Курсовая работа. Поэтика прозы Н. С. Гумилёва

Сопоставление "африканского дневника" и сборника стихов "Шатёр"
 
Поэзия всегда в некотором смысле противоположна поэзии. (Жорж Ботай)
Одно из двух: либо все на свете — проза, либо все на свете - поэзия. (Ю. Айхенвальд)

1. ВВЕДЕНИЕ

Предметом нашего исследования является сопоставление сборника стихов и дневника Н.С. Гумилёва. Дневник и сборник представляют собой интересный объект для исследования как два произведения одного автора, посвящённые одной теме, но при этом написанные не только в разных жанрах, но даже с различным речевым оформлением (стих и проза) и даже, если можно так выразиться, в разных типах словесного творчества, так как природа дневников, их принадлежность или непринадлежность к художественной литературе – вопрос сложный и в литературоведении до сих пор не решённый. Предметом нашего исследования будут, прежде всего, особенности языка Гумилёва, то, как по-разному описывает одни и те же объекты его стих и его проза. Актуальность данной работы в том, что никто до сих пор должным образом не исследовал прозу поэта. Мы заостряем внимание на одном из основных прозаических произведений Гумилёва -  «Африканском дневнике» - и сравниваем его со сборником стихотворений «Шатёр», затрагивающим те же темы, образы и мысли поэта, только в стихотворной форме. Такой выбор не случаен. В. Енишерлов в своей статье «Жизнь и стихи Николая Гумилёва» пишет: «Существует и поэтический эквивалент «Африканского дневника» Гумилёва. Это стихи, вошедшие в сборник «Шатер». Два из них — «Абиссиния» и «Галла» — наиболее близки путевым записям прекрасного русского поэта, мужественного человека, исследователя африканского континента.» 
Таким образом мы сравниваем две разные формы организации речи – стихотворную и прозаическую. Нам важно выделить, что характерно для прозы поэта, что для стихов, чем они принципиально различаются и где соприкасаются. Основная проблема в том, что стихи априори считаются более «художественным» средством выражения, чем проза. М.Л. Гаспаров по этому поводу писал: «Стихи – это поэзия, поэзия – источник самого высокого эстетического наслаждения, простому читателю она представляется чудом…Разве не интересно понять не только что именно кажется в этих стихах прекрасным, но и почему оно кажется прекрасным: как переплетение звуков, схожих и разных, ударных и безударных, “подстилаясь” под смысловое содержание стихотворения, придает ему выразительность, которой оно никогда не имело бы в прозе?» 
То есть нам нужно доказать, что несмотря на общепризнанное мнение, прозаическая организация речи  может быть более образной, ёмкой и поэтичной чем стихотворная. В свою очередь Ю. Айхенвальд, анализируя соотносимость прозы и стиха, признавал, что лирика, несомненно, занимает более высокое положение, чем проза . Однако: «но какая-то особая гармоничность и симметричность, особая последовательность слов, несомненно, прозе свойственна, и тонкий слух это чувствует. Поэт прозы воспринимает слова, как особи, и он ощущает нервное и трепетное, горячее и гибкое тело слов; оттого и фраза у него имеет свою физиономию, свой рисунок и свою живую душу.»
То есть по сути прозе свойственна поэтичность, образность, трепетность, проза способна вызвать катарсис, «жечь глаголом сердца людей»

Вместе с тем при исследовании для нас будут важны и некоторые факты биографии Гумилёва, что определяется объектом исследования: дневник как жанр предполагает автобиографичность. Читая комплексно лирику и прозу Гумилёва, мы не просто получаем более широкое представление о его творчестве, не только более глубоко погружаемся в его мысли и переживания, но и видим эстетическую, сугубо стихотворную обработку его путешествия.
 
2.ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ ЧАСТЬ
2.1 Глава первая.
Отличие поэзии и стихотворения. Определение стихотворения в прозе и писательского дневника применимо к нашей теме.

В данной работе мы будем сопоставлять стихи и дневники Гумилёва, уделяя при этом больше внимания прозе как способу организации дневника, или, точнее сказать, тому в прозе, что делает её поэтичной. Поэтому сначала стоит разобраться с терминами и определить, что есть поэзия, стихи и проза. Так же рассмотрим такие жанры, как дневник писателя и стихотворение в прозе.
Для этого, прежде всего, обратим внимание на проблему рода в литературе. В литературе традиционно выделяют три литературных рода – это лирика, эпос и драма. Существует ошибочное мнение, что эпос это всё что написано прозой, однако здесь есть принципиальная разница. В древности эпические произведения (например «Илиада» Гомера) были написаны в рамках стихосложения. То есть эпос – это не форма построения речи (что является прозой) , это  «повествование о событиях, предполагаемых в прошлом (как бы свершившихся и вспоминаемых повествователем). Эпос схватывает бытие в его пластической объемности, пространственно-временной протяженности и событийной насыщенности (сюжетность)» . Лирика же больше внимания уделяет личным переживаниям героя, обращает внимание на  индивидуальные проблемы человека, его взаимоотношения с окружающими, духовные процессы. Драма, по словам Аристотеля, «подражание действию..». Автор не высказывает свои мысли напрямую, но вкладывает их в слова и движения своих героев. «Если эпос — это соразмышление, а лирика — сопереживание, то драма делает зрителя буквально “соучастником” событий.». 
Гораздо чаще допускаются ошибки в сравнении поэзии и прозы. Поэзию в таком случае воспринимают как форму выражения, то есть отождествляют со стихом. На самом деле оппозиция поэзия проза чисто эстетическое: «деление произведений в зависимости от обнаружения в них “обыденной” либо “украшенной” речи.» . Проблема в том, что в античности деление «проза-поэзия» основывалась на том, что первая обозначала все нехудожественные произведения, а вторая – художественные, украшенные. С течением времени эти оценки переродились, и проза стала обозначать все нестихотворные произведения, тогда как поэзия ; только стхотворные. Однако позже термин поэзия утратил и это значение. Именно об этом говорит Тынянов:
“Термин “поэзия”, бытующий у нас в языке и в науке, потерял в настоящее время конкретный объем и содержание и имеет оценочную окраску”. Поэтому он предлагает ввести понятие «стих» как наиболее точный термин, определяющий стихотворную речь. Но что же является речью прозаической и речью стихотворной? Лучше всего на этот вопрос дан ответ в статье «Стих и проза. Вопрос об отличительных признаках стиха» составленной в соавторстве : «Для некоторых читателей являются признаками речи стихотворной и не являются признаками речи прозаической такие явления, как упорядоченный ритм (метр), рифма, строфика, экспрессивная интонация, яркая образность и, наконец, графическое членение записанного речевого потока на равномерные отрезки, образующее привычную для глаз форму «столбцов». Однако только последний признак можно считать действительно устойчивым: во-первых, стихи оформлены в «столбцы» всегда, проза – никогда; во-вторых, остальные признаки характерны для подавляющего большинства стихотворных текстов, но и без регулярных ритма, рифмы, строфики тексты, оформленные в «столбцы», явялются стихотворными, относясь к образцам  верлибра; в-третьих, все перечисленные признаки, кроме последнего, могут появляться в прозаических произведениях, следовательно, не они отделяют форму стихотворную от прозаической.»
Приступая к исследованию и анализу стихов и дневника Гумилёва, стоит точно обозначить рамки, то есть понять, насколько может быть поэтична проза и насколько близко она может соприкасаться со стихами в плане поэтическом, в разрезе эмоциональной и художественной окраски. Понятие поэзии применительно к прозе базируется на том, что “Основы поэтического языка те же, что и языка прозы: та же конструкция, те же риторические фигуры синекдохи, метонимии и т. п.; те же слова, образы, метафоры, эпитеты…»  Не являясь стихотворным произведением, проза сохраняет, несёт в себе поэтичность, свойственную стихам в первую очередь. По поводу прозы, считающейся более тривиальной, чем стихи, писал М.Ю. Лотман: “...несмотря на кажущуюся простоту и близость к обычной речи, проза эстетически сложнее поэзии, а ее простота вторична. Разговорная речь действительно равняется тексту, художественная проза = текст + « минус приемы» поэтически условной речи” .  Определившись с тем , что поэзия присуща прозе, хотя и отрицает её, особое внимание нужно обратить на то, что не все стихотворные произведения могут быть поэтичными. Аналогично проза может вмещать в себе гораздо больше поэзии и мелодии, чем стихотворение. Наиболее точно эти рамки обозначил Ю. Айхенвальд в своей заметке «Поэзия и проза»: «Есть внешнее, формальное различие между поэзией и прозой, и есть между ними различие внутреннее, по существу. Первое состоит в том, что прозе противополагаются стихи; последнее ; в том, что прозе, как мышлению и изложению рассудочному, противополагается поэзия, как мышление и изложение образное, рассчитанное не столько на ум и логику, сколько на чувство и воображение. Отсюда понятно, что не всякие стихи ; поэзия и не всякая прозаическая форма речи ; проза внутренняя.». 
Именно на этом мы и хотим заострить внимание в нашей работе. Что есть внутренняя, скрытая поэзия и можно ли ей вычленить и дать определение или этот поэтический элемент прозы всегда останется за индивидуальным прочтением, за субъективной оценкой человека, оценивающего произведение. Мы сравниваем сборник стихов Гумилёва и его дневниковую, хотя и литературно обработанную, прозу.
Похожее исследование проводил С. Андриевский, сравнивая стихотворения Некрасова и их прозаический пересказ.  Такая работа, с нашей точки зрения, бесполезна, потому что никто не знает, каков был бы пересказ Некрасовым его же стихотворений. У нас же есть два источника тесно перекликающихся друг с другом. 
Стоит также разобрать ещё один вид прозы, который тесно граничит с поэзией. Это стихотворение в прозе.
«Стихотворение в прозе - термин, которым обозначают небольшие прозаические произведения, напоминающие по своему характеру лирические стихотворения, но лишенные стихотворной организации речи и поэтому точнее характеризуемые термином «лирика в прозе». Типическими признаками С. в п. является их краткость, рудиментарный, а иногда и вовсе отсутствующий сюжет, изображение характера в отдельном его проявлении, а не в относительно законченном кругу событий, повышенная выразительность повествовательного строя речи и, наконец, как часто полагают, ритмичность речи.» 
Стихотворение в прозе зародилось во Франции на волне романтизма. Поэты и прозаики искали новую форму для своего творчества, некий выплеск, граничащий, балансирующий на тонкой грани литературной терминологии. В некотором роде стихотворение в прозе ; жанр маргинальный, не до конца утвердившийся, но в то же время имеющий свою ячейку в иерархии литературных форм. Вся проблема таких экспериментов над литературной материей в том, что истинная, удачная форма может быть обесценена неудачными её копиями. 
Стихотворение в прозе можно представить как круглую диаграмму, где два круга - стихотворение и прозаический текст - едва соприкасаются, образую общий участок, который удовлетворяет этому понятию. Всё что дальше- уже не то. Но так как эти границы оговорены не формально, а скорее эстетически, мы не всегда можем увидеть эту грань. Зачастую это привилегия тонкого ценителя и строгого критика, обладающего безупречным литературным вкусом. Об этом же говорит в своей работе « Развитие жанра «стихотворение в прозе» во французской литературе XIX века» Приходовская Екатерина:
« «Размывание» ритма и рифмы не означало полного отказа от них, только лишь переводило их на другой по значимости уровень. С отказом от чёткой структуры неизбежно появилась структура скрытая, «нелегальная», невидимая на первый взгляд, но создающая некие очертания, расплывчатый силуэт… а внутренняя рифма, рассредоточенная по всей звуковой ткани стихотворения и создающая несимметричную систему «арок» - тоже рифма. Их наличие, независимо от их скрытости или выявленности, позволяет провести некоторую грань между явлениями поэзии и явлениями прозы, хотя по сути грань эта совершенно условна.» 
Так как анализировать прозу Гумилёва мы будем на примере дневника, стоит обратить особое внимание на жанр дневника. “Дневник — форма повествования, ведущегося от первого лица в виде подневных записей. Обычно такие записи не ретроспективны — они современны описываемым событиям. Наиболее определённо дневники выступают как жанровая разновидность художественной прозы и как автобиографические записи реальных лиц”   
Прежде всего, как свидетельствуют современники,идея создания дневника родилась у Гумилёва ещё во время первых поездок в Африку, то есть вынашивалась не один год.  Дневник как жанр более интимен, позволяет передать больше личного, несёт в себе оценку действительности непосредственно автором. Мы решили анализировать прозу на примере дневника, так как здесь меньше Гумилёвского акмеизма и романтизма (как, например, в его ранних произведениях – «радости земной любви», «принцесса Зара») и больше самого Гумилёва. И если исходить из того, что поэзия открывает духовную суть автора, то сравнивать поэзию именно с дневником более целесообразно в плане достоверности и честности самого автора перед собой и читателями. Однако следует помнить, что хотя дневник и даёт простор для психологизма, обнажает душу писателя, зачатую показывает не самого автора, а то, что автор хочет видеть в себе. Поэтому мы абсолютно не согласны с суждением М.Ю. Михеева, который утверждает, что «дневниковая проза - это остающееся после человека тело его души, по свидетельствам которого исследователи когда-нибудь смогут воссоздать автора.».
Автор присутствует в дневниковых записях больше чем где- либо в его произведениях, но не стоит отождествлять написанное творцом с его творением. Дневниковая запись ; это кривое зеркало души автора, где сохраняются его черты и мысли, но не полностью, не в полной мере. Об этой оговорке всегда следует помнить и не доверять писателю во всём. Например, отличительные особенности  писательского дневника ; это его отстранённость от быта. Быта повседневного, затягивающего. Автор поэтического дневника реже пишет о себе и больше о социальных, политических, культурных проблемах его окружающих. М.Ю. Михеев относит жанр дневника к «Обыденной литературе» : «Кроме того, от художественной литературы обыденную отличает еще и объект, потому что пишется она по фактом, или по крайней мере на основании событий, которые автор хотел бы считать (непреложными) фактами: тут не предусмотрено места вымыслу, как в литературе художественной, хотя он, конечно же, все равно есть.» 
Однако, в отличие от простого дневника, ведущегося «для себя», дневник писателя обладает большей художественной ценностью. Стилевая окраска такого дневника изобилует художественными средствами, наблюдения автора выражены через метафоры и прочие тропы. Это лишний раз доказывает, что писатель пишет «на вынос», не для себя. Частота обращения литераторов к этому жанру обуславливается универсальностью дневника и способностью через него показать некие потаённые стороны своей натуры или натуры лирического героя.   
 
2.2.Глава вотрая.
Проза поэта.

Статья И.Ерыкаловой «Проза поэта» о Гумилёвской прозе начинается тривиальным предложением «Проза поэта становится порой не менее значимой, чем его поэзия». Дальше Ерыкалова иллюстрирует свою мысль примерами из прозы Пушкина, Лермонтова и других великих поэтов.    Действительно многие поэты обращаются к прозе, оставаясь при этом известны прежде всего поэзией. Но при этом их прозаическое творчество не менее поэтично и образно. Лишний раз это доказал Тургенев своими стихотвореними в прозе. 
Но что собственно побуждает поэта к прозе? Лучше всего, хотя может и с долей пристрастия, на этот вопрос отвечает поэт. Бродский в своей статье «Поэт и проза» разбирает несколько причин побудивших поэта к «суровой прозе», ставя при этом поэзию на уровень выше прозы: «Чему научается прозаик у поэзии? Зависимости удельного веса слова от контекста,  сфокусированности мышления, опусканию само собой  разумеющегося, опасностям, таящимся в  возвышенном  умонастроении.  Чему научается у  прозы поэт?   Немногому:   вниманию   к   детали,   употреблению   просторечия   и бюрократизмов, в редких случаях -- приемам  композиции (лучший учитель  коей-- музыка). Но и то, и другое, и третье может быть легко почерпнуто из опыта самой  поэзии»
Эти же ноты звучат в более экспрессивном и ироничном высказывании Гумилёва из его очерка «Жизнь стиха»: «А что стих есть высшая форма речи, знает всякий, кто, внимательно оттачивая кусок прозы, употреблял усилия, чтобы сдержать рождающийся ритм.»
По одному этому пренебрежительному «куску прозы», можно судить  о том, какого невысокого мнения был Гумилёв о том, что не являло собой поэзию.  Стоит, однако, отметить, что ещё не были написаны ни «Записки кавалериста», ни «Африканская охота» - два самых значимых и целостных прозаических произведения Николая Степановича.
Тут не лишним будет заметить, что оба эти произведения автобиографичны.  Бродский в той же статье на примере Цветаевой доказывает, что для поэта автобиографическая проза естественней и логичней, чем для прозаика. Это способ « поговорить» с читателем на доступном ему «нормальном» уровне.
«И в обращении поэта к прозе - к этой априорно "нормальной"  форме общения с читателем - есть всегда некий мотив  снижения темпа, переключения скорости, попытки объясниться, объяснить себя. Ибо без соучастия в творчестве нет постижения: что есть постижение как не  соучастие?  Как говорил  Уитмен:  "Великая  поэзия  возможна только  при наличии великих читателей". в обращении поэта к прозе можно было бы усмотреть своего рода литературную  "nostalgie  de la  boue",  желание  слиться  с  (пишущей) массой, стать, наконец, "как все"»
Таким образом, по Бродскому, проза для поэта - всего лишь передышка, минутная остановка на пути блестящего поэта, минутная слабость творца «высшего уровня». Интересно то, что автобиографическая проза Гумилёва часто идёт рука об руку с его поэзией. Особенно явно параллели прослеживаются между «Африканскими дневниками», «Африканской охотой» и его стихами того времени  вошедшими в поэтические сборники «Колчан»(1915), «Жемчуга»(1912), «Чужое небо»(1910)
У творчества Гумилёва «Африканского» периода есть ещё один нюанс: дело не только в том, что он уходит от привычного стихотворного жанра к «более низкому», а ещё и в том, что сама Африка была для него тем самым «новым миром», блистающим миром его детских фантазий. В своей прозе он соединяет волшебные приключенческие мотивы любимых романов с уже зрелой оценкой взрослого мужчины, чуждого фантазиям. По словам Давидсона: «Гумилеву увлечение Африкой давало возможность отойти от окружающей будничной повседневности, создать свой мир - "мой мир волнующий и странный.»
Так как мы анализируем Африканский дневник, стоит остановиться ещё на одной важной детали, приписываемой Гумилёву- это его ориентализм. Мы эту точку зрения считаем преждевременной и поверхностной. Нельзя сказать, что  Африка - единственный и подавляющий объект его творчества. Это скорее отдушина. Это  заметила  в своей статье Елена Чудинова, развенчивая миф об ориентализме Гумилёва:
«Он писал об Африке так страстно, так «взахлеб», с такой неистовой любовью и поглощенностью всем увиденным, с такой, одним словом, невероятной агрессивностью чувства, что весь этот шквал, обрушенный им на читателя, заставлял думать о нем, как о своеобразном, пусть литературном и поэтическом, завоевателе африканских пространств.»
Однако, на наш взгляд, это касается только стихотворений, где свою жажду приключений он выплёскивал порой в фантастической форме с множеством аллегорий и поэтизации обыденности:
Про деянья свои и фантазии,
Про звериную душу послушай,
Ты, на дереве древнем Евразии
Исполинской висящая грушей. (стр. 301)
Проза Гумилёва, касающаяся Африки, более правдива, чем стихи. Он больше сопереживает Африке, восхищается её непокорённостью. В его девнике больше правды, больше живого чувства.  Любовь к Африке Гумилёва однозначна. «…Африка была у него лишь частью (правда, самой значительной) общей важнейшей темы интернационализма и гуманизма. Африка лишь в наибольшей, так сказать, концентрации воплотила в себе интернационалистские и гуманистические идеи и убеждения поэта.»
Ниже мы анализируем «Африканский дневник» Гумилёва- отредактированную версию «Африканской охоты» (беру его как более полный источник) и стихотворения Гумилёва из сборника «Шатёр». Целью исследования является сравнить поэзию и прозу Гумилёва, выделить схожие черты и мотивы и доказать, что проза Гумилёва не менее поэтична чем его поэзия.
 
3. ПРАКТИЧЕСКАЯ ЧАСТЬ

Для анализа мы выбрали сборник «Шатёр», так как он считается стихотворным дневником последнего путешествия Гумилёва.  И это бросается в глаза буквально с первых строк – второе стихотворение в сборнике «Красное море»  -  динамичная зарисовка на тему дневника:
Здравствуй, Красное Море, акулья уха,
Негритянская ванна, песчаный котел!
На утесах твоих, вместо влажного мха,
Известняк, словно каменный кактус, расцвел.
(стр.302)
Одно из самых ярких впечатлений Гумилёва – ловля акулы. Этот эпизод описан и в  «Африканской охоте», и в «Африканском дневнике». Однако в поэзии Гумилёв допускает явно поэтическую вольность. В «дневнике» он написал  следующее: «Акуле отрубили челюсти, чтобы выварить зубы, остальное бросили в море».  «Уха» ¬ это скорее дань России, соединение двух полюбившихся поэту этносов, привет далёкой Волге с берегов Красного моря. И дальше как будто опомнившись – «негритянская ванна». Очевидно, что море заменяет африканцам ванну. Но откуда такой прозаизм? В прозе все более поэтично: «Кое-где полуголые арабы, дервиши или так бедняки, которым не нашлось места в городах, сидят у самой воды и смотрят в нее, не отрываясь, будто колдуя».  Поэт стремится придать своим поэтическим отношениям с Африкой более фамильярный, разнузданный характер, воссторжено – иронический, даже.  Интересно также, что в дневнике этому иссушающему  пейзажу соответствует описание не Красного моря, но Суэцкого канала:  «На африканском берегу, где разбросаны домики европейцев, — заросли искривленных мимоз с подозрительно темной, словно после пожара, зеленью, низкорослые толстые банановые пальмы; на азиатском берегу — волны песка, пепельно-рыжего, раскаленного». Эти два берега - европейский и азиатский – и образуют поэтический «котёл», где цветут каменные мимозы и раскаленный песок слепит глаза. Итак, в одном четверостишии Гумилёв соединил два разных места  -  Красное море и Суэцкий канал.
На твоих островах в раскаленном песке,
Позабыты приливом, растущим в ночи,
Издыхают чудовища моря в тоске:
Осьминоги, тритоны и рыбы-мечи.
(стр 302)
Интересно в дневнике поэта вот что: «Здесь часты миражи, и я видел у берега несколько обманутых ими и разбившихся кораблей. Острова, крутые голые утесы, разбросанные там и сям, похожи на еще неведомых африканских чудовищ. Особенно один совсем лев, приготовившийся к прыжку, кажется, что видишь гриву и вытянутую морду.» Возможно стихотворные образы и дневниковые навеяны разными ситуациями, но эмоциональная, смысловая нагрузка одинаковая. Чудовища появляются и там и там, только в дневнике больше пейзажа, а в стихотворении мистики, колдовства. Те, кто близко знал Гумилёва, утверждали, что только в Африке он находил отдушину для своей страсти путешественника. Мы считаем, что далеко не в Африке дело. Место – всего лишь толчок. Себя же Николая Степанович находил в Стихах. Таким образом, увиденные смутные очертания безводных островов превращаются в «Красном море» в чудовищ, издыхающих на раскаленном песке. Образ, нарисованный в стихотворении, конечно,  имеет более поэтичную окраску в силу этого таинственного мистицизма экзотического берега. Однако олицетворение миражей и скал тоже несёт в себе достаточно сильный «поэтический заряд».
Интересно, что цвет в  нарисованной Гумилёвым картине появляется не сразу. До этого мы буквально ослеплены зноем, чудовищным солнцем, хотя поэт не использует никаких синонимов слова «жара». В дневнике, напротив - слово «жара» появляется буквально с первых слов  «появления» Красного моря: «Самое жаркое из всех морей, оно представляет картину грозную и прекрасную.»
Целый день над водой, словно стая стрекоз,
Золотые летучие рыбы видны,
У песчаных, серпами изогнутых кос,
Мели, точно цветы, зелены и красны.
(стр.302)
Текст дневника чуть ли не слово в слово повторяет стихотворение:
«Подойдя к борту, можно видеть и воду, бледно-синюю, как глаза убийцы. Оттуда временами выскакивают, пугая неожиданностью, странные летучие рыбы
Закат в этот вечер над зелёными мелями Джедды был широкий и ярко-жёлтый с алым пятном солнца посередине. Потом он стал нежно-пепельным, потом зеленоватым, точно море отразилось в небе. Мы подняли якорь и пошли прямо на Южный Крест». Здесь стихотворение  в своей поэтичности уступает дневнику. И Гумилёв явно опускает в дневнике экзотику - рабов в цепях и образ бравого капитана:
                пусть ревет ураган,
Пусть волна как хрустальная встанет гора,
Закурив папиросу, вздохнет капитан:
«Слава Богу, свежо! Надоела жара!» —
(стр.302)
Опять цветовой гамме идёт предпочтение «ощущениям». Именно  цветовая гамма выходит на первый план в дневнике. Поэзия же стиха более жёсткая. Стоит обратить внимание, на  причастный оборот, где морская коса сравнивается с серпом. Ещё одна деталь, которой автор напоминает нам о своей родине. Песчаная жёлтая коса вызывает у поэта ассоциацию с жёлтым полем колосков. Интересно, как поэт играет с такими словами как коса и серп: «…У песчаных, серпами изогнутых кос…». Такая игра слов демонстрирует талант Гумилёва-поэта, который в одной строчке уместил столько образов без опасности, что читатель его не поймёт. Читаются эти строчки очень легко и плавно. И давая понять, что он помнит Россию, как бы хорошо ему не было на Красном море. Да, он любил Африку, но ни на секунду не забывал о своих корнях. Поэту не раз вменялась в вину чрезмерная увлечённость южным континентом. Но не следует забывать, что в Африке он искал выход тому мужскому в нём, что не давало ему сидеть на месте и заставило его не только путешествовать, но и  уйти в действующую  армию, как только началась война, а родина всегда оставалась для него тем единственным и близким, что дорого каждому человеку, как бы ни пытались его биографы убедить нас в его интернационализме. Его скромное поклонение родине видно даже в этом стихотворении – которое можно назвать гимном – если не Африке – то Красному морю точно. Например, Южный Крест – который вообще очень часто всплывает в поэзии Николая Степановича он всё же называет чужим:
Блещет воздух, налитый прозрачным огнем,
 Солнце сказочной птицей глядит с высоты:
— Море, Красное Море, ты царственно днем,
Но ночами вдвойне ослепительно ты!

Только тучкой скользнут водяные пары, 
Тени черных русалок мелькнут на волнах,
Да чужие созвездья, кресты, топоры,
Над тобой загорятся в небесных садах.
(стр. 302)
Здесь ещё важно отметить тягучий переход от дня к ночи. В прозе он так же неожиданен.но и в то же время  плавен:
«Ночь еще более чудесна и зловеща. Южный Крест как-то боком висит на небе, которое, словно пораженное дивной болезнью, покрыто золотистой сыпью других бесчисленных звезд. На западе вспыхивают зарницы: это далеко в Африке тропические грозы сжигают леса и уничтожают целые деревни. В пене, оставляемой пароходом, мелькают беловатые искры — это морское свеченье. Дневная жара спала, но в воздухе осталась неприятная сырая духота. Можно выйти на палубу и забыться беспокойным, полным причудливых кошмаров сном.»
Ослепительно море – от дальних зарниц, которые сжигают целые деревни. Но этот гнев неба, как бы вменяется в заслугу морю, подтверждая его царственный гнев.  Тут следует отметить, что в стихотворении опять  не упоминается жара, тогда как в прозе замечаются все неудобства  и последствия тропического климата. Однако какая картина описана поэтом: воздух вместо «духоты» налит прозрачным огнём, а солнце – сказочная птица. И у русского читателя сказочная птица сразу ассоциируется с жар – птицей, с василиском. Эта на ментальном уровне прочитанная нами птица и создаёт весь удушливый колорит, который в дневнике упоминается всего лишь как «дневная жара». Кстати, птицы в прозе тоже существуют: «Большие белые птицы кружат над водой или садятся отдыхать на камни».
Здесь следует вспомнить ещё одно стихотворение из сборника «Колчан»  – «Пятистопные ямбы», оно явно автобиографично и параллели с прозаическим эпизодом очевидны:
Я помню ночь, как чёрную наяду,
В морях под знаком Южного Креста.
Я плыл на юг; могучих волн громаду
Взрывали мощно лопасти винта,
И встречные суда, очей отраду,
Брала почти мгновенно темнота.
(217)
Здесь проза доминирует над поэзией в плане поэтики и  средств выражения. Возникает опять образ русалок – и это явно «романтический» Гумилёв, который не мыслит поэзию без магии. Наяда чёрная- как и «тени – русалки» в «Красном море». А вот Южный Крест в этом стихотворении - всего лишь ориентир, тогда как в прозе он одушевляется, причём дважды. Сначала Гумилёв отмечает его позу, а потом оспины звёзд вокруг. Причём звёзды поэт подаёт не просто как россыпь, что уже рисует картину чудесно рассыпавшихся по небу блёсток, но и утрирует этот образ добавляя цвет. А вот в шестистишье цвет только один – чёрный. Конечно, и настроение у произведений абсолютно разное. «Пятистопные ямбы» это всё же прощание, я бы даже сказала реквием, тогда как здесь путь только начинается.
   Возвращаясь к «Красному морю» ещё стоит отметить  рождение русалок из морского свечения и пенистой воды. В пене и вырывающейся из-под катера воде только угадываются очертания чего – то мистического, а в поэзии уже плещутся русалки. В этом случае проза и поэзия чудесно дополняют друг – друга, создают новые образы и помогают читателю глубже окунуться в «Красное море». А дальше русалки рассыпаются, и их сверкающая чешуя превращаются в звёзды:
И огнями бенгальскими сразу мерцать
Начинают твои колдовские струи,
Искры в них и лучи, словно хочешь создать,
Позавидовав небу, ты звезды свои.
(303)
Так же перекликается с прозаическими мыслями поэта одно из четверостиший  стихотворения «Египет»:
Пусть! Но истинный царь над страною
Не араб и не белый, а тот,
Что с сохою или с бороною
Черных буйволов в поле ведет.
(306)
«Самое ужасное - мне в Африке нравится обыденность... Быть пастухом, ходить по тропинкам, вечером стоять у плетня. Старухи живут интересами племянников и внуков, их взаимоотношениями, имуществом, а старики уходят в поля, роются в земле, собирают травы, колдуют…»
Ещё одно стихотворение, которое перекликается с дневниковой прозой, - это «Суэцкий канал». Это стихотворение менее торжественно, чем «Красное море», где автор  восхищается и преклоняется  перед «Буйной прелестью» царственного пейзажа. В «Суэцком канале» больше звука и цвета, меньше магии и приключений.
«Суэцкий канал» начинается тоже с восхищения, но это игривая форма поклонения:
Стаи дней и ночей
Надо мной колдовали,
Но не знаю светлей,
Чем в Суэцком канале.
(309)
В «Дневнике» же Гумилёв написал: «Не всякий может полюбить Суэцкий канал, но тот, кто полюбит его, полюбит надолго. Эта узкая полоска неподвижной воды имеет совсем особенную грустную прелесть».  Что же значит этот игривый тон, смелые эпитеты, когда в прозе говорится о «грустной прелести»? Видимо, эта грусть была минутной слабостью. Те же самые туземцы, что и в «Красном море»,  сидят у воды:
Мы кидаем плоды
На ходу арапчатам,
Что сидят у воды,
Подражая пиратам.
(стр. 310)
«сидят у самой воды и смотрят в нее, не отрываясь, будто колдуя». Настроение у стихотворения другое. Пиратство предстаёт как форма отчуждения. Дневник же говорит о заброшенности, о ненужности этих одиноких, молчаливых людей. И это «пиратство» выдаёт мысль поэта.  В дневнике создано именно такое настроение, когда в этих сидящих на камнях полуголых бедняках видно   воплощение самой Африки, такой, какой её видел Гумилёв. Нет, не «оглушённую рёвом и топотом», а ту Африку, которая проступает в больших населённых пунктах, ту Африку, которая обсуждает смерть Менелика.
Арапчата орут
Так задорно и звонко,
И шипит марабут
Нам проклятья вдогонку.
(стр. 310)
С этим перекликается другой отрывок из «дневников», где Гумилёв описывал свои походы на местный базар:  «Надо мной насмехались, когда я покупал старую одежду, одна торговка прокляла, когда я вздумал ее сфотографировать, и некоторые отказывались продать мне то, что я просил, думая, что это нужно мне для колдовства». Ироничное отношение и где именно Здесь проза переходит в иронию, а поэзия окрашивается во -первых просторечьем «орут», что, впрочем, не выбивается из всего стиля произведения и двумя звонкими эпитетами. Вообще стоит обратить внимание на звукоряд – особенно в двух первых строчках – преобладют звонкие согласные. Это создаёт именно тот колорит, который  в прозе отражён иронически – отеческим смешком над суеверными жителями.  Этот отрывок явно  поэтически скуднее стихотворения. Но плавная проза не может угнаться за рваным скачущим размером, где  слова- отрывки чертят контур, а эпитеты заполняют его, кидая краски наугад, как художник- экспрессионист.
А когда на пески
Ночь, как коршун, посядет,
Задрожат огоньки
Впереди нас и сзади;

Те красней, чем коралл,
Эти зелены, сини…
Водяной карнавал
В африканской пустыне.
(стр. 310)
Настроение в прозе диаметрально  противоположное. Вместо карнавала- похоронная процессия, вместо огоньков- прожектора:  «Впереди и позади нас движутся другие пароходы. Ночью, когда загораются прожекторы, это имеет вид похоронной процессии. Часто приходится останавливаться, чтобы пропустить встречное судно, проходящее медленно и молчаливо, словно озабоченный человек». Однако, при скудости красок, всё же и проза наполнена жизнью, только это несколько другая жизнь. Опять-таки Гумилёв- поэт не преминул бы упомянуть нечто мистическое. Гумилёв же прозаик всего лишь сравнил корабль с озабоченным человеком. Это олицетворение, так же как и олицетворение Южного Креста, гармонично вписывается в весь тон прозы- спокойно – уверенной, подмечающей всё прекрасное и воспринимающей это с должной скромностью.
Ещё замечательно сравнение Каравана верблюдов с речным караваном:
Где идут корабли,
Не по морю, по лужам,
Посредине земли
Караваном верблюжьим.
(стр. 309)
В прозе: «Медленно проходит цепь верблюдов, позванивая колокольчиками.». Сравнение само по себе не новое, но в сочетании с этими верблюдами, которые идут в это же время по берегу, картина становится более полной. Это ещё один момент, когда зная дневник и стихотворения дополняют и обогащают друг друга. Мозг синтезирует прочитанное и общая картина получается гораздо полней, цветней и объёмней. Таким образом, синтез поэзии соединяется с анализом прозы. Единство явления дополняется деталями. 
Ещё одно стихотворение интересно в плане сравнения с прозой. Это стихотворение Абиссиния. Оно синтезирует в себе описательные, исторические и бытовые мотивы.
Переход от Красного моря в Абиссинию в прозе почти никак не обозначен. В «Охоте» Абиссиния упоминается только мельком, в связи с охотой на Леопарда: «Там, где Абиссинское плоскогорье переходит в низменность, и раскалённое солнце пустыни нагревает большие круглые камни, пещеры и низкий кустарник, можно часто встретить леопарда, по большей части разленившегося на хлебах у какой-нибудь одной деревни»
Это не значит, что в прозе нет Абиссинии. Она есть как нечто целостное. Поэт пишет о ней не со стороны, а как бы изнутри. При этом он часто делает отступления на политические моменты, которые в «Шатре» вообще не появляются. Однако не лишена проза и поэтичности:
Вид из окна был унылый, но не лишенный величественности. Пустыня коричневая и грубая, выветрившиеся, все в трещинах и провалах горы и, так как был сезон дождей, мутные потоки и целые озера грязной воды. Из куста выбегает диг-диг, маленькая абиссинская газель, пара шакалов, они всегда ходят парами, смотрят с любопытством. Сомалийцы и данакили с громадной всклокоченной шевелюрой стоят, опираясь на копья. Европейцами исследована лишь небольшая часть страны, именно та, по которой проходит железная дорога, что справа и слева от нее — тайна. На маленьких станциях голые черные ребятишки протягивали к нам ручонки и заунывно, как какую-нибудь песню, тянули самое популярное на всем Востоке слово: бакшиш (подарок).
Следует также отметить, что «Шатёр» был написан и издан позже дневника, поэтому в стихотворениях сборника больше ностальгии и меньше конкретики. Гумилёв анализирует своё путешествие, но не как исследователь – учёный, а как поэт, поэтизируя свои чувства.
Стихотворение же «Абиссиния» включает в себя много панорамных моментов, которые в прозе, зачастую отсутствуют.
Между берегом буйного Красного Моря
И Суданским таинственным лесом видна,
Разметавшись среди четырех плоскогорий,
С отдыхающей львицею схожа, страна.
(стр. 313)
Политические моменты чётко, хоть и с некоторой иронией, прописанные в дневнике, в поэзии отсутствуют. Менелик, которому Гумилёв посвятил отдельный рассказ, встречается лишь единожды, да и то, в подчёркнуто-экзотическом контексте. Создаётся впечатление, что для Гумилёва-поэта ситуация в Хараре - всего лишь ещё один сказочный конфликт, где отрубленные головы и  туземные стычки сродни рассказам Шахеризады:

Харраритов, Галла, Сомали, Данакилей,
Людоедов и карликов в чаще лесов
Своему Менелику они покорили,
Устелили дворец его шкурами львов.
(стр. 314)
Для поэта это был ещё один шаг к этническому слиянию стиха с действительностью коренного населения Африки. Вот фрагмент «Дневника»:
«Я приведу для примера одну, любовную (песню):
ПЕСНЯ
«Беррига, где живет племя Исса, Гурти, где живет племя Гургура, Харар, который выше земли данакилей, люди Галь-бет, которые не покидают своей родины, низкорослые люди, страна, где царит Исаак, страна по ту сторону реки Селлель, где царит Самаррон, страна, где вождю Дароту Галласы носят воду из колодцев с той стороны реки Уэба, — весь мир я обошел, но прекраснее всего этого, Мариан. Магана, будь благословенна. Рераудаль, где ты скромнее, красивее и приятнее цветом кожи, чем все арабские женщины».
Правда, все первобытные народы любят в поэзии перечисленье знакомых названий, вспомним хотя бы гомеровский перечень кораблей, но у сомалийцев эти перечисления холодны и не разнообразны.»
Один из ярких фрагментов прозы - мощный поток воды, уносящий деревья и людские жизни. В стихотворении этому явлению уделён  всего лишь  небольшой  эпизод:
И, смотря на потоки у горных подножий,
На дубы и полдневных лучей торжество,
Европеец дивится, как странно похожи
Друг на друга народ и отчизна его.
(стр. 314)
В прозе же этот эпизод завораживает, и по накалу страстей чем-то напоминает Эдгара По: «Громадные валы совершенно черной воды и даже не воды, а земли и песка, поднятого со дна, летели, перекатываясь друг через друга, и, ударяясь о выступ берега, шли назад, поднимались столбом и ревели. В тот тихий матовый вечер это было зрелище страшное, но прекрасное. На островке прямо Перед нами стояло большое дерево. Волны с каждым ударом обнажали его корни, обдавая его брызгами пены. Дерево вздрагивало всеми ветвями, но держалось крепко. Под ним уже почти не оставалось земли, и лишь два-три корня удерживали его на месте... Но вот другое дерево, вырванное где-то в горах потоком, налетело и, как тараном, ударило его. Образовалась мгновенная запруда, которой было достаточно, чтобы волны всей своей тяжестью обрушились на погибающего. Посреди рева воды слышно было, как лопнул главный корень, и, слегка качнувшись, дерево как-то сразу нырнуло в водоворот всей зеленой метелкой ветвей. Волны бешено подхватили его, и через мгновенье оно было уже далеко. А в то время, как мы следили за гибелью дерева, чиже нас по течению утонул ребенок, и весь вечер мы слышали, как голосила мать.»
В стихотворении совсем другие мотивы. Теперь, по прошествии времени после Африканского путешествия, Гумилёв переосмыслил этот отрывок. Теперь это не просто валы воды и могучие дубы, а то, что они олицетворяют. Стоит отметить тут образность прозаического отрывка  и в противоположность ему четверостишие, обладающее только одним эпитетом «Полдневных» (лучей). Несоизмерима и зрелищность этих отрывков. В стихотворение, казалось бы, Гумилёв закладывает больше смысла в масштабе вселенском. Проза же более личностна. Гибнет дерево.  Гибнет ребёнок. Но как не похожи их смерти. А смерть ребёнка Гумилёв описывает только в последнем предложении, после всего одухотворённого величия природы. Дерево погибает. Это олицетворение не просто даёт нам понять оценку Гумилёвым происходящего, но и сравнить это с таким сухим фактом как «Ниже по течению утонул ребёнок». Однако этот факт остаётся сухим лишь до тех пор, как не «появляется» мать, и тогда ночь потопа окрашивается новыми красками и звуками. И в темноте оплакивают не только мёртвого ребёнка, но и могучее дерево. В этом страшное и прекрасное единение двух миров - мира природного и человеческого. В четверостишье этот смысл заложен в четырёх строчках, но прозаический отрывок гораздо напряжённо. Следует  отметить, как много олицетворений использует Гумилёв для описания этого происшествия. Живут волны и потоки, живёт крона дерева, его ствол. По отношению к дереву употреблены такие эпитеты как «Погибщего», «гибелью дерева».
Чтобы проанализировать язык поэтический и прозаический дальше, следует привести несколько четверостиший, чтобы расширить контекст. Ниже следует стихотворное описание Абиссинии:
Колдовская страна! Ты на дне котловины
Задыхаешься, льется огонь с высоты,
Над тобою разносится крик ястребиный,
Но в сиянье заметишь ли ястреба ты?

Пальмы, кактусы, в рост человеческий травы,
Слишком много здесь этой паленой травы...
Осторожнее! В ней притаились удавы,
Притаились пантеры и рыжие львы.

По обрывам и кручам дорогой тяжелой
Поднимись, и нежданно увидишь вокруг
Сикоморы и розы, веселые села
И зеленый, народом пестреющий, луг.
(стр. 314)
Монолог, посвященный «колдовской стране», опять же содержит скорее перечислительный, чем описательный смысл. Пейзаж как таковой отсутствует. Вместо него мозаика впечатлений, которая, тем не менее, даёт волю воображению и достаточно всесторонне воскрешает атмосферу Абиссинии. Присутствует и звук (крик ястребиный), и запах (палёная трава) и зрительные образы и чувство опасности. Удачна метафора  «народом пестреющий луг». Но в целом в стихотворении нет каких-либо исключительных литературных приёмов. Однако ощущение рая неизменно.
«Дорога напоминала рай на хороших русских лубках: неестественно зеленая трава, слишком раскидистые ветви деревьев, большие разноцветные птицы и стада коз по откосам гор. Воздух мягкий, прозрачный и словно пронизанный крупинками золота. Сильный и сладкий запах цветов. И только странно дисгармонируют со всем окружающим черные люди, словно грешники, гуляющие в раю, по какой-нибудь еще не созданной легенде.»
Здесь нет ни перечислений, ни банальных метафор. Интересны также «русские лубки», которые ещё раз показывают тягу Гумилёва к родине, его постоянная память о России. Воздух в «прозаическом раю» не просто мягкий или прозрачный, он «словно пронизанный крупинками золота». А как поэтичен здесь «народом пестреющий луг». И если в ритме стихотворения есть что-то от марша, то проза наоборот очень плавная, тягучая. Каждый звук только подчёркивает ощущение нездешнего света. Единственное, что выбивается из общей картины, – это режущее слух слово «дисгармонирует». Но этот диссонанс сглаживает прекрасный осколок Гумилёва- поэта: тяга его к магическому объяснению обыденности.
Там колдун совершает привычное чудо,
Тут, покорна напеву, танцует змея,
Кто сто талеров взял за больного верблюда,
Сев на камне в тени, разбирает судья.
(стр. 315)
Описание суда есть и в прозе, но оно скорее занимательное и остроумное, нежели поэтичное: «По ту сторону бревна стоял высокий абиссинец с красивым, но искаженным злобою лицом, и приземистый, одна нога на деревяшке, араб, весь полный торжеством в ожиданьи близкой победы. Дело состояло в том, что абиссинец взял у араба мула, чтобы куда-то проехать, и мул издох. Араб требовал уплаты, абиссинец доказывал, что мул был больной.»
В этом отрывке нет никаких литературных изысков, однако что важно – нет ни одного лишнего слова. То есть чувствуется, что «кусок прозы» оттачивал именно поэт. В информации, которой он делится с окружающими, нет  никаких лишних слов или громоздких конструкций. То же можно отметить в двух нижеприведённых фрагментах из сборника и дневника:
Павианы рычат средь кустов молочая,
Перепачкавшись в белом и липком соку,
Мчатся всадники, длинные копья бросая,
Из винтовок стреляя на полном скаку.
(стр. 315)
«И сейчас же за городом начинаются горы, где стада павианов обгрызают молочаи и летают птицы с громадными красными носами.» В этом случае от стихотворения мы получаем даже больше информации, чем от прозы, хотя первое всё же образней. Опять видно в стихах что – то упрощённо-этническое: отрывистые предложения, как факты. Текст дневника более плавен. И павианы здесь хоть и делают то же самое, что и в стихотворении, но как – то менее неряшливо и первобытно. Плавность и мелодичность дневника в этом случае несомненна.
Таким образом в ходе анализа мы наглядно доказали близость дневника и стихов, что по завершении проделанной нами работы становится очевидно. Дневник и сборник дополняют друг друга, чтение их «вместе» обогащает их дополнительными смыслами, помогает глубже погрузиться в атмосферу Африки, понять менталитет жителей Африканского континента, выявляет некоторые смысловые детали, на которых трудно сконцентрироваться, не проанализировав комплексно эти два источника. Дневник, как это ни парадоксально на первый взгляд, больше наполнен художественными средствами, чем стихи, в чём мы неоднократно убедились в ходе анализа. Это касается не только очевидных стихотворных тропов, но и таких моментов, как плавность речи и внутренняя мелодичность.
 
4. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Мы исследовали «Африканский дневник» Николая Гумилёва - художественно оформленные дневниковые записи -  и сборник стихотворений «Шатёр», два произведения одного автора, посвящённые одной теме, но при этом написанные в разных жанрах, и  даже с различным речевым оформлением (стих и проза).
В ходе исследования мы доказали, что проза Гумилёва часто отличается обилием метафор, олицетворений и других художественных средств. Стихотворения из сборника «Шатёр», в свою очередь, часто приближены к прозе наличием прозаических подробностей, формальных и даже «бюрократических» перечислений. Значит ли это, что поэт всегда остаётся поэтом, а поэзия становится для него таким же «обыкновенным» средством выражения, как нормальный язык человеческого общения? Безусловно – да! Гумилёв в своей прозе и поэзии сближает эти два жанра максимально, что доказывает только одно: поэт остаётся поэтом даже в личных дневниках.
Кроме того, и поэт-Гумилёв, и Гумилёв-прозаик через дневник и сборник проносит ещё одно чувство, на котором исследователи творчества Гумилёва никогда не делали акцент ввиду его ориентализма. Это любовь к родине. Это чувство проходит через произведения не красной линией, но едва заметным пунктиром. Однако этот пунктир отчётливо виден, потому что говорит о родине Гумилёв не словами, но деталями. Но увидеть это при первом прочтении невозможно, только изучение дневника и стихотворений вместе даёт наиболее полную картину, чтобы можно было сделать соответствующие выводы.
Проза Гумилёва сочетает в себе поэтические эллементы (что делает её близкой к стихотворению в прозе), дневниковый стиль повествования, что даёт возможность заглянуть в «обнажённую душу поэта» (что опять-таки, близко поэзии) и экзотический колорит, к которому влечёт поэта «муза дальних странствий»  и присущий акмеизму мистицизм, перенесённый на иностранную, Африканскую почву. Соединение всех элементов воедино свидетельствует о близости прозы поэта к его стихотворениям.
Вместе с тем дневник неоднороден. Приведу такой пример  «Через несколько часов мы встретили паровоз и две платформы, подвозившие материалы для починки пути. Нас пригласили перейти на них, и еще час мы ехали таким примитивным способом. Наконец, мы встретили вагон, который на следующее утро должен был отвезти нас в Дире-Дауа. Мы пообедали ананасным вареньем и печеньем, которые у нас случайно оказались, и переночевали на станции. Было холодно, слышался рев гиены. А в восемь часов утра перед нами в роще мимоз замелькали белые домики Дире-Дауа.». Этот отрывок наиболее близок такому понятию, как «путевые заметки». Гумилёв сообщает те вехи путешествия, без которых не была бы понятна основная тема дневника. То есть создаёт канву, в рамках которой держится вся художественная начинка произведения. Такие фрагменты встречаются в дневнике не редко.
В ходе анализа и сопоставления дневника и стихотворений Гумилёва мы выделили такие «пассионарные» места, то есть те места, где проза поэта достигает своей наибольшей близости с поэзией. Это, как правило, не отдельно взятые предложения, но абзацы или несколько предложений связанных единой мыслью. Особенность таких моментов в прозе – концентрация таких элементов как лаконичность, образность, метафоричность, поэтичность. Например такой отрывок из самого начала дневника: «С тех пор прошло пять месяцев. За это время я много бывал и на внутренних лестницах, и в просторных, заставленных еще не разобранными коллекциями кабинетах, на чердаках и в подвалах музеев этого большого белого здания над Невой. Я встречал ученых, точно только что соскочивших со страниц романа Жюль Верна, и таких, Что с восторженным блеском глаз говорят о тлях и кокцидах, и таких, чья мечта добыть шкуру красной дикой собаки, водящейся в Центральной Африке, и таких, что, подобно Бодлеру, готовы поверить в подлинную божественность маленьких идолов из дерева и слоновой кости. И почти везде прием, оказанный мне, поражал своей простотой и сердечностью. Принцы официальной науки оказались, как настоящие принцы, доброжелательными и благосклонными.»
Безусловно, присутствие поэзии в прозаических произведениях  прежде всего присуще поэтам. Зачастую только поэты, или прозаики с поэтическим опытом, могут удержатся на грани поэтичности и лаконичности. Недаром многие писатели прозаики пробовали себя в стихосложении. Например, Тургенев, который уловил дух французских «стихотворений в прозе», проникся их музыкой, о которой пишет Екатерина Приходовская.
Таким образом, мы с уверенностью можем сказать, что поэтика стихов Гумилёва, их лирический герой ясно звучит в прозе, что ставит «Африканский дневник» на некий переходный уровень. Подобные произведения однозначно нельзя назвать типичными для прозы. Скорее маргинальными – в положительном смысле этого слова. В
Таким образом в ходе анализа мы наглядно доказали близость дневника и стихов, что по завершении проделанной нами работы становится очевидно. Дневник и сборник дополняют друг друга, чтение их «вместе» обогащает их дополнительными смыслами, помогает глубже погрузиться в атмосферу Африки, понять менталитет жителей Африканского континента, выявляет некоторые смысловые детали, на которых трудно сконцентрироваться, не проанализировав комплексно эти два источника. Дневник, как это ни парадоксально на первый взгляд, больше наполнен художественными средствами, чем стихи, в чём мы неоднократно убедились в ходе анализа. Это касается не только очевидных стихотворных тропов, но и таких моментов, как плавность речи и внутренняя мелодичность.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. В. Енишерлов Жизнь и стихи Николая Гумилёва http://gumilev.ru/biography/10/
2. M.Л. Гаспаров. Русские стихи 1890-х-1925-го годов в комментариях  http://philologos.narod.ru/mlgaspar/gasp_rverse.htm 
3. Ю. Айхенвальд Поэзия и проза http://feb-web.ru/feb/slt/abc/lt2/lt2-6181.htm
4. словарь терминов http://s249.narod.ru/slovar.html
5. Оксана Смирнова Лирика, Эпос, Драма http://lit.1september.ru/article.php?ID=200900817
6. Стих и проза. Вопрос об отличительных признаках стиха // М.Л.Ремнёва, Л.В.Чернец, Л.А.Маркина, А.В.Архангельская и др. http://www.philol.msu.ru/~tezaurus/docs/4/articles/1/2
7. Веселовский А.Н. Три главы из исторической поэтики. III. Язык поэзии и язык прозы [1898] // Веселовский А.Н. Историческая поэтика. С. 269-298.
8. Лотман Ю.М. Анализ поэтического текста. Часть первая. “Поэзия и проза”.  http://philologos.narod.ru/tamar/t9.htm
9. Ю. Айхенвальд «Поэзия и проза».    http://feb-web.ru/feb/slt/abc/lt2/lt2-6181.htm
10. В.В. Виноградов Из истории изучения поэтики. http://transformations.russian-literature.com/node/30
11. Л. Тимофеев Фундаментальная электронная библиотека  http://febweb.ru/feb/litenc/encyclop/leb/leb-0771.htm
12. Приходовская Е.: Развитие жанра «стихотворение в прозе» во французской литературе 19 века 13. Краткая литературная энциклопедия http://lit.1september.ru/articlef.php?ID=200601914
14. М.Ю.Михеев Фактографическая проза , или пред текст: Дневники, записные книжки, "обыденная" литература .  http://vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/MEN/PROZA.HTM
15. И. Ерыкалова Проза поэта. Изд.- СПб «Азбука-классика» 2007
16. Иосиф Бродский Поэт и проза http://lib.ru/BRODSKIJ/br_poetprosa.txt
17. Н.Гумилёв Жизнь стиха http://gumilev.ru/clauses/1/
18. А.Б. Давидсон Гумилёв в Абиссинии http://vivovoco.rsl.ru/VV/JOURNAL/NEWHIST/01_06/GUMMY.HTM
19. Елена Чудинова Об ориентализме Николая Гумилёва http://gumilev.ru/about/7/
20. Николай Гумилёв. Стихи и Поэмы изд. Тбилиси «Мерани» 1989// под редакцией Н. Соколовской
21. Н.С. Гумилёв «Африканский дневник» 22. Н.С. Гумилёв Письма  Январь 1910, Харрар электронное собрание сочинений http://gumilev.ru/letters/24/
23.    Евгений Степанов   Николай Гумилёв. Сочинения в трех томах                http://gumilev.ru/biography/80/
24.    Саша Чёрный  «Шатёр» Гумилёва  http://gumilev.ru/criticism/36/