Письмо брату

За отзывчивость спасибо, брат!
Дорого вниманье на чужбине.
Навестить Сибирь я был бы рад –
вёрсты неподвластны мне отныне...
Родину, что звали дорогой,
злоба распинает на Голгофе:
от одной невзгоды до другой
и от катастрофы – к  катастрофе...
Словно луговые лепестки,
съёживаясь тленом бесполезным,
отбывают в вечность старики.
Знаешь, наш дед Гриша слыл «железом»?
В строгости держать семью умел,
правил и хозяйствовал, как надо!
Годы всевозможных перемен –
похороны прежнего уклада...
Дети раскулаченных крестьян,
взятые, как прорвой, городами,
шли путём, что был судьбою дан,
расставаясь с милыми местами.
Каково-то было ждать вестей
бабе Анне, дедушке Григорью
от семи отправленных детей
в жадное горнило лихогорья?
Есть кому оплакивать судьбу
миллионов, сгинувших во мраке,
втянутых в кровавую борьбу
за чужие вымыслы и враки,
и гордиться скромною роднёй,
древнею породой землепашцев,
разметённой тяжкою волной,
надломившей стержень жизни нашей.
Удаётся всё же сохранить
корни предков – веру и природу –
напрягая жизненную нить,
так необходимую народу.
Нами не окончится наш род,
и узнают будущие дети
от кого фамилия идёт –
сын твой не последний в эстафете!
Прорастает дедовский отвод,
заживляя раны от порезов,
значит, нержавеющим живёт
дедово кремнистое железо!..

Как отец, печёшься ты о всех
и меня нашёл, спустя полжизни,
хоть почти не оставалось вех,
где я жил, служа моей отчизне.
Твой отец был старше моего.
Памятен кусочек краткой встречи,
щёки исхудавшие его
и глаза, пылавшие, как свечи.
Многого не ведавшие, мы
сердцем постигали смысл печальный:
умирать приходят из тюрьмы
верящие правде изначальной...

При оценке времени того,
что в одежды всякие одето,
слово осужденья моего
не даёт правдивого ответа.
В тишине, в молитвенном огне,
если в бремя памяти вглядеться,
то в невозвратимой глубине
отзовётся вспугнутое детство.
Не забыть вины перед отцом:
не нашёл, где праху поклониться,
а теперь живу, как за кольцом,
и куда ни погляжу – граница.

Письма потускневшие храню
со слезами матери усталой,
часто вижу, как отец родню
всю припоминал – до самой малой!
Наказал мне: «Чести не марай!
На тебя отцовская надежда!
Может ты увидишь древний край,
Новгородский, где мы жили прежде»...
Удивляюсь, как решилась мать
на послевоенную дорогу,
ведь троих пришлось ей поднимать,
взяв мечту да веру на подмогу!?..
И Сибирь и отчий край сравни –
связаны не ленточкою узкой:
там и там большой мечты огни
и одна печаль дороги русской...

Мне из заграничного угла
не суметь отдать умершим дани...
Год назад Тамара умерла
дочь единственная дяди Вани...
Он мне представляется с лицом
помертвело-белым, как из жести,
уходил на фронт с моим отцом.
Оба и пропали там, без вести.
Рядовые битвы мировой...
Скольких их родимых, безымянных
оскорбляет оголтелый вой
недругов в спасённых ими странах!..

Дядя Яша не придёт ко мне.
Знаю это, но не принимаю,
потому что с детских лет во сне
каждый год является он к маю.
Молодым красивым пареньком
вновь идёт с десантом подо Львовом.
Девушка, с которой был знаком,
ждёт его на берегу ольховом...
Он мою учительницу звал
Ксеницей-весенницей упрямой
и ни разу не поцеловал,
о любви не высказался прямо.
На руках носил через ручей,
провожая изредка из школы...
Но осталась Ксения ничьей,
как войны нечаянный осколок.

Где теперь родительский порог?
Поросло травою пепелище.
Посреди разрухи и тревог
и примет родимых не отыщешь...
Сердцем кое-что не позабыл.
Взглядом восстанавливаю вехи:
контуры посёлка и избы,
горы и походы по орехи.
В те места, где шастали гурьбой,
лес вернулся, заселив пустоты,
в памяти кедровник голубой
и былых окрестностей красоты.
Что-то перепутали года,
бытом изменило наши взгляды,
Кожуха холодная вода
унесла и беды, и отрады.
Слыша ветер, воющий в трубе,
глядя на сугробы возле тына,
напиши, как можется тебе,
как дела у дочери и сына...