Повесть вне времени. Глава 2. Марфа-сотница

Глава 2
Марфа-сотница.
«Марфа принимает в дом свой Господа, а при ногах Его сидит Мария»
 (Лк. 10, 38-39).
               

                ****
   Ну, никак не хотели опускаться  на прокаленные Питерские улицы короткие летние сумерки. Все так же ослепительно сверкало солнце в створе Среднего проспекта.

 Все  так же морило зноем неугомонных юных франтов , стайками бегущих вдоль Невского проспекта, спешащих на концерт заезжей знаменитости. Прогулочные пароходики сновали от Кронверкской набережной к Эрмитажу и на Лебяжью канавку,  осыпая бриллиантовой порошей чистую публику, оседлавшую их.

 Долог летний день.

 Иной жизни не хватит прожить его.

 Особенно когда наваливается на сердце, тягучая, как патока, боль, и одиночество сторожит у прокаленных окон.

 Вечернее солнце обманчиво.  Лучи его скользят вдоль Питерских крыш, но от  задыхающихся от зноя тротуаров уже поднимаются первые, еще полупрозрачные тени.

                ****

 …И вот уж привиделось ей что-то странное.

 Кто-то верткий, как кошачий хвост, с морщинистым, вздорным лицом, крутился вокруг, и хихикал, и чмокал бесцветными губами. Он беспрестанно говорил, но в словах его, слащавых и глупых, совершенно не было смысла, а только липкая, как паутина двусмысленность.

 Ей стало стыдно своего легкого сарафана и голых ног, грудь бесстыдно таращилась на странного беса, и страшно хотелось обхватить себя руками, уткнуться лицом в стену и замереть.

 «Марфа,Марфа…Где дочь твоя?»-

 Липкий пот выступил по всему телу, и жаркие струйки бежали по позвоночнику.

 Ох, и плохо же было сотнице!

 Она зажмурилась, а когда открыла глаза, то, прямо, напротив, в полуметре от себя увидела бирюзовую прохладу -  бесовские зрачки вертлявого шута.

 - Не бойтесь, сударыня! -  сказал он ей. – Это только морок места.

 Сейчас все закончится. Жар уйдет и пепел остынет. От реки повеет ночной прохладой. Сумрак вернет нам молодость и затушует трещины времени легкой кистью.
Нам нечего бояться, и некого стыдится. Здесь и сейчас более нет никого.-

 И сбылось.

 Сгинул бес и вернулся давешний юноша.

 Он сидел , облокотившись на столешницу, уставший до полусмерти, от обрушившегося  на него чужого горя, и долгого летнего дня.


                ***

   « Жалованье Машенькино, было гораздо, существенно более нашей пенсии. Мы уж было привыкли жить скромно. На сто рублей ассигнациями в месяц не больно-то разбежишься, да из них еще арендатору за флигель, за обучение в институт, зимнее и летнее  справить. Вот и посудите – что остается? Я уже выбивалась из сил и чувствовала себя старухой от бесконечных забот. А мне ведь только сорок лет.

 Но помню, как смотрел на меня покойный мой муж, как крутил сивый свой ус и жаром горело его сердце. Какое было долгое счастье.

 И как быстро оно закончилось.

 В девяносто шестом его сотня сошлась в сече с нукерами Шамиля, под Ведено, и Ванечка мой отлетел в иной мир, с чеченской пулей под сердцем.

 Зря, зря он так часто пел:

…Вольно горлице моей
Век не видеть сокола.
А  я летаю все над ней,
Да только вкруг, да около.

Только ей слова плету,
Пушинку оброненную,
Подхватил бы на лету,
Да бьет стрела каленая…

 Видно на роду написано всем Ванечкам Отчизны нашей…

 И к покрову нас с Машкой с казенной квартиры погнали.

 Знать, не прокормить державе Русской безутешных вдов.

 Намучилась, я сударь, пока Машку на ноги поднимала. Вроде бы и не семеро по лавкам, а и то купить надо, и это…  И за учебу, а не дай бог заболеешь. И в гроб лечь не дадут, и по миру пустят.

 Врач, конечно профессия человеколюбивая.

 Иной раз, уж поменее бы.

 Вот и вырастила, и выучила на свою голову…»

 - Тихий ангел пролетел,  – сказал Извеков, и Марфа поняла, что снова беззвучно разговаривает со своим бесконечным горем, и не с кем более.

 -Выпейте чаю, сударыня, - продолжил он, - А вещи дочери Вашей видимо вон в той коробке.

 -Откуда Вы знаете, для чего я здесь? – вдруг до дрожи в ногах испугалась она, - Я ведь ничего Вам не говорила.

 -Я просто догадался. Вы плакали там внизу, и Вам очень надо было пройти. В эдакий- то час? Кто мог Вам назначить встречу. Да и не с кем Вы ни хотите встречаться, потому, как вот уже четверть часа сидите против меня, смотрите в окно, и разговариваете с кем-то про себя, мне неведомым.

А поднимались Вы впереди меня, и шли хорошо знакомым Вам путем, прямо в эту комнату, где я с полудня собирал в коробку вещи незнакомой мне  девушки, видимо, прежде меня, занимавшей это место. Что-то случилось с ней, раз она ничего не забрала ?

И, судя по тому, что здесь не убирали, как минимум с прошлой пятницы, случилось недоброе.

- Недоброе… - повторила Марфа, - Недоброе…Если бы недоброе, так то и Бог с ним. Пережить можно. Много ли мы в жизни чего доброго видели?  С наших вестей, добра нажить, не получится.

 Вы уж , простите , отдайте ее вещи мне, да пойду я пожалуй… Поздно уже.

 -Да, конечно, Я Вас не задержу. Меня зовут Алексей Алексеевич, а Вас как величать, позвольте узнать?

 -К чему Вам? - грустно сказала вдова.- Не лучшее время заводить знакомства.

 - Как знать, сударыня… Как знать.

 И она, уже не чинясь, и не плача, стала рассказывать совершенно постороннему и незнакомому человеку, словно близкому другу, ужасаясь и пугаясь собственной откровенности, все…

 И про лихо закрученные усы бравого сотника, и про пулю, прилетевшую ему под сердце, и про канувшую в летних сумерках дочь.


                ****

   Елисеевский  дом на Биржевой линии  пользовался славой недоброго, странного места.

 В купеческих особняках Пальмиры призраков порой поболее, чем в ажурных замках вельмож. Тому  есть много вполне рациональных, приземленных причин, к  мистике отношения не имеющих.

  Да и странно бы было построить в центре столицы дом-утюг, пустивший корни на четверть Васильевского острова, подвалами и подземными ходами, и не ждать, что, ушлые и оборотливые не найдут где спрятать свои малые и большие тайны…

 Летней, теплой ночью идем мы Петербуржскими улицами, бездумно вглядываясь  в легкое , чистое небо, светло упавшее на близкую перспективу стройных проспектов, вдыхаем запах сирени, думаем о несбывшемся, и словно не замечаем суровых исполинов, каменные лица которых спокойны и молчаливы.

 Если есть у Вас спутник – возьмите его за руку, пусть он оглянется окрест, и увидит, как и Вы, град необычный, странный, чарующий и пугающий. Пусть и его коснется зной каменного дыхания. 

 Пусть и он, вслед за нами, ощутит себя героем неспешного повествования.

 И вот Вы уже идете по неровной брусчатке Тучкова переулка, где дома тесно жмутся друг к другу, помаргивая овалами старческих окон.

 И поворачиваете в Волховский, где приземистые, сухощавые  здания, будто борзые, несутся к невской воде, запалено дыша от долгого бега.

 За ним, лихо заломив береты, дома-художники Биржевого переулка толпятся под нумерами гостиницы «Сокос», и далее на Биржевую линию, к чугунным колоннам входа в Елисеевский дом, по купечески основательно обустроившемуся на треть версты, и с усмешкой глядящего в слепые окна серой громады академической библиотеки, знаменитого БАНа, и мы на месте.

Мы пришли.

Пора вернуться к нашей истории.

               
                ****

 - Вот, что здесь было – Извеков вытащил из- под стола  небольшую картонную коробку, поставил на стол, и стал аккуратно вынимать, то , что сегодня уже складывал в неё.

 Маленькую статуэтку чеховской дамы, с двумя крохотными собачками на серебряных цепочках, зеркальце в пластмассовой пудренице, батистовый платочек с монограммой, пыльный ежедневник, узбекский сувенирный ножичек в кожаном чехле, фарфоровую кружку с гербом Бремерхафена, пенсне на шелковом шнурке, костяной веер с китайским  иероглифом, который Марфа тут же забрала, и прижала к груди.

 - Машенька так его любила. – ответила она на молчаливый вопрос Извекова, - даже татушку  на плече сделала, точь-в-точь, как вот на этом веере, глупая. Ну, Вы знаете, это сейчас модно. Знать бы мне, что эта закорючка значит?

 - «Кадзе», -тихо сказал Алексей Алексеевич, - И значит это – ветер.

 Он уже держал в руках самую последнюю, и самую ожидаемую  вещь, - небольшой  альбом  для дагерротипов.

 - Вы позволите, - спросил он Марфу, и она каменея лицом, обреченно кивнула.

 Он открыл альбом, и всмотрелся в лицо девушки, счастливо смеющейся, на первом из снимков.

 -Какая красивая, - сказал он спустя минуту, - какая красивая…

 -Красивая? – с непонятной интонацией переспросила сотница, - Красивая…? Позвольте сударь.- потянулась она к альбому, и взяв его из рук Извекова, слепо поднесла открытое фото к лицу.

 - Красивая. – глухо повторила она и подняла на Алексея враз выцветшие глаза,

 - Но только это не моя дочь…