Ты замерз до смерти...

Заклинанье рунной вязью чадит в костре, горькой нитью тянется по губам,
Лучше было сразу в аду сгореть, подчиняясь собственным же словам.
…
Ветер гулко шепчет в объятьях скал, быстро чертит инеем белый стяг,
Был ли в этом мире такой же скальд, что не знал бы вовсе заветных саг,
Что сплетал бы песни в тоскливый вой и пустынный берег назвал родным?
Видно, парень долго играл с судьбой, что его заставила быть немым.
Он все лечит медом тоску и страх, травяным настоем – забытый дом,
В новолунье бродит в чужих горах, возвращаясь с северным серебром.
Приручает змей, молодых волков, усыпляет тени в полдневный зной,
Ядовитый тис лучше всех шелков застилает ложе ему зимой.
Нынче ночью волны горят огнем, и драккары гончими рвутся вслед,
На угольях пляшет пролитый ром, от золы и пены отшельник сед.
Он рисует лица, чудных зверей, одичавших демонов и цариц,
Напевает вслух имена морей, вспоминает часто кровавых жриц.
Волки воют звонко и горячо, остро жалит сердце его тоска,
Нож взрезает кожу – саднит плечо – и выходит лезвием у виска.
Он слагает песню в моих костях, и течет по жилам моей бедой,
Высыпает в ветер застывший прах и мешает память с седой золой.
...
На рассвете тише, поет ковыль, и над морем чайки навзрыд кричат,
Я шагал неведомо сколько миль, чтобы отыскать тебя, горе-брат.
Ты безумней сокола, злее льва, россыпь шрамов-нитей, затравлен взор,
Говорил несвязные мне слова и молол извечный волшебный вздор.
Что ушел по зову в полночный час и нашел ундину в плаще из снов,
Ты не помнишь цвета прекрасных глаз, но делил с ней ложе ее и кров.
Тяжелее знать, что ты был живым, когда сеял смерть и искал любви,
А сейчас неважно, каким ты был, раз бурлит заклятье в твоей крови.
Холоднее ветра безумный взгляд, но в груди стихает тревожный бой,
Ты замерз до смерти, мой младший брат.
«Поднимайся, Локи, идем домой».