Танец

Это было в обыкновенном среднерусском городке, в парке, куда по субботам и воскресеньям ходило гулять полгорода – и пожилые, cтепенные люди, и молодёжь. Я видел такие города и парки, я бывал в них. Сам не знаю почему, но тоже начал ценить эти вечерние прогулки под неярким небом, среди шелеста незнакомых мне, южанину, деревьев.
Вечера в этот город приходили рано, и каждый вечер был особенным, непохожим на другие. Этот был тёплым. Я отчётливо запомнил всё: мягкий ветерок, изредка-изредка касающийся щёк, жёлтые фонари, невысоко повисшие над землёй и серый круг танцплощадки в глубине парка.
Негромко играла музыка. На эстраде перед двумя магнитофонами, стоял парень в потёртой джинсовой куртке и смотрел на танцующих.
Чистый бархатный голос певицы пел по-английски о бесконечном ожидании любви и ещё о чём-то далёком и несусветном. Красивая мелодия печальной песенки позволяла всем танцевать, кто как хочет, и поэтому люди постарше кружились в вальсе, а молодёжь «выдавала» ритмичный «диско».
На танцплощадку я пришёл не один, со своим другом Ви-талькой Алёхиным. Мы только вчера приехали в этот городишко, где жила тётка Витальки, вечер провели у неё, а назавтра просто ходили по городу и рассматривали его. Потом я вдруг заметил, что движение пешеходов замедлилось и стало односторонним. Мы пошли вместе со всеми сюда, к этому серому пятну, обрамлённому сверкающей цепочкой фонарей.
– Ну что? – Обернулся я к Витальке. Он пожал плечами.
Мы шагнули к ребятам. Последние крики моды сюда ещё не долетели или их не хотели услышать. По крайней мере, здесь танцевали в кругу, а не парами. Поэтому весь тот круг, в который мы вошли, удивлённо воззрился на двух парней, ставших посреди кольца танцующих. Смущение не в наших привычках. Мы спокойно перенесли эти необыкновенные взгляды, в которых смешалось удивление, чуть-чуть настороженность и высокомерие. «Однако последнее, совсем зря», – подумал я и тихонько сказал Витальке:
– Покажем?
Он улыбнулся, снова кивнул головой. И тогда мы показали, как танцуют у нас в Кишинёве. Ничего сверхсложного – несколько красивых фигур, но, по-моему, они слегка обалдели. Потом до них дошло, что кто-то над ними откровенно смеётся.
За моей спиной произошло какое-то движение, я почувствовал это сам и лишь после этого заметил чуть расширившиеся глаза Витальки. Реакция у меня всегда была неплохой: следующий «флажок» и я, резко шагнув в сторону, вижу девчонку, такую красивую, что я даже на мгновение остановился.
Поначалу я внимательно следил за её движениями, кое-что повторял, но вскоре понял – она танцует хуже. Гораздо хуже нас и, не сдержавшись, начал выдавать такое, что Виталька не успел даже уловить перехода и несколько секунд смотрел: что же я такое танцую? Потом снова чуть улыбнулся и тоже начал «демонстрировать».
А девчонка замерла и стала во все глаза разглядывать нас. Магнитофон вдруг замолк, как-то странно протянув несколько звуков. Парень смотрел на нас с неподдельным интересом, тот самый диск-жокей в выгоревшей «фирме». И все смотрели, даже те, кто танцевал вальс.
– Галочка, подойди сюда.
Я снова взглянул на парня, который только что произнёс эти слова. И она пошла к нему, та хорошенькая девчонка, которая только что танцевала со мной. Он сказал негромко, как-то незаметно, но стоявшие рядом услышали, стали отходить, ос-вобождая большой квадрат серого полотна асфальта. Запищала перематываемая плёнка. Парень подошёл к стене и щёлкнул выключателем. Только два больших матовых плафона над эст-радой светили так же ровно, но неярко, создавая лёгкий уютный полумрак. Снова включив магнитофон, парень соскочил с эстрады и направился в темноту, куда уже отошла девушка…
Мелодия звучала нежно, ласково, мимолётным дыханием касаясь лиц людей, и я видел, как менялось их выражение – оно становилось ясным, спокойным. Люди как будто снимали маски, надоевшие им маски разнокалиберных страстей, и становились самими собой. Маски оказались ненужными. Музыка лилась также просто и безыскусно, будто рождалась она внутри нас, и лица продолжали меняться.
И в этот самый момент, когда последний из нас услышал эту музыку, всё исчезло. Осталась лишь сцена, едва освещённая, пустая и, как мне показалось, тоскливо-грустная, одинокая, если только такие слова можно сказать о сцене. Но сейчас она была, как человек. Огромная (как казалось из-за того, что не было резкой границы света и тени), она впитывала в себя десятки глаз. Из её полумрака вперёд ступили внезапно двое – тот парень и девушка.
Парень шёл спокойно, опустив руки вдоль тела, прямо глядя перед собой, а девчонка словно летела из темноты, окружавшей их. Темнота на мгновение сдалась, импровизированная рамка осветила их лица. И тут же шаг назад, и тут же молчаливая закрепощённость фигур, готовых к танцу. Эти мгновения – полумрак, замершие тела, музыка, в которой не пробивались ещё новые краски, казались бесконечно долгими и тянулись, тянулись, тянулись. Какое-то волнение заставило всех напрячься и мучительно вглядываться в эти две серые тени. Ожидание было невыносимым, что все как-то сразу почувствовали – должно произойти большое и прекрасное, до боли прекрасное.
Они кружились, и песенка плавно скользила, словно ведомая их движением. Она, то металась по сцене в бурном порыве, то плыла еле слышимая. Она была неотделима сейчас от парня и девушки, она была ими и была всем, что окружало их.
А они танцевали. Боже, как они танцевали! Девчонка с какой-то отчаянной, чуть сумасшедшей, всем и всему открытой улыбкой, доверчивая и нежная, перебирала точёными ножками по асфальту, и он чуть слышно отзывался ей. А парень тревожно и ласково глядел ей в лицо, танцевал строго, точно, будто отсчитывал сердцем своим каждый шаг.
А они танцевали. Ах, как они танцевали!
Она смеялась в лицо миру, его грязи, холоду, жестокости, хохотала над подлостью, ужасом, ненавистью. Он - весь воплощение ожидания неизвестности. Спокойного ожидания.
Глубокая складка между бровями, огромные, чуть печальные глаза, твёрдо сжатые губы говорили, кричали о пережитом, о трудно доставшемся опыте жизни, об ушедших другими до-рогами друзьях, любимых, о бессонных ночах и неприметных серых днях. «Такими и мы будем». Лампы широким рассеянным столбом света освещали их, но временами казалось – они гасли! И тогда что-то волнующее и тревожное, совсем как взгляд парня, пробегало над рядами стоящих зрителей. Они вздрагивали и вновь замирали, захваченные колдовской силой танца. Казалось, перед ними не танцуют, а играют великий спектакль, имя кото-рому – Жизнь.
Я не стал его досматривать. Я не дал Жизни окончиться, не дал времени посмеяться над собой. Пусть они танцуют, хотя бы и в моей памяти. Пусть порой пронизывает меня боль неотвра-тимого, пусть. Зато они всегда будут танцевать этот вальс.
И я просто ушёл…

***
Странно, но в эти минуты меня поразила мысль, что они одни в этом мире и нет никого кроме них. Только они существуют и живут, и страдают, и плачут, и смеются.