***

В коленной чашке скомкано тепло,
сидит себе, лелеет, но - хиреет,
как-будто ещё есть во мне - добрее,
вот только на "обеденный" ушло.

Но что-то, глухо брошенное сквозь,
дотронется до высушенной ранки,
и с горько позабывшейся изнанки,
пробьется поржавелый грязный гвоздь.
Плечом заденешь раз - неощутимо,
а едкая, ехидная печаль
распустится, и ей тебя не жаль,
и сыростью потянется могильной
взъерошенной, заплаканной земли.
Так провожаешь взглядом корабли,
а сам идешь прокуренный и пыльный.

Ползет из-за зубов пренервный слог,
за "лю" недорастерзанное "щаю":
"Прощу ещё, ещё наобещаю,
пока другой покорчится у ног.."

Но голос перервется в тишину,
и в солнечном сплетении укусит,
и больше никуда тебя не пустит
задевший за размякшую струну.
Запросится с обветрившихся губ,
смягчат изгиб запальчивые брови,
и заброди'т, заносится по кро'ви
взъерошенное, в огненном снегу.

Простят меня невышитые руки
на мягкой и ссутуленной спине -
на этой невесомой глубине
следы одни от выжженной разлуки.

И ты прости - за смех полупростудный
и брошенную глупость налету,
мне радость от тебя - невмоготу,
как счастье от разбившейся посуды.
Мне по тебе скучать - невмоготу.
Рисуй огни! на выщербленных реках
из линий жизни на моей руке.
И рвется голос в клюве-маяке
забывшего снять крылья человека,
и сердце бередит на сквозняке,
прости меня, за то, что я - калека -
живу в твоем дырявом рюкзаке.