Лирическая фантасмагория

Хын Кин Бенаг


Лирическая фантасмагория


Вступление

Смешалось все в семье Облонских,
И у меня сплошной завал!
Мой колченогий стол конторский
Давно такого не видал:

Шнуром обвязанную тонким
На ломких высохших листах
Поэму я нашел в картонке,
Страницах где-то на двухстах

Встречаешь то и дело точки.
Тут небыль заглушает быль,
Есть и подпорченные строчки,
Там, где бумагу съела гниль.

Я не силен в фите и яти,
Не все сумел расшифровать,
Тут и для вас работы хватит,
Жизнь - ведь не только тишь да гладь.

 



***

Итак, вот первая глава.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Май. Пробуждается листва.
Двенадцать раз пробил брегет,
Я неизвестный, но поэт…

I

Я стал ленив и тугодумен.
Стихи с трудом переношу,
Меж пирамид и пыльных мумий
Я больше в мыслях не брожу.

Утихли ветры дальних стран,
Забыты ранние рассветы...
На днях купил себе диван,
И перестал читать поэтов!

Как отдыхает голова!
Пустыня Каракум
Бывает более жива,
Чем мой спокойный ум!

Жена приносит одеяло
И подает в постель обед,
Рифм в голове как не бывало,
И даже глупых мыслей нет.

Дни ровной серой чередой
Бегут, зима сменяет лето.
 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но мой незыблемый покой
Нарушить может скрип кареты.

На ужин званый, на обед
Пока что езжу в высший свет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 
То бал закатит князь Гагарин,
Я еду к князю на прием,
Иль хан Гирей, мой друг-татарин,
Зовет пить арака вдвоем.
 
Тогда я сразу оживаю,
С души слетает двадцать лет,
Парик свой пудрой присыпаю
И прямиком в кабриолет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вот брожу по Подмосковью,
В сырое Болдино зайду,
Увижу грядки под морковью,
Бреду в бреду сквозь лебеду.

Здесь все привычно, все знакомо...
Вот омут с черною водой.
И я тянусь от водоема
Вдаль по дороге столбовой...
 
Вот забегаю к другу Сашке
И говорю ему:— «Привет!»,
Хвать со стола его бумажки,
И их читаю сквозь лорнет.

Поэт, оторопев, со стула
Встает, и лишь раскроет рот,
Я говорю: — «Не дрейфь, Сашуля,
Для «Современника» сойдет!»

Он дружелюбно улыбнется,
На мне поправит мятый фрак,
Тут в клетке попугай проснется,
И крикнет мне, что я дурак.

Такое гадкое созданье, —
Голодный, сытый — все ворчит,
Весь день под это бормотанье
Поэт стихи свои строчит.

II

Вчера горел в светелке свет,
Ну, думаю, творит поэт.
Дай, забегу к нему на ужин,
Вдруг ему надобен совет.

Зашел обычно, гость как гость,
Внизу повесил трость на гвоздь,
И по расшатанным ступеням
Мне в темноте вбежать пришлось.

Из щели выбивался свет,
В ажиотаже был поэт.
Вовсю писал, а попугайчик
Ему придумывал сюжет.

Меня завидев, попугай
Поднял несносный шум и грай,
С жердинки на пол с лёту бряк!
«Опять пришел», — кричит, — «дурак!»

Поэт стыдливо засмущался
Мол, это он не вам сказал,
Что попугай, де, обознался,
До вас Булгарин забегал.

Тут попугай от стресса сдох.
Какой пошел переполох!!!
«Как без него писать поэмы?!» —
Весь дом издал глубокий вздох.

А я в ответ: — «Да Бог с ней, птицей!
Живой здесь ум мой пригодится!
Давай, я буду помогать,
Вдвоем легчай соображать!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 
Я, тут же вспомнив дни былые,
Поэту тему подсказал,
И он, подняв крыла большие,
В поэме это описал.

Наш Александра, как орел,
С пером гусиным сел за стол,
А далее, как говорится,
Процесс у нас вовсю пошел.

III

Гусей, замечу мимоходом,
Ращу в своей деревне сам,
Поэту русского народа
Дай, думаю, пера продам!

Дрянь, не перо у попугая!
Уж лучше я в сарай зайду,
Да наберу пера в сарае,
Чем драть хвосты у какаду!

От гуся перья не сравнятся
С заморскими по красоте,
Тут проще смелости набраться
Да почеркаться на листе.

Гусиным чертишь толсто, тонко
Виньетку там, какой каприз,
И в назидание потомкам
«Лопушкин» скромно ставишь вниз.

IV

Не скажем, чтоб писали долго,
(Что время попусту терять!),
Все ж над столом прогнулась полка,
Пришлось подпорки подставлять.

Трудились рьяно, вот ей-богу,
Но все же вызвали подмогу:
Лександра быстро уставал,
За мной писать не поспевал.

По телефонному звонку
Явились к нам мадам Куку,
Белинский, Лев Толстой и Гоголь,
Всех сразу вспомнить не могу!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И Николай Васильич Гоголь,
(Мой тезка, очень знаменит!),
Меня за голову потрогал,
«Остынь!», — тихонько говорит.

— «Оставь, мы все допишем сами,
Расскажем прозой и стихами,
Все будет чисто, без обману.
Про вас и Ларину Татьяну.

Мы не дадим растратить даром
Ваш нескудеющий талант,
Дозвольте нам, писакам старым,
За вас достряпать фолиант!

Пусть Лев Толстой за вас напишет
Большой роман «Война и мир»,
Тогда весь мир про вас услышит,
И будет вас читать до дыр!

Присядьте здесь! Что зря стараться,
В чернилах попусту мараться,
Чернила и родная мать
Не сможет с фрака отстирать».


V

 Я им: — «Сегодня воскресенье,
А помнишь, милый граф Толстой,
Какое было невезенье
Нам в бурной жизни холостой?

Вот встретил Маслову Катюшу,
Мы говорили про любовь,
Опять разбередила душу,
Опять разволновала кровь.

Она вернулась из Сибири,
И по делам куда-то шла,
С моей души упала гиря,
На нас она не держит зла.

Она по-прежнему, плутовка,
Лицом чертовски хороша,
Но все ж я вывернулся ловко,
Сказал, что денег ни гроша.

Она мне тут же рассказала,
Что сколотила капитал,
Что много в жизни повидала,
И я взаймы немного взял.

В ней вера к людям не пропала,
Ведь знает, мы какой народ,
Что на расчет надежды мало,
Но, как и раньше, в долг дает.

 VI

— А что, здоров ли князь Нехлюдов?
Он был здоровьем слабоват.
Плесни-ка мне чайку в посуду,
Чего-то мой холодноват!

Нет, ты взгляни, каков детина!
Забыл столичное житье,
Хрусталь продал, дворец, картины,
А все же не забыл ее!

В Сибирь за Катенькой поехал,
Всю бричку, слышал, поломал.
А вы спросили, так, для смеха,
Он там ей ручки целовал?

— Ах, разлюбезный Николаич,
Вы Лев, а он совсем не лев,
Едва ли малый понимает
Всю прелесть нежных юных дев.

Он стал закатывать скандалы,
С тоски по-черному запил,
Повел себя таким вандалом,
Как дикий зверь на всех вопил.

Играл на плохонькой гитаре,
Про роковую пел любовь,
Короче, в сумрачном угаре
Девичью пил младую кровь.

За Катей следовал повсюду,
Проходу девке не давал,
А вы, Нехлюдов, да Нехлюдов,
А он отнюдь не идеал!

Ей завсегда мешал работать
И отдыхать. Он с ней одной
Был всю неделю до субботы,
А также каждый выходной.

Святая правда, был повсюду.
Лишь с кем она заговорит,
Посмотришь, рядом князь Нехлюдов
В пальто под зонтиком стоит.


VII

У Кати жизнь была не сахар,
Увы, не сахар и не мед.
Вначале приберет квартиру,
А дальше книги продает.

Успешно Катя торговала.
Все время будто хоровод,
Всегда у книжного развала
Толпится весело народ.

Как и в столичном Петербурге
Кипит крутой водоворот,
Кругом кареты, немцы, турки,
Поэты и другой народ.

И эскимосы, и китайцы,
Юани, тугрики, рубли...
Не зря у ней в алмазах пальцы,
Соболья шуба до земли!
 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Надо уметь иную книжку
За полцены хотя б продать,
Стихов моих у них излишки,
Но продавала штук по пять.

Когда подходит иностранец
Купить с картинками журнал,
Нехлюдов, он такой поганец,
Их от Катюши отгонял.

Он не хотел, чтоб по Европе
О нас большая слава шла.
С утра стихами печку топит,
Калит печурку добела.

Ну, благо бы, второстепенных
Поэтов жег! Какой позор,
Моих стихов роман толстенный
Бросает, как вандал, в костер!

VIII

Но ведь поэзия святая,
Она и в печке не горит,
 Теперь в Сибири и Китае
Я очень даже знаменит...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как ушки навострил Белинский!
Ну, он — известный критикан,
Он обо всем строчит записки,
Мол, жизнь у нас — сплошной обман.

Да, с этим можно согласиться,
У нас жиреют буржуа,
Работы нет, нельзя лечиться,
Короче, попраны права.

Как он к писателям прибился?
Его Некрасов притащил,
В толпе журнальной появился
Литературный Азраил.

Меня он мало уважает,
Но хоть молчание хранит,
А Пушкину всегда влетает,
И даже Гоголя бранит.

Раз мне сказал, (а сам смеется!),
Не слишком тонко, мол, пишу.
Но там, где тонко, там и рвется,
На что я смело возражу!

Я думаю, раскритикует
Он новый Пушкина роман,
Бог с ним, пускай себе кукует,
Пусть пишет, старый графоман.


IX

— «У нас, писателей, бывает, —
Я говорю, — такой провал,
Так сочинять надоедает,
Век ничего бы ни писал!

Но если где-то именины,
Коль день рожденья у жены,
Коль свадьба, Новый год, крестины,
Тогда бываем мы нужны!

Тогда нужны, тогда любезно
Звонят: – Пожалуйте прийти!
И скажут голосом прелестным:
– Извольте часикам к шести.

И надо снова чистить фрак,
И вылезать в промозглый мрак,
А лучше дома бы остаться,
Не покидая свой чердак!»

Лев Николаич покраснел,
Белинский в ужасе присел,
А у мадамы от волненья
Затылок в шляпе поседел.

— Как, Николай Васильич, можно
Такое людям говорить,
А коли будет чай с пирожным,
Вдруг кофе могут заварить!

А Саша ухо почесал,
Сказал:
— «Ну, братец, ты нахал!
Уж я загну, но вот такого,
Давно, признаюсь, не слыхал!

Чтоб не ходить на день рожденья!
Где и конфеты, и печенье,
Где наши слушают стихи,
Насколько б ни были плохи?!

Кто их еще способен слушать,
Лишь только добрые друзья,
У них одних не вянут уши
От несусветного вранья».

Все стали дружно говорить,
Все стали дружно петь и пить,
А я, тихонько встав со стула,
Смог незамеченным убыть.

X

Пишу сегодня в назиданье
Поэтам нынешних времян,
В поэме важно не названье,
Поэт тут важен очень сам.

Как пьет поэт, как долго спит,
Какие речи говорит,
Какая в парике завитом
Мысль заскорузлая сидит.

У человека возникает
Своих ассоциаций ряд,
А если вдруг не возникает,
Так то ж читатель виноват!

Так что сиди, мудри, пиши,
С умом чини карандаши,
Чеши в бессилии затылок,
И плачь, и смейся от души…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


XII

А про перо, скажу без злобы,
Мы как-то не сошлись в цене,
Хотел пера продать я, чтобы
Поэт признателен был мне.

Мы очень долго торговались,
Но я цены не убавлял,
Он ожидал, я сбавлю малость,
Я на своем, как бык, стоял.

Всю жизнь такой, упрусь без меры,
И как он цену ни сбивал,
Я строго следовал примерам,
Как надо делать капитал.

Я говорил, мол, дружба дружбой,
А табачок, извольте, врозь,
Мне надобно помягче уж бы,
А то вот дело сорвалось.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


XIV

А впрочем, злились мы недолго,
Он вспыльчив, но каков пиит!
Его стихов на пыльной полке
Том с ранней юности стоит...

Страницу пятую читаем,
Он пишет: — Друг, я был неправ,
Тебя на Мойке ожидаем
С клико для дружеских забав.

И на странице двадцать пятой:
— Старик, ты дома не сиди,
Надень свой фрак, пускай помятый,
У нас бордо, ты приходи!

Еще: — Встречаемся в театре,
Я в ложе. Не сиди в райке,
В антракте хоть минуты на три
Влети в кургузом пиджаке.

Узреть хочу души волненье,
Увидеть цвет твоих ланит,
Узнать твое о пьесе мненье,
И что там Дельвиг говорит.

Скажи, как жив там наш Катенин,
Что пишет нового Флобер.
А что, наш общий друг Евгений,
Еще в деревне не помер?

Так целый томик пролистаешь,
Везде найдешь одно и то ж,
Как тут от счастья не растаешь,
Каков поэт, ах, как хорош!

XV

 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 . . . . . . . . . . . . . . . . .
 
XVI

 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 
XVII

 
Чтоб раскрывать души глубины,
Заумной мыслью поражать.
Я русской родины картины
Люблю в стихах изображать.

Как мотылек летит над викой,
Как дует легкий ветерок,
Как гражданин с помятым ликом,
Переступив родной порог,

Зовет блажным, веселым матом
Свою любимую жену,
Как милым детям конопатым
Мать жарит утром по блину.

Родные, близкие картины,
Душе понятные края,
И здесь без видимой причины
Всегда на первом плане я.
 

XIX

Я на диван привычно лягу,
Где все пружины сосчитал,
На нем любую передрягу
Спокойно я переживал.

Не слишком бы гудели мухи,
Давали б отдыха ушам,
Да чтоб сороки-стрекотухи
Не поднимали лишний гам.

А мы бы мирно отдыхали
И, набираясь новых сил,
Не кашляли и не чихали,
О чем я выше говорил.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда же я угомонюсь
Писать для вас свои эклоги,
Пусть жизнь свою продолжит Русь,
Хранят ее родные боги!


XXVI

Вот скажут, что не так пишу
Про яркий дух литературы.
Авторитеты, мол, крушу,
С дубов деру зараз три шкуры.

Нет, это, братья, все не так,
Я чернозем кладу под корни,
Любой дубы рубить мастак,
А ты землей питай их черной.

И новый вырастет дубок,
Ему шуметь через столетья,
Взошел бы новый корешок
Среди земного лихолетья!

А без моих простых забот,
Без этих скорых описаний,
Поди, бы жил в тоске народ
И в Таганроге, и в Казани.
 
А если с шуткой не писать,
Для вас, читатель, не стараться,
Стихи вы бросите читать.
Вот я и излагаю вкратце

Свои последние труды,
Свои известные романы
С туманной линией судьбы
Моей волшебницы Татьяны.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Стихи не часто издаю.
В них мысль,
мои простые чувства.
А вы узрели роль мою
В живой истории искусства?

Иначе, проще говоря,
Как где появится поэма,
Так авторы – мои друзья,
И у меня списали тему.

А где плохие есть стихи,
То я к ним вовсе непричастен,
Я был в то время у сохи,
Винить меня ваш труд напрасен.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


***


Заключение, уже
От автора

Теперь постфактумом о том,
Как жил в двадцатом веке.
Стихи писал, да жил с котом,
Читал, что пишут греки.

Был в доме кот,
Под домом крот,
А во дворе синица,

Кто прожил так,
Меня поймет,
Что мне
ночами снится.

Я от души благодарю
Друзей за помощь в деле,
Еще во многом помогли
Мне птицы свиристели.

Я бью большой земной поклон
Великим нашим братцам,
Ведь всяк по своему умен,
Не стоит обижаться.

Ну, потревожил, пыль стряхнул,
Чтоб мой читатель не уснул.
Ну, пошутил немного,
Простите, ради бога!

дер. Старые Бурундуки,
январь 1825 –1997 - май 2003 - май 2008 гг.