом совершенно добровольно голосовали за Путина-Если-НЕ-ОН-То-Кто», зря пишет, «что мыслительная деятельность наиболее безответственной части избирателей протекает без участия таких сравнительно недавних эволюционных образований, как кора головного мозга. В том смысле, что если провести выборы в стаде павианов, то стадо проголосует за альфа-самца, причем самые униженные особи будут голосовать охотнее всех».

    Конечно, НЕ-Оскар Уайльд, однажды заглянувший в «Матрицу человека при социализме», с тех пор толкает безответственных на выборы своей судьбы, а «властная, тупая, унизительная Деспотия Нужды. Это бедняки, и в их среде отсутствует изящество манер, изысканность речи, признаки цивилизации, культуры, утонченности вкусов, радости жизни. Множество материальных благ черпается Человечеством из совокупного труда этих людей. Но результат их вклАДА чисто материален, сам бедняк как личность ни малейшего интереса не представляет. Он – всего-навсего бесконечно малая частица той силы, которая, не задумываясь о его существовании, давит на него: да так и спокойней, ибо, будучи подавлен, бедняк становится гораздо покорнее».

    Но разве душа буржуазного писателя при капитализме может быть заинтересована в истине? Разве способна она,  зашоренная  идеалистическими представлениями, предвидеть будущее?  «Социализм, Коммунизм — называйте как угодно — благодаря превращению частной собственности в общественное достояние и выдвижению кооперации взамен конкуренции возвращает общество к нормальному виду, преобразуя во вполне здоровый организм и гарантируя материальное благополучие каждого. По сути, говоря, он создает нормальную основу и нормальную среду для Жизни. Однако для наиболее полного развития Жизни на пути к наивысшему совершенству необходимо нечто большее. И это — Индивидуализм. Если социализм станет авторитарен, если будущие Правления вооружатся экономической властью, как ныне они вооружены властью политической, словом, если нам грозит Индустриальное Самовластье, — то будущее человечества страшней, чем (стоящее на нас) настоящее». И об этом какой-нибудь советский паренек Володя мог бы заявить в Дрездене какому-нибудь пожилому немцу, но президент России Владимир Путин на встрече с лидерами думских фракций, заявил, что он не считает избыточным  возвращение уголовной ответственности за клевету. "Я думаю, вы со мной согласитесь, что если нам не хватает пока общей культуры, нравственных и моральных ограничений, то [они] должны быть обязательно, в том числе, и морально-правовые", - сказал российский лидер, по крайне уважительной причине не участвовавший в разработке плана создания Социалистической академии, в рамках которой Давид Борисович Рязанов (1870-1938) создал кабинет марксизма, впоследствии успешно ликвидированный Сталиным…

Три.
    Лежа на койке и предаваясь своим мыслям, корабельный врач М. Булгаков, естественно, прежде всего, задумывался над своим положением лилипута, в которое попал. Это же было невероятно, неслыханно! Михаил пытался понять,  как он мог, получив диплом об утверждении «в степени лекаря с отличием со всеми правами и преимуществами, законами Российской Империи сей степени присвоенными», оказаться под иностранным флагом на шхуне «Призрак», направляющейся к берегам Японии...
   После трех дней переменных ветров «Призрак» поймал северо-восточный пассат. Михаил вышел  на палубу, хорошо выспавшись, несмотря на боль в колене, и увидел,  что  "Призрак",  пеня волны,  летит,  как  на  крыльях,  под  всеми парусами,  кроме кливеров.  В корму дул свежий ветер.  Какое чудо эти мощные пассаты! Весь день они шли вперед и всю ночь и так изо дня в день, а ровный и сильный ветер  все время дул  нам в  корму. Шхуна  сама  летела вперед, и не нужно было выбирать и травить всевозможные  снасти или переносить топселя, и матросам  оставалось только  нести вахту у штурвала… Михаила  вернул  к  действительности голос  Волка  Ларсена,  как  всегда сильный  и уверенный,  но  с необычайной мягкостью и затаенным восторгом произносивший такие слова:
   «Над седой равниной моря ветер тучи собирает.
   Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный.
   То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам,  он  кричит,  и  -
    тучи слышат радость в смелом крике птицы.
     В этом крике - жажда бури! Силу гнева, пламя страсти  и  уверенность  в
      победе слышат тучи в этом крике».
   - Ну как, Михаил?  Нравится вам это? -  спросил Ларсен, помолчав,  как того требовали стихи и обстановка.
     Михаил  взглянул на  него. Лицо его было озарено  светом,  как само море,  и глаза сверкали.
     - Вы так издеваетесь над человеческой жизнью,  неужели вы  не придаете ей никакой цены? - спросил Михаил «Морского Волка».
     -  Цены! Какой  цены? -  Он посмотрел на Михаила,  и  тот  прочел циничную усмешку в его суровом пристальном  взгляде. - О какой цене вы говорите? Как вы ее определите? Кто ценит жизнь? «Натравливать народы друг на друга, использовать один народ для угнетения другого, чтобы таким образом продлить существование абсолютной власти, - вот к чему сводилось доселе искусство и деятельность всех существующих доселе правителей и их дипломатов. Особенно отличилась в этом отношении Германия. За последние семьдесят лет, чтобы не углубляться в более отдаленное прошлое, она за английское золото предоставляла британцам своих ландскнехтов против северо-американцев, боровшихся за независимость. Когда вспыхнула первая французская революция, опять-таки именно немцы дали натравить себя, как свору бешенных собак, на французов; это они грозили в свирепом манифесте герцога Брауншвейгского, что не оставят в Париже камня на камне... Даже в самой глубине России немцы являются оплотом самодержца и мелких деспотов – вся Европа наводнена Кобургами!». Кобурги не дают спать призраку, и он все бродит и бродит…
     - Вы читали 5 том К. Маркса и Ф. Энгельса Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС 1956 года? Я это ценю.  - ответил корабельный врач Михаил.
     -  Как  же вы…  цените?  Я  имею в виду чужую  жизнь. Сколько  она, по-вашему, стоит?
     Цена жизни! Как мог Михаил определить ее? Привыкший ясно и свободно излагать свои  мысли, Михаил  в  присутствии  Ларсена  почему-то  не находил нужных  слов. Отчасти Михаил объяснял себе это тем, что личность капитана подавляла его, но главная причина крылась все же в полной противоположности их  воззрений. В  спорах с другими материалистами Михаил всегда мог хоть в чем-то  найти общий язык, найти какую-то отправную  точку,  но  с Волком Ларсеном  у него не было  ни единой точки соприкосновения. Быть может, Михаила  сбивала  с толку  примитивность его мышления:  он  сразу  приступал   к  тому,  что  считал  существом  вопроса, отбрасывая все,  казавшееся  ему  мелким  и  незначительным,  и  говорил так безапелляционно, что Михаил терял почву под ногами. Цена  жизни! Как мог он сразу, не задумываясь, ответить на такой  вопрос? Жизнь священна - это Михаил  принимал за аксиому. Ценность ее в ней самой - это было столь очевидной истиной, что ему  никогда  не приходило в голову подвергать ее сомнению. Но  когда Ларсен потребовал,  чтобы  Михаил  нашел  подтверждение  этой  общеизвестной  истине,  он растерялся.
     - Мы с вами беседовали об  этом вчера, -  сказал  Ларсен. - Я  сравнивал жизнь с  закваской, с дрожжевым грибком,  который пожирает жизнь, чтобы жить самому, и утверждал, что жизнь - это просто торжествующее свинство. С точки зрения спроса и предложения  жизнь  самая дешевая вещь  на свете. Количество воды,  земли и  воздуха  ограничено,  но  жизнь,  которая  порождает  жизнь, безгранична.  Природа расточительна.  Возьмите  рыб  с миллионами икринок. И возьмите себя или  меня! В наших чреслах тоже заложены миллионы жизней. Имей мы возможность  даровать жизнь каждой  крупице заложенной в  нас не рожденной жизни, мы могли  бы могли бы екать отцами народов и населить целые материки. Жизнь? Пустое! Она ничего не стоит. Из всех дешевых вещей она самая дешевая. Она стучится во все двери. Природа рассыпает ее щедрой рукой. Где есть место для одной жизни, там она сеет тысячи, и везде жизнь пожирает жизнь, пока  не остается лишь самая сильная и самая свинская.
 - Вы читали  Дарвина, -  заметил  Михаил. - Но вы превратно  толкуете его, если   думаете,  что  борьба  за   существование  оправдывает   произвольное разрушение вами чужих жизней.
     Капитан «Призрака» пожал плечами… и не желая превратно толковать Маркса, покинул сознание Михаила.

Четыре.
    С Эйфелевой башни даже в ясную погоду не увидеть просторный грязный двор и низкие домики провинциального Энска. Двор стоял у самой реки, и по веснам, когда спадала полая вода, он был усеян щепой и ракушками, а иногда и другими, куда более интересными вещами. Так, однажды Саня Грегорьев нашел туго набитую письмами сумку, а потом вода принесла и осторожно положила на берег и самого почтальона. Он лежал на спине, закинув руки, как будто заслонясь от солнца, еще совсем молодой, белокурый, в форменной тужурке с блестящими пуговицами: должно быть, отправляясь в свой последний рейс, почтальон начистил их мелом. Сумку отобрал городовой, а письма, так как они размокли и уже никуда не годились, взяла себе тетя Даша. Но они не совсем размокли: сумка была новая, кожаная и плотно запиралась. Каждый вечер тетя Даша читала вслух по одному письму, иногда только мне, а иногда всему двору. Это было так интересно, что старухи, ходившие на выборы и к Сковородникову играть в «козла», бросали карты и присоединялись к нам. «Как примирить между собой такие противоположные вещи, как благочестие и честь?» – читала тетя Даша необычное письмо, словно нарочно обращенное каким-то верующим французом к провинциалу! «Действительно, как?» - каждый раз оживлялись старухи. «Для этого, отвечает КАЗУИСТ, - продолжала тетя Даша, - есть чудесное средство – наш великий МЕТОД НАПРАВЛЯТЬ НАМЕРЕНИЕ; значение его так велико в нашей морали, что я осмелился бы почти сравнить его с учением о правдоподобии. В чем же состоит «великий метод»? А в том, чтобы подтасовать намерения и оправдать порочность средства чистотой цели. Примеры? Пожалуйста. Если вы хотите отомстить Pussy Riot, хотя Священное Писание осуждает намерение платить злом за зло, вам поможет «феникс умов» Лессий…» Конечно, не все в письме можно было разобрать, и тетя Даша принималась читать другие письма. «Кельн, 4 июля 1848 г. Мы обещали вчера нашим читателям вернуться к аресту гг. д-ра Готшталька и Аннеке(немецкого общественного деятеля, одного из организаторов (1848) Кельнского рабочего союза в Германии, прусского артиллерийского офицера). До сих пор нами получены более подробные сообщения только об аресте Аннеке. Между 6 и 7 часами утра шесть или семь жандармов явились на квартиру Аннеке, сразу же грубо оттолкнули в дверях служанку и тихо поднялись по лестнице. Трое остались в передней, четверо проникли в спальню, где спали Аннеке и его жена, которая должна была скоро рожать. Из этих четырех столпов правосудия один немного покачивался, уже с раннего утра преисполненный «духом», живительной влагой, водкой…
   Г-н Геккер: «Жандармы были направлены для производства ареста по постановлению судебных властей». Но разве постановления судебных властей не подчиняются постановлению ЗАКОНА? Государственный прокурор и судебный следователь конфисковали большое количество конвертов.., принадлежащих г-же Аннеке, и т. д. кстати, г-н судебный следователь Гейгер намечается на пост полицейдиректора.
     Вечером Аннеке допрашивали в течение получаса. Причиной его ареста будто бы послужила мятежная речь, произнесенная им на последнем собрании в Гюрценихе. Статья 102 Code penal упоминает о публичных речах, непосредственно призывающих к заговорам против императора и членов его семьи или имеющих целью вызвать нарушение государственного спокойствия путем гражданской войны, путем противозаконного употребления вооруженной стлы, открытого погрома или разбоя…» «Кельн, 7 июля 1848 г. ответственный издатель «Neue Rheinische Zeitung» Корф и главный редактор газеты Карл Маркс вызывались вчера на допрос к судебному следователю; и тот и другой обвиняются в оскорблении и клевете на господ жандармов, производивших арест Аннеке, и на г-на обер-прокурора Цвейфеля. Допрос начался в 4 часа…»
   И все же, одно из этих писем тетя Даша читала чаще других — так часто, что, в конце концов, я выучил его наизусть. С тех пор прошло много лет, но я еще помню его от первого до последнего слова.

«Глубокоуважаемая Елена Ивановна!
      Спешу сообщить Вам, что Николай Иванович жив и здоров. Четыре месяца тому назад я, согласно предписаниям Джека Воробья, покинул «Черную Жемчужину», и со мной тринадцать человек команды. Надеясь вскоре увидеться с Вами, не буду рассказывать о нашем тяжелом путешествии на «Отравленный остров» Фарфонт. Невероятные бедствия и лишения приходилось терпеть. Скажу только, что из нашей группы я один благополучно (если не считать отмороженных ног) добрался до мыса Флоры. Пароход «Виола», которым командовал капитан Тарт, подобрал меня и доставил в Архангельск. Я остался жив, но приходится, кажется, пожалеть об этом, так как в ближайшие дни мне предстоит операция, после которой останется только уповать на милосердие Божие... Но вот что я должен сообщить Вам: «Черная Жемчужина» в ночь с 20 на 21 ноября 1939 года попала в ловушку морского дьявола Дейви Джонса, капитана «Летучего голландца», сердце которого находится у Николая Антоныча… Во всяком случае, спешу Вас уверить, что мы покинули судно не потому, что положение его было безнадежно. Конечно, я должен был выполнить предписание командира корабля, но не скрою, что оно шло навстречу моему желанию. Когда я с тринадцатью матросами уходил с судна, Николай Иванович вручил мне пакет на имя покойного теперь начальника Гидрографического управления, и письмо для Вас. Не рискую посылать их почтой, потому что оставшись один, дорожу каждым свидетельством моего честного поведения. Поэтому прошу Вас прислать за ними или приехать лично в Архангельск, так как не менее трех месяцев я должен провести в больнице. Жду Вашего ответа.
    С совершенным уважением, готовый к услугам штурман дальнего плавания
          Пол Рейнгольд Джобс».

Адрес был размыт водой, но все же видно было, что он написан тем же твердым, прямым почерком на толстом пожелтевшем iКОНвертЕ. Должно быть, это письмо стало для Сани Грегорьева чем—то вроде молитвы, — каждый вечер он повторял его, дожидаясь, когда придет отец………………………………………………………