Я есмь Любовь

   
               
 Главы из повести
Продолжение. Начало "Ксения премудрая"
 
               

ЕСЛИ ТЫ ПОКОРИШЬСЯ СУДЬБЕ,                ,

ТО СУДЬБА ПОКОРИТСЯ ТЕБЕ...
                НА ПАСЕКЕ

 Вечер. Лет пчел затихает. Ухо улавливает их умиротворенное жужжание, подавляющее злобливость. Как будто они остались довольны уходящим днем с медоносными травами: кипреем или  иван-чаем, донниками, клевером , речным гравилатом, осотом.
  Они славно потрудились! Разливали нектар в сотах, заливали им ячейки. А потом запечатывали медовые запасы восковой крышечкой.
Теперь пчела-разведчица не будет передавать нектар пчелам-приемщицам, и запах цветов от них уже не станет волновать пчел-сборщиц…
- А что, Николка, поди-ка охота на матку взглянуть? Хозяйку пчелиной келлии…
-Ага!
-Только не двигайся, как медведь топтыгин, неуклюже да нерасторопно. Учись у пчел легкости и сноровке…
  Николка уже ворчит, задетый за живое. Он и так борется с искушением:  вырватся бы с пасеки, вскочить на бачуринского Игреня и умчаться обратно в село. А там…
  Глаза у него агатово-черные завидущие И тюрская кровь тубалара - северного алтайца перебарывает  материнскую благонадежность волгарей – предков с Поволжья, их умеренный пыл и  рассудительность, нередко подавляя его жгучие «хотения». Но он боится прослыть  лоботрясом.
 За перекор его, неслуха, родители могут лишить самой большой радости – садиться на коня. А как ему
тогда жить? Кому заглядывать в глаза, впитывая всем нутром ясный преданный взгляд? У его Каурки глаз открытый, с удлиненной прорезью век. Значит, как сказали  бы прителецкие мужики, конь чистой породы, не уросливый.
  Степан  Прохорович все больше входил в образ потомственного бортника, родословная которого уходила корнями в глубь истории Горного Алтая.   Вот этот  горный благословенный край  внимает Указу Его Величества: « Ежели кто пожелает заняться пчеловодством, тем отводить земли без взыскания в казну денег…» И там, где его предки рыскали в своих горах в поисках ягод, съедобных кореньев кандыка, саранки,  красного (медвежьего) корня, начиная с приходом весны жадно насыщаться черемшой-калбой, дигелем или полевым луком с чесноком , стали появляться пасеки. Ожил Алтай. Началось « великое переселение» пчел. Нередко колодки пчел-кочевниц из дупла деревьев перемещались в игрушечные  деревянные домики молодых пасек. Кочевое население, почувствовав вкус медового промысла, бывало,  прибивалось к оседлым семьям, чтобы постичь премудрые тайны колодок.
- А знаешь, как царская корона пчелиной матке достается?
- Как?
- В битве!
- Все, как у людей…
Степан Прохорович рассмеялся:
- Это ты верно подметил… Вот родилась новая матка. Что она, думаешь, будет делать?
  Николка представил, как из маточника выбирается на свет божий новорожденная, которая должна жить несколько лет,  намного дольше, нежели простые рабочие пчелки – пять-шесть недель летом …
- Наверное, искать, чем  бы поживиться =- голод утолить…
- А вот и нет! Она настроена воинственно: во что бы то ни стало отыскать своих соперниц и уничтожить их!
У впечатлительных слушателей может мороз по коже пробежать: « И это среди таких милых крылатах тружениц!»
 -А что, пчелы и в раю, до падения Адама и Евы, были такими злыднями?
 Степан Прохорович чуть было не поперхнулся ядрышками кедровых  орешков. И смех, и грех! Ну, и дети пошли… Кажется, вся его ученая премудрость   была пристыжена этим юнцом, который был вскормлен чистым библейским молоком своей матери. Воистину, если мудрец не видит правду, то ему надо призвать в союзники дитя малое или отрока…
  Но он не намерен щадить ухо своего духовного сынка сладкой лестью: « Ах, как мир божественно устроен!» и вынужден выдать свою угнетающую правду:
- И вот эта ненавистница вонзает жало в бою и отвоевывает право стать повелительницей матриархального рода. -  Рассказчик, кажется, сам выдыхается от этой неслыханной дерзости, и готов принять обет молчания, как это было прежде, до приезда сюда его крестника.
 Нагнувшись над костерком, Степан Прохорович помешивает  в закопченном чугунке полевой супчик и, крякнув, предвкушает удовольствие: хорош! Осталось скипятить чаек,  подбрасывая под таганок корявые щепки.
Пчелиные келлии устроены выше среди кустарников и буерачных лесочков по две и четыре семьи в каждой группе. Кажется, что еще для счастья надо, живи, не мудрствуя лукаво. Но его никогда не покидает чувство бдительности: как бы чего не вышло? Зазеваешься чуток, даже черные муравьи могут вступить с пчелами в драку и одержать победу над ними, расхитив запасы меда.
  А шершень? Он хватает на лету пчелок и пережевывет их своими хищными челюстями. Вылетит  из дупла дерева и - на пасеку. Затаится рядом с летком и ждет жертвы, чтобы накормить своих личинок. 
   -Эй, дедуля! Просим к столу … - и вот уже   трое любомудрецов  усаживаются под раскидистой березой, разливают  в деревянные выдолбленные  плошки похлебку  и вприкуску с луком и редиской собираются мирно вечерять. А часа через три придут сюда еще раз в сумерках на огонек…
               
                УТРО
- Радуга! Чудо-то какое!
  Анастасия застыла от изумления. Такого она никогда не видела. Радуга будто явилась к ним в гости и уперлась в землю, прямо в огород, почти к самому крыльцу: «Дивитесь! Я - благовестница  неба…»
  По телу пробежал детский восторг, и разум сердца, проснувшись, из самой глубины вынес  на свет божий   образ Ноя, как свидетеля вечного завета между Богом и землей: «И не будет более вода потопом на истребление -    всякой плоти…»
  Жаль, что это диво, как многое другое на земле, нельзя было удержать   в этой благословенной  Уймонской обители и при желании даже научиться вызывать его в первозданном виде. Хотя когда-то доверчивая связь с небом была найдена, и праведный  Ной мог слышать его голос и повиноваться ему…
  Правда Анастасия не знала, что Ноев ковчег обнаружен и на него даже можно взглянуть, благодаря поискам американского ученого Рона Уайетта, но она будто желала быть послушной свидетельницей великой веры, которая извлекла урок из плачевного прошлого.
  … - Ну, вставай, мой пчелинец! - поднимала  с постели мужа Анастасия, которого  прежде всего ублажала весть о погоде:
- Распогодилось. Месяц новый народился и с землей договорился…
- Пчелинец – грешный ленивец, - он было хотел притянуть ее к себе, но она выскользнула из его рук и ему ничего не оставалось делать, как  стряхивая остатки сна, шлепать босыми ногами  на крыльцо. Как малый ребенок.
- Чего-то ты разворковалась, моя голубка…
Его ничуть не насторожил ее уклончивый ответ:
- Была на то причина…
  Жена любила тайны и не всегда предавала их огласке…
…Чу! Вслушайся, Степан! Разве способна твоя душа издавать такие звуки? Приблизиться к голосам пернатых:  «динь-динь-динь…пью-пью-пью-у-у…» А все одно:  «люблю, люблю...» Это соловушка. В любое время  - глубокой ночью или на зорьке, а то  и  в полдень он  может озарить тебя речитативом милостливых трелей, свистящих и щелкающих звуков, обозначающих нечто тайное из области умилительных высоких чувств, не умствования, а именно сердечной исповеди. Например,  «Я знаю, как хорош Едем – мой рай, где мне могут подражать другие… А я им…»  Вот так каждая песня как проникновение в святая святых, где  устами младенцев  глаголет  Истина. Та же земная тяга к общению с родственными душами, которые, увы, здесь так трудно, а порой и совсем невозможно нам обрести…
   А там, на раскидистой березе вот уже несколько лет подряд поет иволга. Она будет источать эти сладкие  переливчатые звуки, пока не появятся птенцы. Если самка сидит на гнезде и согревает их, то он, с первыми лучами солнца приносит корм и передает ей. Берегитесь, майские жуки, щелкуны, бронзовки! Едва блеснет рассвет, как на вас будет устроена охота.
Птицы нас сильней в любви.
Их надежны узы.
Удивительно нежны
Семьи иволг в дружбе…
 Уже надо было идти на летнюю кухоньку под навес хлебать молочную лапшу, а он все стоял, прислушиваясь к утреннему благовесту :
- Думаю, а где же мой зяблик? Да вот он! Песенка будто приподнимает душу над землей: но хоть одно мгновение  побудь там, откуда ты пришел! Его любимая сидит в гнездышке и парит на яйцах. И без песни его ей будет тоскливо и одиноко. Она сама строила гнездо, а он только подносил стебли травы, корешки да мох. Вначале надо было сплести неполный шар, а потом лоток выстелить волосинками и пером. Однажды Степан Прохорович пытался, играя,  показать его своему крестнику Николке, но тот  не мог долго его найти: « Эх, ты, недотепа! Неужели не поймешь, что  зяблик умнее нас и свою хатку  снаружи так обложил   лишайником и берестой, что  никто не разгадает эту тайну…»…
  И ведь не спится же всем им… Мне  пчелы спать  не дают, жужжат заботами. Жалят, а им, выходит, песни…
  Вся пасека нынче разместилась на шести точках. На большее семья не тянула. Каждый точок – это четверть основных и пять запасных семей. От заимки до самого дальнего точка пчелиной келлии не меряно киселя хлебать…
  Казалось, не было лучше мест для размещения пасеки. Горная местность с изрезанным рельефом давала возможность вникнуть в мир медоносных пчел, оценивать сроки цветения медоносов. По солнцу и цветение -  южные склоны начинали благоухать раньше, восток и запад только набирал силы в бутонизации, а север еще и не думал раскрыться в разноцветии…
  Он, готовясь к выезду, медленно втягивает воздух, будто силится определить, много ли в ночи выделено нектара медоносами.
- Однако ты скоро полетишь – шею-то вытянул, что гусак, – жена проходит мимо, задевая его подойником.
- Ты же знаешь, я спросонок, как гусенок… А мыслями он уже кружился возле своих ульев.  После такой теплой ночи лет пчел начинается рано…
 
                ОТ ДРЕВНЕГО ПОВЕРЬЯ
               
- На Афон бы мне… -  Демьян, вздохнув, поглядел ввысь, как будто мог увидеть Святую Гору Греции с ее монастырями и множеством скитов, где спасают души и русские.
  Степан Прохорович даже задержал дыхание:
- Куда? На Афон?!
  Оказывается, этот сухонький старикашка с наивным непритязательным выражением лица  и какой-то странной извиняющей улыбкой, как у слабоумных, имел такие благородные побуждения. Надо же! А ему и в голову никогда не приходило оказаться среди паломников-афонцев, согласных на любые условия проживания, вплоть до расселин скал и природных пещер. Нигде больше в мире нет такого благодатного уединения…
  Степан Прохорович будто устыдился своего извечного ропота на судьбу. Не далее, как сегодня утром, он, оправдывая свои муки, размышлял: « Чего не хватает на земле человеку, так это любви. Иногда он и не способен ее отдавать, но мучительно жаждет ее получать от других. Будто все находятся перед ним в вечном долгу, что не рассчитаться и золотом…» Так Степан Прохорович все больше, кажется, погружался в яруги или, понятнее сказать, расщелины-теснины этого мира, куда не мог не проникнуть свет его древней благословенной веры:
Мой Афон –
Земля-Уймон.
Хлебопашество  у предков.
И молитвы у икон
Что зимой,
Что теплым летом…
 Откуда это брожение духа, пропитанное бессилием изменить судьбу? Всю жизнь он бьется над тем, как создать сильные семьи у пчел. Смотришь, душа радуется, как они строят соты. Как выращивают молодняк-долгожитель. У таких пчелок даже хоботок длиннее, а стало быть и нектара они собирают больше. И зиму они переносят легче, сплачиваясь как можно плотнее в один живой, сохраняющий тепло клубок.
  Так бы у людей было. Тогда и горе нипочем, и счастья – излишек…  А у самого семья в плачевном состоянии. Вечор объявил: «Будем строить новый дом. К осени бы сруб надо поставить». И тут же  увидел позевывание: «Никчемная затея… Будем только злее…»
   Почему же, Гриша,
   Ты меня не слышишь?
   Воистину, где  семья, там  и адея. В бачуринском роду слово «ад» зачастую подменялось более  древним: «адея».  Любимая жена и тут подвергала его пыткам: прав ли он? Хотя вчера вечером они полюбовно разошлись по разным сторонам, она осталась в его родовом гнезде, а он вместе со своим крестником Николкой из прителецкого села Кебезень вернулся на заимку.
  Всем взяла его казачка Анастасия: и красотой, и статью. Бывало, слово скажет – восторгом обдаст. Все к месту и ко времени! Мед бы пить из ее уст… Как же долго он ее боготворил, оставаясь поклонником таланта завоевывать сердца. Но сыновья, не подозревая об этом, постепенно разрушали их супружеское согласие, вынуждая принимать каждого их стоические стороны. В семье, к его горькому сожалению,  выдвигалось каменное противостояние: отцы и дети…
  Старшой Гриша, или как бы сказал его дед, первенишной, капризный в еде и во всем остальном, с каждым днем все больше удалялся от него. Но не только брюзжание и воркотня  обычно исходили от его гнусного  противления. А и лихорадочные раздраженные протесты: « Я хочу жить так, как я хочу!»
  Эта несговорчивость ввергала родителя в смятение, не объявлять же войну собственному сыну? Но она уже велась – тайная и явная отвратительная грызня за главенство в родном доме.
 - И в кого он такой выродился?
- В Каина,- отвечала жена именем библейского отрока, пряча змеиную улыбку. Когда ему было плохо, ей видно уже не хотелось стать прежней   женкой-голубкой, и он, удрученный,  старался  подальше спрятаться от своих мучителей, колких, как засушенная хвоя кедра.. 
   Паша против воли отца идти не смел. Но и тверд бывал, как утес Громовой, отделившийся от скалы, если вступал в спор, кто ему станет лучшим другом? Так и стоит в его глазах до сих пор взыскательный страдальческий  упрек: «Горький урок тебе, батяня, из-за твоих заблуждений о Ксении… Не подменить мне ее твоей любимицей полногрудой Наталкой, как бы ты этого не хотел…»
 Однажды вечером, спасаясь от духоты уймонского зноя, Степан Прохорович и Николка отправились на оляпкин ключик за водой у подножья горы.
   Идут по залитому солнцем разнотравью, каждый о  своем думает. Вдруг Степан Прохорович останавливается:
 -Откуда-то дымом тянет? Чуешь?   
  Так и есть. Меж камней кто-то разложил костерок.  Подойдя поближе, они разглядели в незнакомце седого старика  с благообразным просветвленным   лицом. На бродягу он не походил, но было в его виде нечто такое, что невольно вызывало жалость.
- Здорово, дед!
-Спаси Господи, здравствуйте! - ответил, поклонившись, тот, будто не мог говорить на равных из-за какой-то грозящей зависимости.
- Чего это ты, дедуля, надумал в отшельники податься? Землянку, вижу, начал рыть…
- А может я им всю жизнь был? Откудова ты знаешь?
- И то верно…
  Когда-то тут, считай два с лишним века назад на правом берегу Коксы жили в землянках первые поселенцы Кузнецкого округа. Уж не предок ли он одного из них? В землю зарывается…
- У бедного Демьяна
Вошь на аркане…
  Старик, кажется, готов был всхлипнуть, как малый ребенок…
  Степан Прохорович, подавляя всякую настороженность к чужаку, подал руку:
- Ну, давай будем знакомиться: Степан.
- Демьян … А это поскребыш  твой?
  Николка насторожился: это его-то наскребли? Но однако, повинуясь обычаю гор, наклонился в приветствии:
- Гость я тут – Николка.
  В старике проснулся радушный хозяин, мол, прошу
к нашему шалашу…
  Солнце близилось к закату. На песчаных и щебнистых откосах горы, словно готовясь к ночной спячке, склоняла темно-пурпуровые головки кровохлебка. Набирались сока горькие костянки калины. И распластывал у основания свои деревянистые стебли тимьян ползучий, или как еще его звали старожилы , чабрец, богородская трава. Николке так и хотелось прилечь на его душистую дерновину-подушку и вдыхать сладкий аромат  цветков, собранных в розовато-лиловые шарики. Он стыдился признаться, что смертельно устал, но ноги так и подкашивались от утомления. Ведь так рано с восходом солнца он никогда раньше не вставал…
 «Отдохни чуток…», - словно услышал он голос матери, и, повинуясь ее светлой воле, с облегчением растянулся на траве.
  Хозяин без кола и двора ощерился  в  улыбке:
«Не всякому Уймон
Дороже, чем сон».
Он, кажется, хотел как-то оправдать свое вторжение на чужую территорию и сам завязал разговор:
  -Я, можно сказать, с того света вернулся. Ездил в Горно-Алтайск и на обратном пути попал в аварию.
«Нивушку» мою снесло с  горного выступа на  повороте вниз, как в тартар, а я чудом зацепился за лиственницу. Три месяца по больницам скитался. Наконец меня выписали, и я отправился восвояси.
 Подхожу к своему дому. Батюшки светы! Что за фата-моргана, как бы сказала моя покойная жена Евдокия. Вроде бы в своем уме, а вижу железный забор с воротами для большого воза сена. А за ними пес уже скребет когтями по железу.
 Ну, думаю, Варенька замуж вышла. Обустраивается…
  Стучу. Слышу только лай. Потом уж нажимаю на кнопку. И вот на моем резном крыльце показывается полуголая дама:
-Чего надо?
 Простите , говорю. Это мой дом. А где Варенька?
 Она откусывает яблоко:
-  Ты, дедок, однако умом тронулся… Это же моя дача…
   Сунулся было я за правдой. Да куда там? Бабка Аграфена, соседка моя давняя, приглушенным шопотом обсказывала  мне в сумерках всю подноготную этого темного дела. Мол, дом твой приглянулся чужаку на черной машине, и стал тот сюда наезжать. То подарки привезет, то Варвару на шашлыки заманит к речке. А потом, говорят, стал ее запугивать: «Если добром дом не продашь, то от него только пепел останется…» 
   «Вообчем, ошмоляли ее, дурочку! Задаток сунули, сколько уж не знаю, но глазенки у нее  заиграли.. Видать мало не показалось…. « И куда ты теперь,Варена?» -спросила я у нее.
  «Поедем с Васей к папе… Он безнадежный…», - пустила она слезу…».  Лег мне этот рассказ соседушки тяжким бременем на сердце.
Так со своим суженым моя доченька и канула, неизвестно где теперь горе мыкает…
  Старик бросил в закопченную алюминиевую кружку травку и тотчас же напахнуло белоголовником.
  -Северный  олень ты у нас, с Усть-Кана видать?..
- А то как же?  С юга  – Казахстана тропок нет марала… Всю жизнь плотничал, избы рубил да без колодок пчел не жил... Да, вишь, куда занесло….
  - Грешен поди ты, Демьянушка?
  -Так и не ропщу. Скаред был…
  Николка заворочался на траве:
 - А что это за слово?
 -Жадный значит, скупой, не приведи Бог… Может быть потому-то и  моя падчерица ненаглядная Варенька на свободу вырвалась…? Мы ее в детском доме взяли крошкой…
  Старик снизил голос до хрипоты, захлебнувшись обидой. И собеседнику как-то стало не по себе, будто он был причастен к неслыханному иудиному предательству. Глубокий вздох сострадания сам вырвался наружу, мол, потерпи, добрый человек! Бог видит, кто кого обидит…
   Дом, где выросла Варенька, достался чужакам с ветреной стороны, пришельцам не уймонских кровей с насильственной жаждой жить там, где душа пожелает. Как бы сказал древний пророк Исаия: «Горе вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю, так что другим не остается места, как будто вы одни поселены на земле…» Но «многочисленные домы эти будут пусты, большие и красивые – без жителей…»
  Пришел Демьян странником в  Усть-Коксинский район и стал жить на берегу реки напротив обмыска в виде каменистого островка. Раньше одышье мучало, ночами спать не давало. А тут куда что девалось. Одюжил он после всех болезней. А всякую непогодь, обкладные дожди пережидает в расщелине скалы на горе.
  Да сам думает, что отшельник из него, как из бражника монах. Только одно искушение уляжется, тут же другой бес маячит: « Давай, к осени-то к братцу на поклон! Околеешь ты тут…»  А во сне словно кто-то врывается с речитативом:
«Поскольку ты противен
И ближним, и судьбе,
Услышь, как стон могильный,
Исход в своей судьбе…»
  Вот в таком противоборстве с собой на новом месте жительства  и застал его Степан Прохорович. После их первой встречи судьба дала неделю отсрочки, чтобы найти благоразумный выход.  И подтвердить свое намерение сблизить их под одной крышей.  Что положить печальнику на чашу весов?  Смышленный Николка тут же смекнул: «Взвешивать-то нечего – бессребреник! А  у меня еще один дед будет! И хорошо бы Паню ( Пашу, друга своего) тоже сюда заманить...»