Любоff по-деревенски

                Любоff по-деревенски.




                «Быстрее, ползунчики!» - вселяет в нас уверенность их Высокого Скотоложства,
батяня Григорий Васильевич: «Что же вы лаптями медленно так шевелите, мухи вы, блин, сонные,  точно после обедни…». А мы и есть после обеда, но ить ему то все равно, лишь бы стадо в деревню пригнать засветло, да бутылочку беленькой с председателем колхоза раздавить.  Разморило. На нас уже не воздействуют ни ругань его Высочайшества, ни грозные кнуты шельмецов – подпасков. Так и норовят, вот ведь гады, за хвост ухватить какую ить дохлую коровенку, так и упереться ногами в землю покрепче. Проклятущий зной. Сонная зевота сдавливает обручем тулово, изжаленное мириадами оводов. Усталость уже стреноживает измученные ноги. Злое солнце, правда, лениво начинает валиться за горизонт прикорнуть. С превеликим трудом, под вой кнутов и окрики пастуха, мы переваливаем последнюю цепь заросших жимолостью холмов. И тут моя братия преображается: с гиканьем и задорными воплями устремляется вниз чингизхановой ордой, сметая бросающихся под копыта перепелок. А там, уже раскинул нам свои объятия наполовину иссохший прудок – немного  заболоченный, с проплешинами чистой воды между ивняком и камышами. Говорят, здесь темными ночами головастики в споре с карасями рождают богословские аксиомы. Мы плещемся и орем похабные частушки; болтаем со скучающими толстухами – лягухами просто о жизни, такой скупой до развлечений. Флиртуем и заводим производственные романы. Нет – нет, а косим – таки мутным взглядом на левый бережок прудка. Там, зарывшись ногами в водицу, промокает бормотухой, растрескавшееся на жаре, горло его Высочайшество Григорий Васильич. Сосунки – подпаски жадно ж глотают слюни, глядючи на такое диво дивное (им таки достался лишь морс из брусничных ягод позапрошлого урожая)…
                О, какие чудные глаза – вишневые, со вспыхивающими в глубине искрами – звездами! Ты моя тонконогая  и хрупкая лань! Принцесса из соседского хлева! О, ты владычица… стада из деревни Наплюевки! Твой жаркий зад слепит мне глаза! Не ерепенься, будь же послушной и ласковой, подруженька любимая моя!..
                Затопчу! Нет, ну сколь же будет носить земля таких обормотов, как наш пастух! Вечно он мне обламывает последнюю радость моего бытия! Сводит прям – таки на нет поэтические излияния бычачьего сердца! Ведь только я взгромоздился на ту рыжую, как он давай дудеть, да кнутом пощелкивать: мол сворачиваемся, пора домой топать… Весь лямур обломал, му-у-у, козлина вонючий!
                Вечереет конкретно. Пастух, наконец – то, натянул на заскорузлые ступни свои стоптанные сапожищи, подтянул испитую харю до состояния: «И так сойдет». Вот уже подпаски сгоняют наше разбредшееся быдло в общую кучу, выравнивают шеренги. Звучит команда: «Айда!» И мы всей гурьбой направляемся в родимую деревеньку – два шага шагнуть и дома, вот только овраг впереди… Я впереди топаю, точно ледокол какой – нибудь, а за мною уже остальные суденышки, тьфу – ты, единицы нашей коровьей коммуны.
                Дотопали. Уж и дефилируем по грязным улочкам Наплюевки. Пялятся, из – за каждой дырки в заборах, в нашу сторону древние старушонки. Наметанным глазом считают в своих коровенках молочные декалитры! Не дай бог обшибутся, ужо затем – то и накостыляют по хребтине клюками пропоице Гришке! Меня, по обыкновению, отгоняют от подружек и отводят на постой в отдельный хлевец. За хлипкой, дощатой стенкой живут шумливые граждане, уф, опять до утра мне слушать их свинячьи дрязги…  С возвращением, братцы и сестрицы!
                ***
                Далеко за полночь, в председательской хате на кухоньке, за грубо сколоченным столом, давешний пастух и сам председатель сидели обнявшись и молчали – глаза в глаза, ноздря в ноздрю. Над их головами о чем – то тихо беседовала электрическая лампочка с заблудившимися мотыльками. Сиротливо жалась к ножке хозяйского стула опорожненная водочная бутылка с аляповатой иностранной наклейкой. На столе, на грязной бумазейной скатерке, стояли два полных стакана с водкой, да в тарелке с отбитым краем дулись три малосольных огурчика…
                - Слышь, Петь… а Петь, что я скажу – волки – то задрали ту рыжую… Отстала она от стада, когда, видно, овраг переходили… Там в овражке этом и задрали…
                - Какую рыжую?
                - Да ту, что с глазами, ну такими большими, и точки в них – это… еще мерцают…
                - Не помню…
                - Чего не помню! Клавки хромой скотинка… Ух, завтра она мне за эту корову последние волосинки повыдергает!
                - Ну, ты потерял, сам и отвечай!
                - Да мне не себя, мне бугая нашего жалко! Заскучает ведь, и коров валять не станет. В области место не займем – фынансов не станет… на што тогда заграничную водку жрать станем?
                - Ни че, дело поправимо, не старик ведь бугай, новую найдет зазнобу… Неси-ка, друг, жбан первача из погреба!
                - Несу… несу… А ведь жалко все – таки ту рыжую, по человечьи жалко, у нее такая любовь была с нашим – то быком…
                ***
                Одинокая светит звезда над притихшим, затаившимся миром. Гладь и спокойствие надо всей округой. Тишина распростерла свои бархатные крылья и над, поросшим ряской, старым прудом, и над холмами, над перелесками и полями, и над вымершей деревенькой… Спит земля. Не спит только бык, смотрит пустыми глазами на свободное стойло… Да волки в овраге не дремлют – потешаются серые над костями той рыжей…


      (1997 год)