А. Теннисон. Из главы V поэмы Принцесса

        Едва прошли мы с Флорианом насыпь,
«Стой, ктО идёт?» – остановил нас окрик.
Я молвил: «Двое из дворца Принцессы». –
«Ещё здесь двое: ждут они. Идите».
Один из стражников дорожкой тайной
До лагеря военного довёл нас.
Там, наконец, завидели мы флаг наш,
Что трепетал весь над шатром имперским:
Из-за шептаний о войне как будто
Львов на гербе.
                Потом в шатёр вошли мы:
Тут ослепил нас яркий свет внезапно.
Я замер и услышал поначалу
Какой-то шёпот будто шелест листьев
И словно смех подавленный, чуть позже –
Раскатистый, безудержный как будто:
Совсем вразрез со всяким этикетом
Два старых короля тряслись от смеха,
Оруженосец со смеху катался,
И скалились младые капитаны;
Бароны же с густыми бородами
Своими животами колыхали.

        Отец мой, наконец, устал смеяться
И Гаме молвил, отирая слёзы:
«Свободны Вы, Король! Держали мы Вас
Залогом безопасности для Принца,
Коль это вправду он, теперь похожий
На оборванку грязную, скорее»
(Была на мне одежда рваной, грязной).
А после кто-то, рот прикрыв ладонью,
Шепнул с усмешкой на ухо соседу:
«Он был среди своих теней, наверное». –
«Проклятие всем бабкам с их тенями! –
Отец вскричал. – Потребно стать мужчиной,
Дабы с мужчинами суметь сразиться.
Теперь ступайте: Сирил рассказал всё».

        Мы словно шаловливые мальчишки,
Что ускользнуть от наказанья жаждут,
Проворно убежали восвояси
И, облачившись в яркие доспехи,
Нам выданные старою служанкой,
Дошли до Северных холмов (...)

        По лагерю военному в то время
Пронёсся слух: принц Арак прибывает (…)
Мы вновь пришли к монархам седовласым,
Найдя их за столом переговоров.
Рассерженный отец мой крикнул Гаме:
«Наш договор немедля выполняйте!
Избаловали дочь: она глумится.
Пусть быстро сдастся нам, война иначе».

       А Гама тут ко мне поворотился:
«За Вас мы опасались не на шутку:
Большому риску Вы там подвергались.
Но любите её. Война, вестимо?» –

       «О, только не война, доколь возможно,
Иначе я предстану перед Идой
Ещё чудовищней в дыму баталий
За оскорбление её войною,
За поношение её святыни,
За разрушение её владений
И за потерянные годы жизни.
Сейчас она презрение питает
К тому, кто план её сорвать стремится;
Ему враждебность бы пришла на смену;
Предстану общим их врагом при этом.
Мне будет легче развязать сей узел,
Нет, не войной отнюдь, а благородством.
Мечтаю страстно о любви Принцессы.
Каким предстану, коль себе позволю
Сравнять с землёю поселенья ваши?
Таким путём любовь не завоюю,
Пусть даже в цепи закую Принцессу (…)

       А Гама тут распорядился:
«Пусть Принц (ручаемся монаршим словом:
Отсюда он вернётся невредимым)
Пусть едет с нами до границы нашей,
Чтоб с Араком вступить в переговоры
(А тот сильнее втрое верен слову),
И все вокруг увидят нас друзьями.
Поехать могут и другие гости;
Сумеем план какой-то разработать».

        Затем король пожал отцову руку:
Отец мой что-то пробурчал ответно;
На этом совещание закрылось.

       Потом я с королями устремился
Под кронами деревьев чрез долины (…)
Тяжёлая роса с листвы душистой
На шлемы наши мирно упадала;
Однако мысль возникла не о Мире,
Когда увидели мы поле брани
И эскадроны Арака лихие.
Там раздавались громовые крики,
Как будто шлющие привет монарху;
Истошно ржали вздыбленные кони,
Оружие бряцало, барабан бил,
Пронзительно звучали флейты, трубы,
И развевалось знамя их зловеще.
К нам подскочили три их капитана:
Я мускулов таких не видел прежде;
Был выше всех, посередине, Арак,
Весьма похожий на свою сестрицу
Движеньями своими всеми даже:
На них играл как будто луч с Востока (…)
Как Сириус меняет вдруг оттенки –
Поочерёдно: алый, изумрудный, –
Переливались так, блестя, их шлемы.

       А я, что прежде лепетал о мире,
Заслышав нынче музыку сражений,
Почувствовал, что зверь неукротимый,
Таящийся в мужчинах настоящих,
Проснулся вдруг во мне, готовый к бою.
В круг сыновей троих собрав, тут Гама,
Всплеснув руками, всё обрисовал им.
Притворно улыбнулись братья эти,
А подлинный гигант из братьев – Арак, –
В своём седле три раза приподнявшись,
К нам обратился с пламенною речью:

        «Земля захвачена у нас, проклятье!
А мой отец пред вами – словно пленник;
Войны, однако, не желает вовсе.
Тогда вопрос о брачном договоре
Открытым продолжает оставаться;
Касается он честности Принцессы.
Она столь высоко здесь воспарила!
Она просила для себя свободы
И только честных игр в своей программе,
Меня ответственным за это сделав.
Да разве знаю что-нибудь об этом?
Она взлетела высоко! Так что же?
Я думаю, она права частично;
Я думаю, ей – женский род украсить.
О Принц, сердечной может быть Принцесса,
Однако с теми лишь, кого полюбит.
Но коли клятву взять с меня сумела,
То я на стороне сестры, вестимо.
На этом всё: она не согласится;
Поползновения свои отбросьте,
А если нет, то поле брани только,
Проклятие, сумеет разрешить всё,
Хотя совсем вразрез с отцовской волей».

        С ответом медлил я: так не хотелось
Ни от своей помолвки отказаться,
Ни с помощью войны разлад усилить.
Но, наконец, второй из этих братьев
На губы указал свои с щетиной,
Тем самым нас на битву вызывая:
«Под женскою одеждой – сердце женщин».
Похожей на удар была насмешка!
В ответ на это выругался Сирил,
И я ответил очень резко тоже,
Насмешкою задетый за живое:
«Нас трое на трое: вопрос решим здесь».

        И третий брат включился в обсужденье:
«Всего лишь трое на трое – не больше
За дело благородное Принцессы?
Людей потребно больше – ради чести:
На каждой стороне по пять десятков!
Вопрос вполне сумеет разрешиться
Тогда при пораженье тех иль этих». –

       «Согласен, – я откликнулся на это, –
Здесь если и должна быть цель какая,
То честь лишь (…)
...
      «Ребята!» – Гама закричал истошно,
Но крик его напрасным оказался:
Не смог привлечь внимания нисколько,
И было больше нечего добавить.
Мы в лагерь моего отца помчались (…)

…Всё это утро вестники шныряли
С посланьями о вызове на битву.
Из них последнее – от Иды к брату,
Написанное царственной рукою,
Но кое-где она дрожала, видно.
Я прочитал, поцеловав, письмо то:

      «О брат, ты убедился, что порою
Испытываем боль, впадаем в ярость,
Узнав о тех, что женщин угнетали,
О землях, где невеста на венчанье
В подарок плётку жениху вручала,
О варварски разбитом женском сердце,
О матерях воистину жестоких,
Что дочерей новорождённых в реки
Бросали по вине плохих пророчеств.
Но я увидела, что та же низость
Осталась и в позднейшие столетья;
Хотя мужчины стали к нам помягче,
Всё ж сохранилась старая закваска:
Когда твердят о социальном праве,
Мужчины не учитывают женщин.
Я вражески настроилась к мужчинам,
Я здесь смогла собрать свой круг, который
К мужчинам отношенья не имеет,
В него реликвии привлечь сумела,
Огородив посредством институтов.
С большим усердьем изучая право,
Чтоб никогда не стать мужскою жертвой,
Сумели мы достичь больших успехов.
Но свора молодых людей явилась
И потревожила покой наш книжный,
Переодевшись под студенток наших,
Болтая что-то о любви невнятно
С какой-то отговоркой о помолвке.
Забавы эти прекратить желаю,
И нет совсем в моих поступках фальши.
А дело наше – правое, бесспорно;
Повелеваю за меня сражаться;
А ежели в сраженье проиграешь,
То что угодно вытерпеть сумею.
Но верую: не должен проиграть ты.
В живых оставить Принца постарайся:
Он для меня рискнул своею жизнью.
Сражайся и сражайся очень храбро.
О вы мои все дорогие Братья,
В обличье женском Ангел да хранит вас.
У нас единственные вы мужчины,
Кому участвовать в сём деле можно.
Вам обещаем статуи воздвигнуть
И дружно славить одами всечасно.
Отбросив надоедливого Принца,
Мы шаг к прогрессу сделаем гигантский
И женское взлелеем поколенье,
Способное идти по жизни верно.
Омоет Знание дождём свободы
Все территории в часы рассвета».

     Затем там шёл подчёркнутый постскриптум:
«Смотрите, чтобы в лагере военном
Предателей каких не отыскалось:
У нас их целое гнездовье будто,
И никому нельзя днесь доверяться.
Девицам лучше бы домой вернуться.
Единственное нам здесь утешенье –
Ребёнок этой матери негодной,
Которая оставила его нам;
Не получить обратно ей ребёнка;
Он вырастет, свою забудет матерь.
Его с зарёй брала в кровать к себе я:
Очаровал меня он и, казалось,
Мой гнев на мир ослабил. Так прощайте».

        Закончил я читать; отец заметил:
«Она – упрямица, однако может
Сидеть по праву руку от монарха,
Воспитывая воинов средь бури!
Хотя ты ослеплён любовью дикой,
Что здравый смысл успешно заменила,
Не походи на Гаму, что в болоте
Долготерпенья праздного пустого.
Когда недостаёт мужчине веса,
То женщина его приобретает
И ослабляет так мироустройство.
Но есть закон земной наш непреложный,
Основе мироздания подобный:
Мужчине надобны лишь меч и поле,
А женщине нужны очаг, иголка;
Мужчина – голова, женщина – сердце;
Мужчина должен управлять извечно,
А женщине покорной быть пристало,
Иначе будет невозможный хаос,
Когда она предстанет командиром.
Однако помни: молодая Ида,
Переломить её потребно мягко.
И вот тогда, обуздана тобою,
Она бы вправду с пользой отличалась
От женщин, о правах кричащих в доме.
А говорят, она благообразна,
И я люблю её, хоть осуждаю.
Родить и воспитать потом ребёнка –
В том женская вся мудрость, о мой мальчик».
      
       Так говорил король суровый старый;
А я пошёл – к полудню было дело.
Я долго думал над письмом Принцессы,
Над просьбою "в живых оставить Принца".
Но Голос из лесу я вспомнил тоже:
"Иди, не бойся, одержи победу"
И о словах родителя подумал,
О том, чем угрожал колдун сожжённый:
Что некто должен будет с тенью драться
И пасть тогда. И снова, словно вспышка,
Возникло неожиданное чувство,
Что лагерь и король, и колледж этот –
Всего лишь декорации пустые,
Я ж по арене двигаюсь старинной
И с призраками прошлого воюю.
А пробудился я уже к полудню.
Надев плюмажи и коней пришпорив,
Прибыв на поле, замерли на миг мы:
Там пятьдесят на пятьдесят нас было.
Но вот призыв раздался громкий трубный,
И всадники пошли на стенку стенка,
А далее со скрежетом сомкнулись.
Но это было сновиденье словно,
Которое пришло мне о сраженье:
Вздымались яро боевые кони,
Струилось пламя из разбитых шлемов;
Одни бойцы стояли неподвижно,
Другие на своих конях кружились,
А третьи по земле катались просто,
Чтоб встать потом и вновь пойти в атаку.
А дальше были Арака полка два –
Реестр военный возглавлял принц Арак, –
Оттуда мощно рассыпались всюду
Удары словно от цепов гигантских;
Равнина, полная булав и копий,
Тряслась и скрежетала наковальней.
Я наблюдал за Араком-гигантом
И начал было сомневаться даже,
Что Гама-карлик был его родитель, –
Нас больше формирует мать, наверное.
Потом, заветною мечтой ведомый,
Я глянул в сторону дворца Принцессы:
Мерцал он от очей, шарфов девичьих,
А высоко над всеми, возле статуй
И статуи сама подобна, Ида,
К себе дитя Психеи прижимая,
Стояла, наблюдая за сраженьем,
Как в небесах сама Святая Слава.
Какая святость в ней, неумолимой?
Не сыщешь состраданья в беспощадной.
Однако видит, как в бою сражаюсь;
Так пусть увидит, как погибну вскоре!
И, подгоняемый мечтой заветной,
Я устремился прямо в гущу боя
И частью стал единой общей массы.
Но вот, сквозь стену воинов пробившись,
Внезапно Арак предо мною вырос
Подобно туче грозовой огромной,
Что поначалу увлажняет крыши,
Потом, однако, молнией сверкает.
Протиснулся ко мне друг Флориан мой,
Но тот сумел и на него наехать;
Увидев это, к нам подъехал Сирил
(Он обернул свой шлем шарфом Психеи):
Неутомимый, крепкий и проворный;
Но был проворнее и крепче воин,
Что поразил его и сбросил наземь.
Тут закипела кровь моя от гнева,
И я, коня пришпорив напоследок,
Схватился с ним: с десницею десница
И меч с мечом, один конь на другого.
Издав бойцовский клич, нанёс удар я,
Однако смог рассечь мечом перо лишь;
Покинули меня и явь, и грёза:
На землю я упал, накрытый мраком...
               
   
                V
               
Now, scarce three paces measured from the mound,
We stumbled on a stationary voice,
And ‘Stand, who goes?’ ‘Two from the palace’ I.
‘The second two: they wait;’ he said, ‘pass on;
His Highness wakes:’ and one, that clash’d in arms,
By glimmering lanes and walls of canvas, led
Threading the soldier-city, till we heard
The drowsy folds of our great ensign shake
…o’er the imperial tent…
                Entering, the sudden light
Dazed me half-blind: I stood and seem’d to hear,
As in a poplar grove when a light wind wakes
A lisping of innumerous leaf and dies,
Each hissing in his neighbour’s ear; and then
A strangled titter, out of which there brake
On all sides, clamouring etiquette to death,
Unmeasured mirth; while now the two old kings
Began to wag their baldness up and down,
The fresh young captains flash’d their glittering teeth,
The huge bush-bearded Barons heaved and blew,
And slain with laughter roll’d the gilded Squire.

      At length my Sire, his rough cheek wet with tears,
Panted from weary sides ‘King, you are free!
We did but keep you surety for our son,
If this be he, - or a draggled mawkin, thou,
That tends her bristled grunters in the sludge:’
For I was drench’d with ooze, and torn with briers,
More crumpled than a poppy from the sheath,
And all one rag, disprinced from head to heel.
Then some one sent beneath his vaulted palm
A whisper’d jest to some one near him, ‘Look,
He has been among his shadows.’ ‘Satan take
The old women and their shadows! (thus the King
Roar’d) make yourself a man to fight with men.
Go: Cyril told us all.’
                As boys that slink
From ferule and the trespass-chiding eye,
Away we stole, and transient in a trice
From what was left of faded woman -slough
To sheathing splendours and the golden scale
Of harness, issued in the sun, that now
Leapt from the dewy shoulders of the Earth,
And hit the Northern hills (…).

                By this a murmur ran
Thro’ all the camp and inward raced the scouts
With rumour of Prince Arac hard at hand.
We left her by the woman, and without
Found the grey kings at parle: and ‘Look you’ cried
My father ‘that our compact be fulfill’d:
You have spoilt this child; she laughs at you and man:
She wrongs herself, her sex, and me, and him:
But red-faced war has rods of steel and fire;
She yields, or war’…
                ‘Not war, if possible,
O king,’ I said…
                ‘I loom to her
Three times a monster: now she lightens scorn
At him that mars her plan, but then would hate
She would not love; - or brought her chain’d, a slave (…)’.
               
                …Said Gama,
‘…But let you Prince (our royal word upon it,
He comes back safe) ride with us to our lines,
And speak with Arac: Arac’s word is thrice
As ours with Ida: something may be done –
I know not what – and ours shall see us friends.’
      
    …Then rode we with the old king across the lawns
Beneath huge trees…
And blossom-fragrant slipt the heavy dews
Gather’d by night and peace, with each light air
On our mail’d heads: but other thoughts than Peace
Burnt in us, when we saw the embattled squares,
And squadrons of the Prince, trampling the flowers
With clamour: for among them rose a cry
As if to greet the king: they made a halt;
The horses yell’d; they clash’d their arms; the drum
Beat; merrily-blowing shrill’d the martial fife;
And in the blast and bray of the long horn
And serpent-throated bugle, undulated
The banner: anon to meet us lightly pranced
Three captains out; nor ever had I seen
Such thews of men: the midmost and the highest
Was Arac: all about his motion clung
The shadow of his sister, as the beam
Of the East, that play’d upon them..,
And as the fiery Sirius alters hue,
And bickers into red and emerald, shone
Their morions, wash’d with morning, as they came.

     And I that prated peace, when first I heard
War-music, felt the blind wildbeast of force,
Whose home is in the sinews of a man,
Stir in me as to strike: then took the king
His three broad sons; with now a wandering hand
And now a pointed finger, told them all:
A common light of smiles at our disguise
Broke from their lips, and, ere the windy jest
Had labour’d down within his ample lungs,
The genial giant, Arac, roll’d himself
Thrice in the saddle, then burst out in words.

    ‘Our land invaded,  ‘sdeath! and he himself
Your captive, yet my father wills not war:
And, ‘sdeath! myself, what care I, war or no?
But then this question of your troth remains:
And there’s a downright honest meaning in her;
She flies too high, she flies too high! and yet
She ask’d but space and fairplay for her scheme;
She prest and prest it on me…
I stand upon her side: she made me swear it –
‘Sdeath – and with solemn rites by candle-light –
Swear by St. something – I forget her name –
Her that talk’d down the fifty wisest men;
She was a princess too, and so I swore.
Come, this is all; she will not: waive your claim:
If not, the foughten field, what else, at once
Decides it, ‘sdeath! against my father’s will.’

      I lagged in answer loath to render up
My precontract, and loath by brainless war
To cleave the rift of difference deeper yet;
Till one of those two brothers, half aside
And fingering at the hair about his lip,
To prick us on to combat ‘Like to like! 
The woman’s garment hid the woman’s heart.’
A taunt that clench’d his purpose like a blow!
For fiery-short was Cyril’s counter-scoff,
And sharp I ansrwer’d, touch’d upon the point
Where idle boys are cowards to their shame,
‘Decide it here: why not? we are three to three.’

      Then spake the third ‘But three to three? no more?
No more, and in our noble sister’s cause?
More, more, for honour: every captain waits
Hungry for honour, angry for his king.
More, more, some fifty on a side, that each
May breathe himself, and quick! by overthrow
Of these or those, the question settled die.’

     ‘Yea,’ answer’d I, ‘for this wild wreath of air,
This flake of rainbow flying on the highest
Foam of men’s deeds – this honour, if ye will’(…).

    ‘Boys’ shriek’d the old king, but vainlier than a hen
To her false daughters in the pool; for none
Regarded; neither seem’d there more to say:
Back rode we to my father’s camp (…).

         All that long morn the lists were hammer’d up,
And all that morn the heralds to and fro,
With message and defiance, went and came;
Last, Ida’s answer, in a royal h and,
But shaken here and there, and rolling words
Oration-like. I kiss’d it and I read.

     ‘O brother, you have known the pangs we felt,
What heats of indignation when we heard
Of those that iron-cramp’d their women’s feet (…).
Is not our cause pure? and whereas I know
Your prowess, Arac, and what mother’s blood
You draw from, fight; you failing, I abide
What end soever: fail you will not. Still 
Take not his life: he risk’d it for my own;
His mother lives: yet whatsoe’er you do,
Fight and fight well; strike and strike home
O dear Brothers, the woman’s Angel guards you, you
The sole men to be mingled with our cause,
The sole men we shall prize in the after-time,
Your very armour hallow’d, and your statues
Rear’d, sung to, when, this gad-fly blush’d aside,
We plant a solid foot into the Time,
And mould a generation strong to move
With claim on claim from right to right, till she
Whose name is yoked with children’s, know herself;
And Knowledge in our own land make her free,
And, ever following those two crowned twins,
Commerce and conquest, shower the fiery grain
Of freedom broadcast over all that orbs
Between the Northern and the Southern morn’(…).

          I took my leave, for it was nearly noon:
I pored upon her letter which I held,
And on the little clause ‘take not his life:’
I mused on that wild morning in the woods,
And on the ‘Follow, follow, thou shalt win:’
I thought on all the wrathful king had said,
And how the strange betrothment was to end:
Then I remember’d that burnt sorcerer’s curse
That one should fight with shadows and should fall;
And like a flesh the weird affection came:
King, camp and college turn’d to hollow shows;
I seem’d to move in old memorial tilts,
And doing battle with forgotten ghosts,
To dream myself the shadow of a dream:
And ere I woke it was the point of noon,
The lists were ready. Empanoplied and plumed
We enter’d in, and waited, fifty there
Opposed to fifty, till the trumpet blared
At the barrier like a wild horn in a land
Of echoes, and a moment, and once more
The trumpet, and again: at which the storm
Of galloping hoofs bare on the ridge of spears
And riders front to front, until they closed
In conflict with the crash of shivering points,
And thunder. Yet it seem’d a dream, I dream’d
Of fighting. On his haunches rose the steed,
And into fiery splinters leapt the lance,
And out of stricken helmets sprang the fire.
Part sat like rocks: part reel’d but kept their seats:
Part roll’d on the earth and rose again and drew:
Part stumbled mixt with floundering horses. Down
From those two bulks at Arac’s side, and down
From Arac’s arm, as from a giant’s flail,
The large blows rain’d, as here and everywhere
He rode the mellay, lord of the ringing lists,
And all the plain, - brand, mace, and shaft, and shield –
Shock’d, like an iron-clanging anvil bang’d
With hammers; till I thought, can this be he
From Gama’s dwarfish loins? if this be so,
The mother makes us most – and in my dream
I glanced aside, and saw the palace-front
Alive with fluttering scarfs and ladies’ eyes,
And highest, among the statues, statue-like,
Between a cymbal’d Miriam and a Jael,
With Psyche’s babe, was Ida watching us,
A single band of gold about her hair,
Like a Saint’s glory up in heaven: but she
No saint – inexorable – no tenderness –
Too hard, too cruel: yet she sees me fight,
Yea, let her see me fall! with that I drave
Among the thickest and bore down a Prince,
And Cyril, one. Yea, let me make my dream
All that I would. But that large-moulded man,
His visage all agrin as at a wake,
Made at me thro’ the press, and, staggering back
With stroke on stroke the horse and horseman, came
As comes a pillar of electric cloud,
Flaying the roofs and sucking up the drains,
And shadowing down the champaign till it strikes
On a wood, and takes, and breaks, and cracks, and splits
And twists the grain with such a roar that Earth
Reels, and the herdsmen cry; for everything
Cave way before him: only Florian, he
That loved me closer than his own right eye,
Thrust in between; but Arac rode him down:
And Cyril seeing it, push’d against the Prince,
With Psyche’s colour round his helmet, tough,
Strong, supple, sinew-corded, apt at arms;
But tougher, heavier, stronger, he that smote
And threw him: last I spurr’d; I felt my veins
Stretch with fierce heat; a moment hand to hand,
And sword to sword, and horse to horse we hung,
Till I struck out and shouted; the blade glanced;
I did but shear a feather, and dream and truth
Flow’d from me; darkness closed me; and I fell…