Ходорковский. Неизвестная сказка Салтыкова-Щедрина

Жил-был на свете некий человек. Не так чтобы особенно знаменит, скорее, напротив, нимало не знаменит и, больше того, неприметен до чрезвычайности. Однако и не совсем же пропащий: какие-нибудь мыслишки бродили, какими-нибудь мечтаниями, даром что бесплодными, разговлялась душа его. Да полно, уверял он сам себя, пройдут годы, коварное время таким боком повернётся, так жахнет плетью, что люди с благодарностию вспомянут об твоей скромной, но как окажется, судьбоносной лепте в неутолимую прорву Истории!

Впрочем, что есть эта самая История, так сказать, в глобальном понимании, наш герой не рассуждал. Да где ему рассуждать такому! Глазёнки блёклые, спина сутулая, на носу бородавка, каковую на людях прикрывал пальцами, почёсывая с видом виноватой задумчивости, точно понимая, что почёсыванием лишь вызывает всеобщее любопытство к бородавке, и в то же время сознавая, что никакого любопытства быть не может, поскольку самый хозяин бородавки не представляет общественного интереса.

Помилуйте, что же это за бородавка, ради коей мы позабыли поименовать невольного её хозяина? Да ничего себе - бородавка как бородавка. Чёрт знает что за вздор! Мы будто и не решаемся выбрать для героя хоть какое-нибудь настоящее имя, словно бы весь он в неизвестном будущем, в каковое то и дело выглядывает из окна маленькой квартирки.

Но позвольте, ведь известно, что имя определяет судьбу человека, однако известно и то, что судьбой определено всё без исключения, в том числе и самоё имя. Так об чём же тут беспокоиться? Да об том, когда и как судьба себя проявит. Так что не будем торопиться, а коли уж назвали мы героя нашего хозяином, то впредь укоротим это слово до начальной буквы, ибо слово "хозяин" чересчур уж неподъёмно и обременительно для скромного персонажа.

Несмотря на замкнутость и повышенную чувствительность герой наш имел приятеля-калеку, тело которого ещё в детстве согнул пополам паралич. Калечный этот частенько приходил к нему попить чаю, поболтать - словом, привносил оживление в скучное существование Х.

 - Здравствуй, Платоша! - приветствовал Х. своего знакомца, при виде коего сразу переставал сутулиться. Даже бородавку не прятал, а почёсывал со значением.

Иногда Платон брал у Х. в долг, исправно возвращал, да если бы и не возвратил как-нибудь ненароком, то хозяин бы простил, сочтя это платой за чувство превосходства над недужным. Мы очень провинимся пред читателем, ежели не поведаем о том, с каких таких барышей Х. давал в долг.
 
 - Оригинально! - восклицал Платон всякий раз, когда чувствовал, что Х. чем-нибудь желает похвалиться. Будь то мыслишка какая, вещичка, хотя бы и пустячная, а то и попросту приглашал поглядеть из окна - решительно всё находило у Платона отклик и признавалось оригинальным.

 - А это что такое у тебя? - спросил как-то Платон, вдруг заметив в углу охапку ивовых прутьев.

 - А это, видишь ли, Платон, я собрал печь растопить, - ответствовал Х. с гордостью.

 - Оригинально! - изумился тот. - Ивняком печь топить? Лучше отдай их мне - я, может, корзинку сплету.

 - Гм, корзинку, - нахмурился Х. и ощупал бородавку. - Оно, видишь ли, можно и корзинку, да на что тебе корзинка-то? А впрочем, бери, братец, попытай счастья, да уж только я после погляжу на твою корзинку, что это будет у тебя за корзинка!

И Платон принялся собирать прутья.

 - А нет ли у тебя верёвочки прутья связать?

Таковой не нашлось, и Платон отправился на поиски верёвки, взявши с Х. обещание сберечь прутья.

Проводивши гостя, Х. задумался. Ишь ты, корзинку захотел! Охапка щетинилась в углу, будто огрызалась - мол, не твоего ума дело. Да отчего же не его ума? Почему так-то всё и выходит? Насобирал прутьев чёрт знает на что, а тот, гляди, сразу в дело определил! Сидит безутешный Х. и смотрит на охапку. Та вдруг зашевелилась и сложилась в огромный кукиш.

 - Врёшь! - встрепенулся Х.

Сам не зная что делает, вдруг принялся вырывать из охапки прутики и загибать один вкруг другого. Опомнился тогда только когда чрез несколько времени воротился с добытой верёвочкой Платон. Он застал Х. в такой глубокой задумчивости, что будь чуток впечатлительнее, верно, заключил бы в отношении до Х. об каком-нибудь магнетическом сне. Но Платон ничего не заключил. И не столько из-за скудости воображения, сколько из-за отсутствия охапки, взамен коей обнаружил что-то совсем непонятное.

 - Оригинально, ей-богу, оригинально! - донеслись до Х. знакомые восклицания, отвлёкшие его от оцепенения.

Платон держал в каждой руке по небольшой штуковине и потрясал ими в глазах Х. И те, что в руках у Платона, и те, сгруженные на месте охапки, были очевидно сплетены из тех самых прутьев, причём решительно все на один образец. Изделия были такого изумительного, в самом себе преисполненного высшим смыслом, мастерства, каковое вправе диктовать и форму, и цель своего воплощения.

Вспомним, дорогой читатель, то великое множество примеров, когда мастерство сгубило своего мастера! Но если не сгубило, не сумело одолеть, то навеки приобрело и подчинило его себе, и  тогда говорят, что человек проявил упорство и достиг до наивысшего мастерства.

Впрочем, мы сильно отвлеклись, за что просим у читателя извинения. Тем менее мы настаиваем на нашем отступлении, чем отчётливее представляется нам какое-нибудь светило нейрофизиологии, каковое, поморщившись, отбросит нашу повесть, сказавши "чепуха", и заключит, что у нашего героя, положим, особая форма падучей.

Мы и оспоривать того не возьмёмся, будучи нимало несведущи в нейрофизиологии, а лишь молча потупим взор, либо примемся, разбрызгиваясь слюною, кричать об свободомыслии и либерализме.

По сему вернёмтесь-ка лучше к нашим приятелям и тем поделкам, между прочим, чрезвычайно точно похожим на известные и т. н. буровые вышки для просверления земной оболочки. Наблюдая нынешнее стремительное развитие науки, любезный читатель, мы берём на себя смелость предполагать в будущем теснейшую связь того, что будет этими штуковинами высверливаемо, с жизнью каждого человека. Ради этого-то светлого будущего мы и надеемся снискать читательскую снисходительность к нашему нынешнему многословию.

Платон, меж тем, кончил восторгаться и, как человек сугубо практический, решительно принялся излагать виды на то, как извлечь выгоду из диковинных поделок. Распишем красками, говорил он, покроем лаком, но это не главное, тут надобно действовать сообразно вкусу покупателя. Он рассуждал о продаже поделок столь убедительно, точно дело это было давно решено и не подлежало обсуждению. Есть у него на примете один торговец безделушками. Для начала Платон даст ему несколько вещиц - поглядеть, как пойдёт торговля.

Х. слушал и не слушал. Блаженная улыбка не сходила с его лица и не позволяла заключить, понимает ли он самый предмет разговора. Он никак не мог припомнить, когда и как изобразил все эти поделки, однако и нельзя было усумниться в том, что изобразил именно он - больше решительно некому. "Так вот они каковы, минуты вдохновенного беспамятства!" - заключил наш герой. Так Х. уверовал в свою особливость. И не было при нём человека, каковой сумел бы раскрыть ему глаза на пагубность подобных убеждений. Да полноте! Ежели бы и сказался такой человек - чистосердечный и не алчный, то неизвестно ещё, чего бы сумел он тут добиться. Уже одно то обстоятельство, что Х. начисто позабыл почёсывать свою бородавку, склоняет нас думать, что ничего бы не сумел.

 - Подумай только, Платоша, - не раз потом говаривал Х., развалясь в креслах и прихлёбывая кофий, - всё, слышишь ли, всё нам даёт природа-матушка, только склони ты гордую свою голову и руку протяни с благодарностию, да уж после гляди не скупись на мастерство!

Платон с готовностью поддакивал. Почти незамеченным минуло то первое время, когда он брал у Х. в долг. В кратчайшие сроки он обзавёлся несколькими лавками и теперь намеревался открыть большой магазин. У него был один из богатейших домов в городе. К удивлению Платона Х. наотрез отказался съезжать с крохотной квартирки. Однако Платон и тут учуял некий высший промысел, а потому и не наседал на своего сообщника, испытывая по отношению к тому почти мистическое благоговение. Всё же тут надобно заметить, что квартирка Х. стараниями Платона мало-помалу приобрела самый изысканнейший вид.

"Оригинал!" - со значением отвечал Платон всякому значительному лицу, интересующемуся необычайным характером Х. Однажды Платону удалось-таки завлечь приятеля в гости, и Х. провёл у Платона три дни кряду. Он воротился к себе в таком мрачном расположении, что небывало долго не производил своих поделок. Платон начал уж было тревожиться, как вдруг Х. изготовил столько великолепных домов, дворцов и прочих архитектурных миниатюр, что пришлось наладить привоз природного матерьяла из соседних губерний.

Платон положил себе предвосхищать каждый каприз невольного мастера, но в том-то и штука, что капризы эти были, так сказать, внутреннего свойства, как-то: беспричинная мрачность, неуместная пугающая весёлость и проч., и проч. Внешне же Х. во всём подчинялся своему приятелю, противясь, пожалуй, лишь сильно впечатляющим увеселениям. После того, как, посетивши, по слёзному настоянию Платона, модную ресторацию, Х. произвёл всевозможные склепы и надгробия, на коих можно было даже разобрать эпитафии, а за визитом к генерал-губернатору последовали тюрьмы с изощрённо аккуратненькими решёточками, - после всего означенного Платон прекратил настаивать на увеселениях.

Впрочем, к удивлению Платона, и на эти прискорбные и даже неблагонадёжные поделки сыскались покупатели. Словом, дела неотступно шли в гору. Изредка Платон смущался тем, что не в силах уяснить, так сказать, психическую сторону мастерских приступов Х. Даже просто поприсутствовать при совершении чуда (иначе Платон и не выражался) Х. воспретил приятелю категорически. "Оригинал", - только и вздыхал Платон на свои сумнения.

Но однажды точно кошка пробежала между приятелей. Подспудно заметим, что прискорбное сие обстоятельство положило итог преуспеянию необычайного их предприятия. Обстоятельство мало прискорбное, что само по себе отвращает от желания доискиваться подробностей, но и донельзя запутанное и почти фантастическое. Вынуждаемы довольствоваться множественными слухами и пересудами, мы положили отделить сколько возможно полезных зёрен здравого смысла от плевел всяческой чепухи и досужих россказней. Внимательный и пылкий читатель не может не сделать резонного вопроса: позвольте, скажет он, да живы ли оба эти персонажа, и если живы, то почему бы не расспросить их самих? Увы, дорогой читатель, своим справедливым вопросом ты  приоткрыл печальный финал нашей повести, ибо живы-то они живы, да никакими расспросами толку от них добиться не можно. Но об этом будет сказано в своём месте.

Итак, повторяем, по нашему разумению, приятели поссорились. Случилось это вот как. Когда обременённый деловыми хлопотами Платон в известное время наведался по обыкновению к своему кумпаньону осведомиться об его здоровье и прочь, а также на предмет новейшей партии изделий, тот встретил его требованием немедля послать за императором.

 - Вот это оригинально! - так и ахнул Платон. - Как так послать за императором? Помилуй, братец, слыханное ли дело посылать за императором? Чай к нему самому-то не всякого пустят!

Однако на все подобные резоны Х. твердил одно: послать за императором, дабы тот прибыл с доносом, всё ли благополучно во вверенном ему отечестве. Словом, твердил и слышать ничего не хотел. Остаётся невыясненным, откуда в голове у Х. явилась таковая блажь. Должно быть, чрез какие-нибудь газеты, по недосмотру попавшие к Х.

Платон не шутя струхнул: чем-то да обернётся неподобная фантазия! Струхнул и, следственно, осерчал на товарища. И верно: крутится Платон, как белка в колесе, сколько сил и стараний, а легко ли ему, калечному, за всем поспеть! Этот же сидит, что твоя курица,, яйца несёт и в ус не дует. Золотые, правду сказать, яйца-то, но ведь коли природой так положено, то, по здравому разумению, и заслуги его в том нет никакой. Живёт на всём готовом да ещё изгаляется.

Платон в сердцах не усмотрел всей странности и нелепости упомянутого требования. Да и то сказать, привык уж Платон ко всевозможным капризам Х., некоторым образом подпав под духовное, так сказать, влияние своего корреспондента. Во злую ли шутку, по безвыходному ли положению (вот случай напомнить о всевластии судьбы!) нанял Платон актёра, переодел и направил исполнять роль императора. И лишь когда Х. принял разыгрываемую комедию за чистую монету, мало того, заставил увечного поклоняться наглому актёришке, Платона впервые осенило, что товарищ его вполне сумасшедший. И жалко, и обидно - хоть волком вой!Тогда и решился Платон пойти на невиданную для себя иезуитскую хитрость. Одно из двух, рассудил он, или дурь из головы выбьется, или уж совсем пропасть.

Чтобы не томить читателя излишними подробностями, изложим самый конец истории. Дождавшись, когда император был отпущен Х. на заранее обговорённый срок по делам самодержавия, сиречь пьянствовать, Платон явился к несчастному своему подельнику с сетованиями на трудную жизнь, на непреходящие заботы и т. д., и т. п. Он втайне расчитывал на сочувствие, долженствовавшее бы засвидетельствовать остатки здравого смысла в несчастном Х. Тщетно! Тот как ни в чём не бывало заговорил о земных дарах и всё в том духе. Платон вздохнул и, скрепя сердце, принудил себя разозлиться.

 - Всё-то ты безделицей занят, точно дитя малое, - выпалил он с таким отчаянием в голосе, что Х. вздрогнул и посмотрел на Платона.

В холодном взгляде промелькнуло что-то осмысленное, и, ухватясь за этот промельк, как за соломинку, Платон, весь дрожа, потащил Х. к окну.

 - Да ты вокруг погляди, - быстро заговорил калечный, являя нежданное красноречие, - ширь-то какая! Тут и поступь нужна широкая, значительная, чтобы размах был ого-го, эх, оригинально, ей-богу, оригинально!

Платон растрогался и прослезился. Х., меж тем, уставился на пустырь за окном. По левую руку в глине увяз один сапог, по правую, чрез весь пустырь - другой. Должно, мальчишки наозорничали, а несчастному небось почудилось, будто великан прошагал Бог весть по каким великанским делам, а то и вовсе что-нибудь такое, чего и в сказке не скажешь. Даже солнце светило как-то особенно значительно.

Полное своё сумасшествие Х. подтвердил в ближайший же срок. Когда снова явился актёр, представлявший императора, Х. не колеблясь прогнал его, объявив об низложении самодержца по причине невостребованности оного. Обиженный актёр, предвкушавший уж новый гонорар, донёс в полицию об неблагонадёжности. Пришедшим его арестовать, Х. с достоинством объявил, что отныне полиция поступает в полное ему подчинение, и велел им покамест отправляться по домам ожидать сообразного циркуляра. За сим заявлением воспоследовал врачебный осмотр и безусловное признание Х. помешанным.

Когда карета увозила Х. в дом для умалишённых, в Платоне очевидно тоже что-то надломилось. Он как-то на глазах состарелся, а вскоре и дела его пришли в несостоятельность. И не оттого даже, что не было более Х-ских поделок, ибо достигнутое положение было прочным и без таковых. Платон попросту затосковал, точно души лишившись. И вот однажды, взъерошенный и бледный, приковылял в полицию.

 - Это я, я вкопал сапоги! - кричал он бессвязно и бия себя в грудь. - Это из-за меня низложил он императора! А вы, вы-то хороши небось, поверили в императора! Заявляю и присягаю: никакой то не император - просто жалкий актёришко и пьяница!

Полиция переглянулась понимаючи и проводила второго бедолагу вослед первому.

Тут сказке и конец. Надобно только заметить напослед, что будучи в доме для умалишённых Х. никаких поделок до сей поры не изготовил, хотя известный матерьял был Х. предоставляем беспрепятственно, однако видимого впечатления на оного сумасшедшего не сделал.

Что касается до Платона, то он кажется вполне довольным жизнью и беспокойства не чинит, лишь от времени до времени сбирается на аудиенцию к императору с намерением добиться высочайшего запрета сапогам самовольно разгуливать по улицам.

2005-2011