А. Теннисон. Из главы VI поэмы Принцесса

        Не умерла мечта и не воскресла,
А я лежал меж сном и явью будто:
Не видя, видел и, не слыша, слышал,
Но коль чего не слышал иль не видел,
О том мне позже говорили часто.

        Казалось мне (иль рассказали, может):
Чудней, трагичней всё здесь обернулось;
Когда мои бойцы разбиты были,
Поднялся скорбный плач: убили Принца.
Его заслышав, мой родитель старый
Нашёл меня на поле и склонился,
И шлем снял с головы моей, рыдая,
А следом подошла в слезах Психея.

        Но в выси, стоя на дворцовой крыше,
К себе дитя Психеи прижимая,
Принцесса Ида триумфально пела:

        «Враги разбиты...А когда вторгались,
Вокруг листва от женских слёз намокла.
Они не осознали наши песни,
Приговорили к скорому упадку,
С землёй сравняли бы, но сами пали.

        Враги разбиты. Вторглись вероломно
К нам дровосеки злые с топорами.
Поберегитесь: падают деревья!
Мы ж изготовим из деревьев брёвна,
Мосты и лодки людям всем на пользу.

        Враги разбиты. Нанеся удары,
Они, однако, сами потерпели:
Топор им руки обрубил по плечи...
Созвучно ветру Времени лихому
Впредь затрепещут горные вершины 
И мирозданья крепкие устои.

        Ну а теперь послушайте, девицы:
Хоть наш алтарь разгромлен совершенно
И целиком нарушены законы, –
Победа, тем не менее, за нами:
Занесена в анналы наши будет,
И воцарится непрерывный праздник,
Когда златого века героини
Широкий путь к весенним дням проложат,
Чтоб изваяньям их рукоплескали.
Однако снисходительными будем,
Коль отстоять свои права сумели.
Не надо раненым лежать в палатках
С мужчинами здоровыми совместно.
Вы, милосердья сёстры, снизойдите
И окажите им гостеприимство».

         Дитя из рук не выпускала Ида;
Спустилась и ворота распахнула,
И сто насельниц повела по Парку:
Лодыжки их в соцветьях утонули,
А мимо в чистом воздухе прозрачном
Пронёсся словно вздох влюблённых лёгкий.
Когда девицы шли в тени деревьев,
По их кудрям скользили блики света (...)
Когда приблизились к местам сраженья,
Они кружиться начали по полю,
Легко, равнО по воздуху, ступая –
Точь-в-точь прелестные созданья Бога, –
Где были раненые братья Иды.
Та на одно колено опустилась
(А на другом колене был ребёнок)
И назвала спасителями братьев,
Чьи имена бессмертье ожидает,
И в довершенье раненым сказала:
«Лежать не будете в палатках этих:
К себе вас лучше заберём отсюда,
Начнём ухаживать по-женски нежно –
Сражались вы за нас неустрашимо».

         Вблизи меня прошествовала Ида;
Лев престарелый от меня поднялся:
В очах сверкали горестные слёзы.
Когда меня увидела Принцесса
Лежащим неподвижно и без шлема,
К её особе даже безучастным,
И моего отца в глубоком горе,
И бороду его в крови сыновней,
То задрожала вся и ужаснулась,
В один момент в лице переменилась;
Тень пробежала по челу Принцессы:
«Он спас меня; моим погублен братом».
А мой отец, объятый к ней презреньем,
Тут снял с меня её портрет и локон
И у себя над головою поднял.
Она такие действия узрела
И вспомнила далёкое то утро,
Когда сей локон мать с неё состригла
(Ещё до "эры леди Бланш" то было),
И в мою сторону опять взглянула,
И глупость фарса своего признала.
Дитя – Аглаю – положив на травку,
Принцесса моего чела коснулась,
Сказав: «Ваше Величество, живой он,
А не убит. Позвольте Принца, братьев
Перенести в дворцовые покои:
Начнём ухаживать тогда за ними,
Как за другими воинами всеми.
Однако если так пойдут событья, –
Прогресс наш прежний поколеблен будет
В угоду женским таковым занятьям».

         А при словах счастливых, что живой я,
Родитель снова надо мной склонился:
Его отцовство обновилось словно.
Так надо мной они стояли с Идой,
Хоть меж собою сильно враждовали.
А в это время подошла Психея
К ребёнку, возлежащему на травке,
Что был тогда оставлен без присмотра;
Он мать свою узнал и засмеялся,
И протянул к ней пухленькие ручки.
Она не вынесла призыв ребёнка:
«Он – мой: не твой, а мой, – вскричала Иде, –
Не твой; ребёнка моего верни мне!»
Сей крик не мог не вызвать состраданья:
Со всех сторон к ней взоры обратили.
Так мать несчастная стояла в горе:
В очах тоска и мука затаились,
От напряженья грудь её вздымалась,
Совсем порвался яркий плащ нарядный,
Густые локоны совсем поникли.
Нет, не было до этого ей дела:
Психея всё кричала исступлённо,
Пока её не услыхала Ида
И головою к ней не повернулась,
И, оторвавшись от меня, не встала,
Прямая и безмолвная такая,
Сверля её, меня, ребёнка взглядом.
А Сирил раненый, лежавший возле,
Сумел подняться на одно колено.
На Сирила она взглянула тотчас:
В очах блеснуло жалости подобье;
Потом его лицо узнала, впрочем,
И злую песню вспомнила ночную,
И поднялась во весь свой рост высокий,
Над ним нависнув тенью исполинской.
Но разразился Сирил дерзкой речью:
«Ужасная и мощная Принцесса!
Ты – Львица с локонами – львиной гривой!
Мощней, ужаснее, однако, будут
Любовь, Природа. А теперь взгляни-ка:
Твоя нога уже на горле нашем,
Ты победила собственною волей.
Иль недостаточно тебе такого?
Скорей ребёнка возврати Психее
И в одиночестве своём останься!
Произнесём засим: живи пока что
И завоёвывай сердца у женщин,
Но берегись: всеобщего почёта
Не завоюешь в будущем вовеки,
Тебя людская ненависть раздавит,
Как Немезида, бумеранг какой-то.
Собою только занята всё время
И никогда поэтому не будешь
Держать в руках своих родное чадо.
Его Психее возврати немедля,
Коль мать свою когда-нибудь любила
И вправду сердце женское имеешь!
Но если посчитаешь униженьем
Самой ребёнка возвратить Психее,
То мне отдай: сумею это сделать».

        Смягчилась Ида, в думы погрузилась
И подняла с травы дитя Психеи:
«Бутон прелестный! Лилия долины!
Полураскрытый колокольчик леса!
Отрада мне единственная нынче
Во время смутное и в мире мрачном,
Средь лжедрузей. Залог любви чудесный,
Прощай! Тебе не суждено моим быть:
Мужчины к нам по-прежнему суровы.
Я раньше в сладких грёзах пребывала
О нашем будущем совместном деле
И для тебя хотела что-то значить,
Беспомощность твою осознавая,
Когда ласкала невесёлым утром.
Пусть будет мать твоя с тобой правдива,
Как лжива, лжива та была со мною!
Коль нужды у тебя предстанут игом, –
Оно пусть будет мягким, как свобода».
Потом его поцеловала Ида,
Сказав: «Тебе желаю только блага!
Возьмите, сэр», – и отдала печально
Ребёнка в руки Сирила большие.
Слегка к Психее Сирил повернулся,
А та – сама признательность во взоре –
К нему рванулась и, забрав дочурку,
Её к груди прижала очень крепко,
А успокоясь, вымолвила Иде:

       «С тобой подругами мы прежде были;
Хочу навек на родину вернуться;
Для твоих замыслов гожусь едва ли.
Прости, скажи хоть слово напоследок».

        Но ничего не отвечала Ида,
Вся поглощённая ребёнком словно,
И Арак выкрикнул тогда: «Проклятье!
Мужского пола днесь не одобряешь;
Здесь не права: хоть женского ты пола,
Всё ж так безжалостна к себе подобной.
Но подойди к ней – видишь: та стенает» (...).

         Но ничего не отвечала Ида,
Совсем ослабнув от событий прошлых:
Стояла, голову слегка нагнула,
А на устах – неверная улыбка.
В конце концов, отец мой возмутился:
«Ты – пола женского, насколько знаем,
Но оплошали сильно: разрешили
Тебе ухаживать за сыном нашим.
Поскольку наблюдаем здесь сегодня,
Что соучастницу простить не хочешь,
Есть опасенье, что его погубишь,
Когда замыслишь изменить решенье.
Надёжней будут руки погрубее:
Скорей в палатку отнесите Принца» (...).

         Родитель встал. Все ожидали бурю.
Из тёмной тучи, что скрывала Иду,
Тепло и свет пошли сверх ожиданья,
В слезах её подруги отразились:

        «Смягчилась я: иди сюда, Психея,
Скорей вернись в покинутое сердце,
Что окружающие так порочат!
Давай обнимемся, подобно детям!
И я в прощении весьма нуждаюсь:
Общаться нужно было только с теми,
Кто вообще с мужчинами не связан.
Ах, лживая изменница родная,
Мной чересчур любимая зачем-то!
Но заключаем вновь тебя в объятья,
Всё позабыв, простив, любя всё так же,
Хотя поменьше доверяем ныне.
        Теперь, король, о милости прошу я:
Мне Принца – сына Вашего – доверьте,
Дабы выхаживать его сумела,
Как брата собственного, нежно очень.
Осознаю: пред ним в долгу огромном.
Не насмехайтесь больше надо мною:
Желаю облегчить общенье с Вами.
Пока отпустим по домам студенток:
Не вижу смысла нынче здесь держать их.
Отец и брат мой, короля смягчите:
Меня он с пьедестала низвергает
В толпу молочных мягких балаболок –
По сути, бедных, слабеньких созданий», –

        И разразилась горькими слезами.      
Но мой родитель не ответил даже.
А Сирил тут к Психее обратился:
«Брат Флориан Ваш ранен тоже, леди.
Соизволение тогда просите
Ухаживать за братом и за Принцем». –
«Быть посему», – ответила Принцесса.
А Виолетта, что недавно пела,
Кузен которой раненым был тоже,
 К ней также с этой просьбой обратилась.
«Быть посему, – ответила Принцесса. –
Теперь свои законы нарушаем (...).

...Скорее наши двери распахните!
Для всех, для всех, а не для Принца только, –
Во имя матери моей умершей.
Для пострадавшего любого, знайте,
Хоть друга, хоть врага – совсем не важно, –
Распахнутыми наши двери будут» (...).

        Промолвив это, Ида отвернулась,
Но подошёл к сестре с участьем Арак,
Утешить дочерь Гама попытался,
И даже мой отец сумел смягчиться
И протянул ей руку в примиренье (...).

...Меня потом по лестнице подняли
И понесли по галереям длинным,
Минуя многочисленные двери,
К спокойной дальней комнате дворцовой.
Другим отдали комнаты другие.
Оттуда много съехало студенток:
Лишь самые успешные остались;
А лорды благородные отныне
Могли гулять и здесь и там свободно –
Нежданно всё смогло перемениться...
               

                ***

My dream had never died or lived again.
As in some mystic middle state I lay;
Seeing I saw not, hearing not I heard:
Tho’, if I saw not, yet they told me all
So often that I speak as having seen.

    For so it seem’d, or so they said to me,
That all things grew more tragic and more strange;
That when our side was vanquish’d and my cause
For ever lost, there went up a great cry,
The Prince is slain. My father heard and ran
In on the lists, and there unlaced my casque
And grovell’d on my body, and after him
Came Psyche, sorrowing for Agla;a.

     But high upon the palace Ida stood
With Psyche’s babe in arm: there on the roofs
Like that great dame of Lapidoth she sang.
      
        'Our enemies have fall'n, have fall'n..: they came;
The leaves were wet with women's tears: they heard
A noise of songs they would not understand:
They mark'd it with the red cross to the fall,
And would have strown it, and are fall'n themselves.

      ‘Our enemies have fall'n, have fall'n: they came,
The woodmen with their axes: lo the tree!
But we will make it faggots for the hearth,
And shape it plank and beam for roof and floor,
And boats and bridges for the use of men.
      
     ‘Our enemies have fall'n, have fall'n: they struck;
With their own blows they hurt themselves...
Their arms were shatter'd to the shoulder blade...
With music of the growing breeze of Time,
The tops shall strike from star to star, the fangs
Shall move the stony bases of the world.'

    ‘And now, O maids, behold our sanctuary
Is violate, our laws broken: fear we not
To break them more in their behoof, whose arms
Champion’d our cause and won it with a day
Blanch’d in our annals, and perpetual feast,
When dames and heroines of the golden year
Shall strip a hundred hollows bare of Spring,
To rain an April of ovation round
Their statues, borne aloft, the three: but come,
We will be liberal, since our rights are won.
Let them not lie in the tents with coarse mankind,
Ill nurses; but descend, and proffer these
The brethren of our blood and cause, that there
Lie bruised and maim’d, the tender ministries
Of female hands and hospitality.’

     She spoke, and with the babe yet in her arms,
Descending, burst the great bronze valves, and led
A hundred maids in train across the Park.
Some cowl’d, and some bare-headed, on they came,
Their feet in flowers, her loveliest: by them went
The enamour’d air sighing, and on their curls
From the high tree the blossom wavering fell,
And over them the tremulous isles of light
Slided, they moving under shade…
                anon
Thro’ open field into the lists they wound
Timorously; and as the leader of the herd
That holds a stately fretwork to the Sun,
And follow’d up by a hundred airy does,
Steps with a tender foot, light as on air,
The lovely, lordly creature floated on
To where her wounded brethren lay; there stay’d;
Knelt on one knee, - the child on one, - and prest
Their hands, and call’d them dear deliverers,
And happy warriors, and immortal names,
And said ‘You shall not lie in the tents but here,
And nursed by those for whom you fought, and served
With female hands and hospitality.’

     Then, whether moved by this, or was it chance,
She past my way. Up started from my side
The old lion, glaring with his whelpless eye,
Silent; but when she saw me lying stark,
Dishelm’d and mute, and motionlessly pale,
Cold ev’n to her, she sigh’d; and when she saw
The haggard father’s face and reverend beard
Of grisly twine, all dabbled with the blood
Of his own son, shudder’d, a twitch of pain
Tortured her mouth, and o’er her forehead past
A shadow, and her hue changed, and she said:
‘He saved my life: my brother slew him for it.’
No more: at which the king in bitter scorn
Drew from my neck the painting and the tress
And held them up: she saw them, and a day
Rose from the distance of her memory,
When the good Queen, her mother, shore the tress
With kisses, ere the days of Lady blanche:
And then once more she looked at my pale face:
Till understanding all the foolish work
Of Fancy, and the bitter close of all,
Her iron will was broken in her mind;
Her noble heart was molten in her breast;
She bow’d, she set the child on the earth; she laid
A feeling finger on my brows, and presently
‘O Sire,’ she said, ‘he lives: he is not dead:
O let me have him with my brethren here
In our own palace: we will tend on him
Like one of these; if so, by any means,
To lighten this great clog of thanks, that make
Our progress falter to the woman’s goal.’

     She said: but at the happy words ‘he lives’
My father stoop’d, re-father’d o’er my wounds.
So those two foes above my fallen life,
With brow to brow like night and evening mixt
Their dark and grey, while Psyche ever stole
A little nearer, till the babe that by us
Half-lapt in glowing gauze and golden brede,
Lay like a new-fall’n meteor on the grass,
Uncared for, spied its mother and began
A blind and babbling laughter, and to dance
Its body, and reach its fatling innocent arms
And lazy lingering fingers. She the appeal
Brook’d not, but clamouring out ‘Mine – mine – not yours,
It is not yours, but mine: give me the child’
Ceased all on tremble: piteous was the cry:
So stood the unhappy mother open-mouth’d,
And turn’d each face her way: wan was her cheek
With hollow watch, her blooming mantle torn,
Red grief and mother’s hunger in her eye,
And down dead-heavy sank her curls, and half
The sacred mother’s bosom, panting, burst
The laces toward her babe; but she not cared
Nor knew it, clamouring on, till Ida heard,
Look’d up, and rising slowly from me, stood
Erect and silent, striking with her glance
The mother, me, the child; but he that lay
Beside us, Cyril, batter’d as he was,
Trail’d himself up on one knee: then he drew
Her robe to meet his lips, and down she look’d
At the arm’d man sideways, pitying, as it seem’d,
Or self-involved; but when she learnt his face,
Remembering his ill-omen’d song, arose
Once more thro’ all her height, and o’er him grew
Tall as a figure lengthen’d on the sand
When the tide ebbs in sunshine, and he said
‘O fair and strong and terrible! Lioness
That with your long locks plays the Lion’s mane!
But Love and Nature, these are two more terrible
And stronger. See, your foot is on our necks,
We vanquish’d, you the Victor of your will.
That would you more? give her the child! remain
Orb’d in your isolation: he is dead;
Or all is dead: henceforth we let you be:
Win you the hearts of women; and beware
Lest, where you seek the common love of these,
The common hate with the revolving wheel
Should drag you down, and some great Nemesis
Break from a darken’d future, crown’d with fire,
And tread you out for ever: but howsoe’er
Fix’d in yourself, never in your own arms
To hold your own, deny not hers to her,
Give her the child! O if, I say, you keep
One pulse that beats true woman, if you loved
The breast that fed or arm that dandled you,
Or own one part of sense not flint to prayer,
Give her the child! or if you scorn to lay it,
Yourself, in hands so lately claspt with yours,
Or speak to her, your dearest, her one fault
The tenderness, not yours, that could not kill,
Give me it: I will give it her.’
                He said:
At first her eye with slow dilation roll’d
Dry flame, she listening; after sank and sank
And, into mournful twilight mellowing, dwelt
Full on the child; she took it: ‘Pretty bud!
Lily of the vale! half open’d bell of the woods!
Sole comfort of my dark hour, when a world
Of traitorous friend and broken system made
No purple in the distance, mystery,
Pledge of a love not to be mine, farewell;
These men are hard upon us as of old,
We two must part: and yet how fain was I
To dream thy cause embraced in mine, to think
I might be something to thee, when I felt
Thy helpless warmth about my barren breast
In the dead prime: but may thy mother prove
As true to thee as false, false, false to me!
And, if thou needs must bear the yoke, I wish it
Gentle as freedom’ – here she kiss’d it: then –
‘All good go with thee! take it, Sir,’ and so
Laid the soft babe in his hard-mailed hands,
Who turn’d half-round to Psyche as she sprang
To meet it, with an eye that swum in thanks;
Then felt it sound and whole from head to foot,
And hugg’d and never hugg’d it close enough,
And in her hunger mouth’d and mumbled it,
And hid her bosom with it; after that
Put on more calm and added suppliantly:

    ‘We two were friends: I go to mine own land
For ever: find some other: as for me
I scarce am fit for your great plans: yet speak to me,
Say one soft word and let me part forgiven.’

      But Ida spoke not, rapt upon the child.
Then Arac. ‘Ida – sdeath! you blame the man;
You wrong yourselves – the woman is so hard
 Upon the woman. Come, a grace to me!
I am you warrior: I and mine have fought
Your battle: kiss her; take her hand, she weeps:
‘Sdeath! I would sooner fight thrice o’er than see it’…

     But Ida stood nor spoke, drain’d of her force
By many a varying influence and so long.
Down thro’ her limbs a drooping languor wept:
Her head a little bent; and on her mouth
A doubtful smile dwelt like a clouded moon
In a still water: then break out my sire,
Lifting his grim head from my wounds. ‘O you,
Woman, whom we thought woman even now,
And were half fool’d to let you tend our son,
Because he might have wish’d – but we see
The accomplice of your madness unforgiven,
And think that you might mix his draught with death,
When your skies change again: the rougher hand
Is safer: on to the tents take up the Prince.’

      He rose, and while each ear was prick’d to attend
A tempest, thro’ the cloud that dimm’d her broke
A genial warmth and light once more, and shone
Thro’ glittering drops on her sad friend.
                ‘Come hither,
O Psyche,’ she cried out, ‘embrace me, come,
Quick while I melt; make reconcilement sure
With one that cannot keep her mind an hour:
Come to the hollow heart they slander so!
Kiss and be friends, like children being chid!
I seem no more: I want forgiveness too:
I should have had to do with none but maids,
That have no links with men. Ah false but dear,
Dear traitor, too much loved, why? – why? – Yet see,
Before these kings we embrace you yet once more
With all forgiveness, all oblivion,
And trust, not love, you less.
                And now, O Sire,
Grant me your son, to nurse, to wait upon him,
Like mine own brother. For my debt to him,
This nightmare weight of gratitude, I know it;
Taunt me no more: yourself and yours shall have
Free adit; we will scatter all our maids
Till happier times each to her proper hearth:
What use to keep them here – now? grant my prayer.
Help, father, brother, help; speak to the king:
Thaw this male nature to some touch of that
Which kills me with myself, and drags me down
From my fixt height to mob me up with all
The soft and milky rabble of womankind,
Poor weakling ev’n as they are.’
                Passionate tears
Follow’d: the king replied not: Cyril said:
‘Your brother, Lady, - Florian, - ask for him
Of your great head – for he is wounded too –
That you may tend upon him with the prince.’
‘Aye so,’ said Ida with a bitter smile,
‘Our laws are broken: let him enter too.’
Then Violet, she that sang the mournful song,
And had a cousin tumbled on the plain,
Petition’d too for him. ‘Aye so,’ she said,
‘I stagger in the stream: I cannot keep
My heart an eddy from the brawling hour:
We break our laws with ease, but let it be…
Whatever man lies wounded, friend or foe,
Shall enter, if he will.’

     She turn’d; the very nape of her white neck
Was rosed with indignation: but the Prince
Her brother came; the king her father charm’d
Her wounded soul with words: nor did mine own
Refuse her proffer, lastly gave his hand.

     ...And me they bore up the broad stairs, and thro’
The long-laid galleries past a hundred doors
To one deep chamber shut from sound, and due
To languid limbs and sickness; left me in it;
And others otherwhere they laid; and all
That afternoon a sound arose of hoof
And chariot, many a maiden passing home
Till happier times; but some were left of those
Held sagest, and the great lords out and in,
From those two hosts that lay beside the walls,
Walk’d at their will, and everything was changed...