Земное

 
Горбатому под Киевом построим
Огромный саркофаг… Где суд над ним?
Но мы молчим. «Господь простит», –  всё мним.
Как правду, что уже не тайна, скроем?
Грех мирный извращенцу извиним?
Раз да, мы на гравюре землю роем,
С лопатами скелеты, а героем
Других атлет без кожи стал. Раним…
На поле шагом марш скелеты строем
С атлетами! Абсурд необъясним.
Ничем простор скелету не стесним!
Атлет, покрой хотя бы матным кроем
Того, кем ты на каторгу гоним!
А он: «Я раб… Хозяйское добро ем…»

А без поэзии зачем тогда и жить?
Ведь факт, что в имя мне вписано было
Сделать то зло! Однако же не сбыло
Всеведенье его: что же, сложить
С себя сыновний долг, чтоб заслужить
Карьерный рост? Нахлебницы убыло
И веселей поехала кобыла?
Ну, под конец немножко потужить…
Бессмысленной бы оказалась даже
Успешная вполне стезя моя,
Если б объектом купли и продажи
Я сделал душу. Чист, однако, я.
Поэт есть тот, в ком сильно чувство долга.
А душу потерять – это недолго…

Кто ненавидит Бога, тот любим
Самим собою, как, однако, исто!
Зачем терпит Господь и эгоиста?
Невинный им и праведник губим!
И радуемся мы, а не скорбим,
Когда, прожив без малого свои сто
Лет жизни в ад уходит, где гноисто,
Палач фашистский, холодом знобим.
А Горби пусть живёт как можно дольше.
Насыпьте ему вкусного побольше.
Как дорог кату каждый жизни миг…
Проявлена к ублюдку человечность.
И всё бы хорошо, когда б не вечность
Небытия… А жизнь что? Ока миг!

К тайносказанию прибег
Зачем Господь? А чтоб в Деннице
Никто не усомнился. Бег
Мгновений в Божией зенице…
Как отрасль, молодой побег
Давида имени двойница
Из пня свой к солнцу взял разбег…
Писчая трость в его деснице!
И род Давида дровосек
Не пощадил – весьма он грешен…
Вот только партии генсек,
Который бойко пустобрешен,
Гей, не окончивший филфак,
Твой это, Горби, саркофаг!
 
Смерть для одних есть оставленье
Земного тела, для других –
В теле умершем оставленье,
Когда в свой срок возьмёт вдругь их.
Вот это светопреставленье!
При тела членах дорогих
Бессилен ты переставленье
Осуществить их, ворогих!
Когда приходит пониманье,
Что просто умер ты, конец,
Ты жив ещё, но отниманье
Членов, тяжёлых как свинец,
Твою кончину предваряет…
Надежду человек теряет.

 

Я прокрался к сладко спящей,
Посмотреть чтоб на неё,
Тихо-тихо так сопящей…
Ой, что здесь за бугорьё?
Это ж… кот злобно шипящий:
«Руки прочь! Здесь всё моё!»
Как котёл бурно кипящий.
Я-то думал, что ничьё…
К сладко спящей я прокрался,
На неё чтоб посмотреть,
И с котом её подрался.
Осторожней буду впредь.
Я прокрался к спящей сладко…
Что ей снится, шоколадка?

Эй, Несмеяна, поднимайся
С постели. Я тебя смотреть
Буду, какая в тебе вредь.
Как так «не встану!» – не ломайся.
Я царский лекарь. Дурью майся
Сама с собой, и знай, что впредь
Меня ты ночью будешь греть.
Как так «не буду!»? Обнимайся
Тогда с котом своим, а царь
С тобою спать не станет. Должен
Он ведь узнать: вдруг пол твой солжен
И ты кобёл? Не нарицарь
Тебя пока я так, но надо
Узнать, вдруг зла ты как менада?

Беппо! Кис-кис, иди ко мне
И на меня впредь не бросайся.
Нельзя царапаться, кусайся,
Но нежно. Разве же нам не
Хватит её на двух? Вполне!
Что ты шипишь: «Не прикасайся!»,
Ты не блохаст? Не очесайся
В постели, пассажир в челне!
Я тебе буду приносить
Курочку, рыбку, все кошачьи
Деликатесы, индюшачьи
Хоть потроха, ты ж – доносить
Мне будешь всё о Несмеяне,
О каждом маленьком изъяне…

Мне надо научить тебя
Смеяться, хмурая девица,
А то твой царь как удивится,
Ещё как выйдет из себя!
Шутку весёлую любя,
Заставлю и тебя давиться
От смеха. В смехе надо виться,
Как горна пыл, когда, трубя,
Дунет трубач в него! Грубя,
Но нежно, станет царь резвиться
С тобой. Твой смех должен развиться,
Как стяг любви, ею губя
Рассудок, пылом аж знобя,
А не безжизненно мертвиться.