разговор с товарищем Маяковским

Разговор  с  товарищем  В.В.Маяковским
на  Триумфальной  площади  в  Москве
морозным   декабрьским   вечером   2002 года
               

Есть в русском стихе
                и Бердичев, и Овстуг,
Цветаевой боль, Мандельштама изгойство
и даже Есенинский пьяный раздрай.
Владимир  Владимирович  Маяковский,
братишка, бичуниа*, левак, горлопай,

летаем над небом,
                блистаем, как блики,
хотя, безусловно, кусают слегка
какие-то блохи, какие-то Брики.
Какая же всё-таки это тоска!

Земные пенаты на взлёте покинув,
извергшись стихом громче тысячи  Этн,
печально глядитесь на фоне «Пекина»
в пикейном жилете, железный поэт.

Есть в русском стихе
                и железо, и нежность,

Ваш бас с грохотком, северянинский визг,
Ахматовой плач
                или клюевский, керженский,
густой, соловьиный, разбойничий свист.

Есть в русском стихе иудейские нотки,
и бедный демьян,
                но и чистый от водки
Рубцовской печали родимый сугрев,
и царственность Блока,
                и  Джозефа  Бродски
по-бабьи  трескучий,  раввинский  напев.

Есть  в  русском  стихе зимних древ сухопарость,
столярных «Столбцов» не топорный обтёс,
а – ногтем до крови,
                и горестность Хармса,
и  Лермонтовский  одинокий  утёс.

Есть в русском стихе даже толика прозы,
воскреснувший Гоголь – «Москва-Петушки».
В  промёрзнувшем  тамбуре
                «крепкое розовое»
за рубль тридцать семь из горла взапуски,
слезами умывшийся  рёв паровоза,
в кульке двести граммов конфет «Васильки»…

Есть в нас (что уж там!) местечковый паноптикум:
слепое холопство да пьянка без продыху,
но всё ж,
                вперекор ксенофобским Балдам,
есть в русском стихе кругосветный всеотклик –
чуме, донне Анне, персидским княжнам,
грузинскому небу и польскому облаку,
парижским клошарам, нью-йоркским бомжам.

Летят «Мерседесы» с глазами косыми,
стал будничной чайной Чайковского зал,
и нет ни Царя,  ни Христа,  ни России,
и Путин великий нам путь указал –
мол, будем  «мочить»,
                только «мочим» не шибко,
скорей под себя стыдно мочимся,  ведь
вновь сгрудились в «партию» те же Присыпкины,
всё те же клопы пьют российскую нефть,
а нефть ведь как кровь из Россиюшки-матушки,
бездонная сиська, сундук «долларей».
Ещё говорят, что в каком-то журналишке
про Вас написал педантичный еврей,
что в смерти своей Вы повинные сами,
она –  лишь  простое  аутодафе.
Но что  ж  я про грусть Вам?
                Всё те ж круассаны
горячие тут продаются в кафе.

Владимир Владимирович,
                о чём мы здесь?
НКВД, ФСБ, ГПУ…
Уёбки.
                А  сердце  позёмку  никчёмную,
путь неисповеданный просит в пургу,
когда тут и степь,  и  калмычки  отчаянные,
и Лермонтов, мальчик, вскрывает конверт
секретный,  с деньгами,
                и водочка с чаем
в трактире, где Чичиков бледный как смерть
считает гешефт от Марусек и Ванек,
от душ крепостных, бесконечно живых…
Владимир Владимирович,
                тарабаню
промёрзшей душой в пьедестал Ваш и стих!

Хрустят «Мерседесы» с глазами косыми
московским, взаправдашным, русским снежком,
и нет ни Христа,  ни царя,  ни России,
и медленно,
                поступью,
                шаг за шажком
мы движемся к бездне  –  все,  помиллионно,
в колоннах,  с хоругвями  ленинских  морд.
А помните? –
                в Лиличкином салоне
Вы были законодателем мод?
Клевали Клычкова и Клюева коцали,
гоняли с «Агранычем» кием шары.
А помните планы товарища Троцкого?
Когда бы не Сталин,
                где были бы мы?
Наверно, в трудармиях. Строем и чётко
рубили бы весело лес и руду
в таких лагерях, о которых сам чёрт бы
мечтать не додумался б даже в бреду.

А помните? – в публицистичной истерике,
будто идущий на бой носорог,
Вы воевали то с Богом, то с церковью.
Где теперь Вы, где Россия, где Бог?

Убиты
                и  Гумилёв,  и  Есенин,
распята Россия,
                но Лиля не в счёт.
Настойчиво просит она в день весенний
автомобильчик под маркою «Форд».

Неисповедимы пути у любови.
Как можно так жить
                и при чём здесь тут «Форд»?
Ваш десятитомник,  как  капельки  крови,
обложкою  красной  вдоль  полки  течёт.

Владимир Владимирович,  поверьте –
креститься не буду,  к  чему это здесь? –
удастся  родиться  ещё  после смерти, -
кем был бы я в жизни?
                Не знаю, Бог весть.

Наверное, есть и серьёзнее вещи –
Платон, Аристотель…
                Пред Богом  все – голь.
Я очень хотел бы не знать больше женщин
любимых,
                чтоб не испытывать боль.

В Раю, на  делянке  хохлацкой  клубники,
очнусь: где, мол,  я
                и какой нынче год?
Где блохи, где блики,
                где Блоки, где Брики?
Мороз в преисподней, фактически – лёд.

Но вдруг повезёт,  может быть,  после смерти
родиться  -  хоть травкой или муравьём,
как верят индусы,
                как  думают  дети,
как  грезят  романтики  в  сне  голубом –
я  был  бы  снежком,
                я поэтом бы не был.
Я  шёл  бы  над  Родиной
                глухо  и  немо,
сливаясь  со  стенами  беленьких  хат.
В душе будто небо вместилось,  всё небо,
так  скромно,
                так нежно снежинки летят 

____________________________________________

* "бичуниа" в переводе с грузинского значит " мальчишка, озорник, сорванец"