Манифест Журавлиного Бунта

Кичливая ложь напомаженных транссексуалов, рифмующих без всяких настоящих причин и это безустанное отписательство их одномастных состояний, пересосанных из системно-общественных кодов обвиняемы мной в бесчеловечном отношении к гению языка, единственному живому и вечному гению.

Это их распыленное wow-show подстрикаемо мной к самоубийству, затыкаемо гортанною костью истины, которую можно либо бесконечно познавать через со-творение с Богом или же отказываться от претензий на какое-либо знание вообще.

И, в тоже время, хотя и в большей мере, люди, что стоят за всем этим, призываемы мной живиться, т.е. не просто жить, а день ото дня увеличивать амплитуду человечности всех своих проявлений.

Все выше перечисленное - я, это мои действия, в этом я вижу свою суть.

Не стану врать, я не Журавль, в себе я не вижу крестоносца или кшатрий.
  Но я и не синица, не псевдопролетарий-алкаш и не шудра.
    Я вижу соловья, нищего пилигрима, молчаливого брахмана.

Посему не смею я драться, отстаивая свою честь, но и со службы своей уйти не могу. Я на духовной войне, где, хранимый от пуль живым щитом своего Господа, собственноручно ранимый своим пером ради живительной боли, занят саботажем, разведкой и логической, символической или любого иного доступного рода диверсией.

Тем самым я бодаюсь с неминуемой и близкой смертью, а так же с ее много более извращенной эманацией - властительным временем, которую вышеозначенные извращенцы зачастую возводят в ранг высшей сущности, и которой пытаются подчинить все.
Я бьюсь лбом о эфемерные стены растущей пустыни, в которой нет даже того, что в ней есть.
Я сражаюсь со зрелищем, достающим своими щупальцами даже и до меня, когда я пытаюсь говорить общепринятыми и понятными низменностями.
Я на войне, где есть только две стороны, и, уж не знаю сколь разнородна сторона моя, но противоположная - это монотонная тупая орда антихристиан.
Я на поле брани пру немощным словесным паровозом на мир.

Обреченный на поражение
Да
Зато какое!

На щите и со щитом одновременно, очистив совесть в крови оперированных смыслов, я вернусь домой. И в этом мое упование.

Совесть живет и болит тем больше, чем ближе я могу видеть свет, не отворачиваясь, и в этом мои раны и моя могущественнейшая слабость.

И я верю, что среди городских голубок есть еще те, кто не разучился летать и не поселился на богатых помойных пажитях, что среди журавлей есть те, кто не принимает подачек от директора зоопарка и посещающих его голодных до show бесенят.
Есть еще те, кто трепыхается в своей лестничной клетке, и я верю, что среди собачьих боев есть еще щены протяжно скулящие над каждой смертью.

И я зову их на Бунт.

Жечь бессмыслицу, нагло заплевывать статую золотого быка, так по-детски верить выбранному пути, ревнительно не допускать попрания идеалов и благодарно принимать контрудары черной тени за шкафом, никогда не опускаться ни на йоту ниже самой Радикальной Человечности.
Помнить что единственная возможность сохранить совесть в этом пост-ницшеанском мире, стремящемся оскотинить последних и озверинить первых, в этом мире где рекламные слоганы, словно религиозные максимы, почитают за веские аргументы в диспутах о нравственности, в мире, который уже не спасти.
В этом мире, любовь к которому неизбежно влечет ко смерти души, последнее что мы можем - "ни пяди без боя" не отдавать вездесущему тихому омуту утробного миазма.

Здесь нам предельно важно не сделать ничего на потребу общества, ибо общество хочет чуда, авторитета, хлеба и зрелища, оно хочет своей смерти и потянет за собою любого, кого сможет прельстить этими болезнями, потянет к себе, в лепрозорий разделенности и лжи, засосет жадными склизкими лобзаниями в свой ад.

Общество спектакля хочет видеть как кто-то что-то имеет, и любой действующий ему на потребу становится манекеном.

Мы же должны жить и живиться, мы должны оживлять их до последнего стихотворного всхрипа, иначе умрем в онанизме бессмыслицы "пишу для себя", не сможем любить саму идею "Человек" - утратим способность любить вообще, и даже жить... Все это я называю вытиранием рук о дар Божий, отписательством бездушным и лишенным какой-либо аутентичности заведомо, слогоморство это и ничего более, самоубийство отчаянных.

Нам положено осмыслять, искать смыслы во всем, биться с пустотой в своих и чужих сердцах.

Отличить же действие творчества от создания зрелища просто - по силе собственного жития. Не удастся писать правдиво, если не удается "жить не по лжи". Кто лжет в жизни - тот не может играть на сцене. А если может, то лишь отрекшись от человеческого отношения к творчеству, став тупым ремесленником, примкнув к бардельному вселенскому канкану. Иных вариантов нет. Либо ты птица, либо ты кусок холодной глины, зарытой в полные клещей перья с окружных трупов настоящих поэтов.

Жизнь - да будет эпиграфом к строкам.

Строки, слова, слоги да будут осмыслены так плотно, как это только возможно, до самой кабалы, до узора букв и мистики рифм, до барабанного ритма и музыки всего языка.

Пустота да будет сожжена огнем Радикальной Сострадательной Человечности.

Если Москва, Россия - до сих пор третий Рим - здесь должны быть катакомбы.

То, о чем я говорю это террор, это крик "Король голый!", это именно то, чего боится зрелище.

Среди нас есть соловьи - их миссия, моя миссия, тормошить Журавлей, мы разведчики, мы в глубине, мы в философии и мистике, но Бунтовать могут именно Журавли.
Эти великолепные языковые воины одним своим появлением бьют черные зеркала экранов, они, только они могут достучатся до синиц и голубей, полнящих улицы городов, захваченных липкой клетью пыли из собственных пересохших глаз.
Вместе мы можем жечь пустоту, до самого нашего триумфального поражения!

Это Радикальная Человечность это неизбывная любовь к людям, изначально объявляемая чем-то высшим чем время, законы логики или психологические феномены, это субстанция, это logos.
Именно здесь преемственность настоящей русской поэзии, русской метафизики, как стремительной консолидации всех высших над-практичных идей и запада, и востока. За нами Фромм, Ги Дебор, Хаусхофер, Че Гевара, Ганди и прочие живые умы...
Я уже и не говорю о Поэтах с нашего шарика, и даже не трогаю отечественных, первых в моем внутреннем пантеоне, когортах гениальных умов и законнорожденных идей.

Что может быть славнее чем синяки от камней, уже летящих в меня за все эти слова?

                Журавлиный бунт
                Гори!